Бадью читает лекции о кино в американском университете. Его английскую речь с французским соусом тяжело слушать — оказываешься в пространстве между двумя языками. Когда я говорю по-русски, на каком языке на самом деле произносится речь?
Солнечная сторона Тбилиси по вечерам погружается в тёмный хаос. Она похожа на переспелый виноград. Ягоды, раздавленные на холме. Свет тусклых жёлтых фонарей скользит мимо. Сердцевина остаётся темной. В ней прячется мужчина с собакой. Он выдает своё положение мигающим огоньком сигареты.
Высоким шагом ты перепрыгиваешь через дыры-дыры, обступаешь лужи, волосы наэлектризованы — тянутся к корзинам плетёных электрических проводов. Штаны тянут за угол.
Я зашёл к подруге. В её квартире я встретился с ливанцем. Никого дома больше не было, он предложил закурить. Ливанец живет в Тбилиси уже два с половиной года, уехал из родной страны, спасаясь от тюрьмы и войны. Наш разговор начался с перечисления ненавистных ему стран, куда он включил и свою родную. Ливанец сидел в тюрьме за протесты. Он вырезает из ливанских монет кулоны со средним пальцем, который впивается в задницу с названием центрального банка Ливана. Ребёнок пустыни, мастер на все руки, который никак не может построить дворец. У ливанца есть только собака, которую он подобрал на улице и возится с ней, как с ребёнком: ему нужно всегда держать её в поле своего зрения. Когда я увидел собаку, то был уверен, что он привёз её с собой, — так она была похожа на арабскую принцессу. Как-то раз ливанец потерял собаку на несколько дней — она вернулась побитая, спасшаяся из плена, но забывшая всех людей, кроме своего хозяина. Весь наш разговор принцесса пряталась под кроватью.
— Я скоро возвращаюсь обратно, мне надо придумать, как добраться домой.
— Почему ты возвращаешься?
— Потому что у меня не осталось других вариантов.
Бадью говорит о том, что кино указывает на реальность отсутствием предмета в кадре. Изображения, горизонтально расположенные друг к другу, складываются в сознании зрителя, пока плотность плёнки не достигнет черноты некого пятна, форма которого будет отсылать к главному — чего в фильме не случилось. Аристакисян называет это «негативом фильма». Кино как большое неслучившееся.
Йонас Мекас дублирует реальность: потери-потери, осколки-осколки, мир в зеркалах. У него яркий акцент. Английский — как порванная шаль, летающая над заброшенными балтийскими полями.
— Дело не в том, что я чем-то болею, мне просто грустно. Знаешь, иногда случается такая жизнь, что она совсем не веселит. Мой доктор говорит мне: вы в сложном положении, не морально, а фактически.
— Тогда ты просто живешь свою жизнь?
— Да, но эта жизнь слишком похожа на выживание. Так что я курю траву и смеюсь.
Мамардашвили говорит о Прусте, как о человеке, который рискнул задать себя самый страшный вопрос: а есть ли вообще «я»? В потоке образов, впечатлений и представлений не являюсь ли я просто проекцией внешней среды, вещей, которые живут моими переживаниями? Биолог-бихевиорист Роберт Сапольский говорит о том, что мы обладаем лишь «иллюзией свободной воли». Как вообще можно говорить о личности, в брыкающемся потоке нашего гена, который так молниеносно отзывается на любое воздействие окружения?
— Мне кажется, всё случайно. Завелось, непонятно с чего вдруг, и цепляется также дальше, скрещиваясь, западая куда-то, а потом сидишь и объясняешь себе: наверняка не случайно, есть какой-то смысл, — вот тебе и предназначение.
— Предназначение не снаружи где-то там спрятано — это всё бред. Оно не далеко, а совсем близко — слишком близко — происходит каждую секунду. Случайности приходят, я к ним адаптируюсь, но внутри всегда что-то льётся, есть же способ, которым ты живёшь жизнь — вне зависимости от обстоятельств.
— Попробуй ЛСД и поймёшь, что ничего нет там внутри, льётся дождь по крыше.
Столкновение со смертью, такое необходимое для любого художественного произведения, становится не поворотным моментом, но лишь естественным продолжением пути. Дэвид Лок из фильма Антониони «Профессия репортер» продолжает собственное состояние, натыкаясь на труп Дэвида Робертсона, становясь им. Разве Дэвид не мечтал во всех этих странствиях по Африке действительно превратиться в другого? Имена обманчивы. Лок живет по календарю Робертсона, как бы он ни пытался противостоять его посмертной маске. Судьба, прокатываясь вихрем по испанским серпантинам, догоняет его. Страшно умереть не своей смертью. Место гибели — пейзаж. Стал ли Лок Локом в конце фильма, или лишь предоставил место для длинного кадра через решётку окна в захолустном испанском отеле? Момент за моментом разворачивается пустота «между».
— Я снимал документальную историю про раскопки. Это огромные раскопки в Ливане, которые меняют всё наше представление о человеческой истории. Я снимал её на свои деньги с друзьями, и всё уже было готово — кроме последних минут к каждой серии. Тогда мы пошли к ливанскому министерству культуры и попросили денег — все будут в плюсе. Мы подписали контракт, а потом они испарились. Когда слышат наши голоса — бросают трубку. Воры.
— Но ты ведь сделал это открытие и всё еще можешь доделать фильм?
— Да, конечно, я не оставляю эту идею, материал хранится у меня дома, в общем-то за ним и еду обратно. Но я и мой друг-оператор находимся в режиме выживания. Сейчас не время для кино.
Каждую секунду материя во вселенной самопроизвольно появляется, берёт взаймы у будущего, только при условии, что соединится с античастицей и аннигилирует, возникает, потому что исчезнет. Есть теория вселенной, по которой материя в мире образовалась из частиц, которые осуществились на грани чёрной дыры, и их двойники, античастицы, не успели их аннигилировать, унесённые бесконечной гравитацией за горизонт событий.
Вопрос театра — как оживить театр. Игра всё время борется с самой собой, порождая невидимое и уничтожая его. Антуан Арто «в театре двойнике» пытается провести черту между играющим и играемым, заставить театр проигрывать самого себя, отстраниться от самих себя. Театр — чума, после которой последует либо смерть, либо выздоровление. Актёрская игра как смертельная болезнь, воплощение предельного состояния человеческих эмоций. Арто предупреждал: если не пройти через это тяжёлое лекарство, мир ждут великие трагедии. 4 августа 1914 года немецкие войска без предупреждения перешли границу Бельгии.
— Честно тебе скажу, что я соврал. Возможности никогда не кончаются, я бы, наверное, мог попробовать двинуться дальше, но я хочу верить, что выбрал вернуться домой. У меня было несколько домашних крыс, когда я уехал, моя бывшая жена ухаживала за ними, но они всё равно сдохли. Просто не выдержали тоски — так вот были привязаны.
— Ты что, крыса?
— Может быть, по крайней мере, уж точно не лучше их. Ты знаешь, что все собаки отправятся в рай?
Через несколько дней я снова зашёл к нему. Был вечер с музыкой и танцами. Ливанец разговаривал с двумя туристками из Тель-Авива. Они пили вино и спорили о войне, потом ушли в зал. Через какое-то время я увидел их танцующими, они держались за руки и дрыгались под техно. Ливанец смеялся и пытался обхватить руками обоих девушек сразу.
«Жизнь — это поезд, займи свое место»
Халед Хоссейни
Александр Сигуров
