На территории Грузии у теперь заблокированной азербайджанской границы живёт номад Горан. За его английской речью (грузинского он не знает) сразу узнаешь французское лицо — все эти мягкие «бульщит» и «иррезистиболь».
unsplash.com
Горан рассказывает, что он был настоящей французской оторвой: не знал ничего, кроме клубов и наркотиков, а потом неожиданно купил минивэн, фургон, верблюда и оставил Париж. Он ездил по Африке, Ближнему Востоку, Индии, Пакистану, Афганистану, Азербайджану и двигался в Астрахань, когда случайно поджёг машину, только переехав грузинскую границу. Это было десять лет назад.
Общие друзья позвали на его день рождения. В Тбилиси меня подобрал знакомый и повёз на восток. Домики, проносящиеся за окном, как будто вращаются по кругу барабана, нечеловеческой хитростью развертывающегося перед нами дорогою, которая с каждым метром всё больше напоминает перемешанный грунт. Резко начинается пустыня.
Мы на месте: ночь полнолуния, гости сидят вокруг костра. Несмотря на дикость пейзажа, чёрные силуэты вигвама и спящего верблюда, я всё-таки не могу не думать о том, что это день рождения, и ко мне приходят образы бликов на яркой обёртке подарков, перелив пламени на свечках и образ домашнего стола, вокруг которого уселись гости. В реальности я сижу на куске бревна и гляжу в тёмные глаза верблюда — в них блестят искры пламени.
Горан несколько раз говорит, что день рождения его не волнует и он собрал людей на праздник полной луны, но этим акцентом он лишь всё больше подчёркивает дихотомию праздника, застрявшего между буржуазной жизнью города и номадической близостью к природе. Невероятно галантный во всех своих проявлениях — даже порванное тряпье превращается в законченный образ на нём, — он сначала оттолкнул меня резким запахом. Это не запах бездомного, но в нём как будто застыли труды дней человека, который живёт вне цивилизации. Меня напугало напоминание о том, что жизнь длится несмотря ни на что и каждый момент застывает на теле, словно пыльца, постепенно своим лёгким весом деформируя его.
Может быть, мы покинули настоящий праздник города, укрытого извечными гирляндами, и теперь ворвались в некий чулан на его окраине, или наоборот: в первый раз увидели настоящую жизнь — это и был праздник. Так или иначе, Горану приходится несколько раз обойти всех гостей по кругу, прежде чем образ этого человека и его тело синхронизируются у меня в голове.
Я вешаю свой гамак в неопределённом сооружении из металла и досок. Нижняя часть его закругляется наподобие трюма корабля, болтаются канаты, половина крыши отсутствует и в проёме видны звезды. Покачивания гамака создают иллюзию движения всего строения, будто я качаюсь среди сияющей глади, и только застывший кусок неба над головой прерывает это впечатление.
Утром меня будит звук камней, громыхающих в металлических коробах. Горан гневно смотрит на перерабатывающий завод. Его бивуак разбит прямо на границе карьера. Строение, в котором я уснул, оказалось недостроенным фургоном для верблюда.
Горан живет в большом шатре, в центре которого подвешена деревянная лежанка, на ней лежит груда одежды. Рядом овраг, который, видимо, когда-то был рекой, и, если спуститься, ещё можно почувствовать, как продавливается влажная почва. На дне оврага лежат черепа коз. Периодически нелегальные иммигранты из Азербайджана крадут домашних животных. Раньше у Горана был друг, живший в небольшом домике поблизости, который помогал ему защищаться от соседей, но он умер.
Горан много говорит о том, что мечтает отсюда двинуться, но не может собрать деньги. Мы приехали к нему в том числе затем, чтобы отпраздновать скорый переезд. Но на деле оказалось, что лагерь пребывает в разомкнутом состоянии, и когда будет произведено усилие, которое сможет уместить его в некоторый вектор, — неизвестно.
Я спрашиваю у Горана, почему он начал вести такую жизнь — вдали от цивилизации, и, в общем, теперь просто отшельническую, без возможности кочевать. Он садится рядом со мной и собирает сухие морщинистые пальцы в треугольник: «Есть горизонталь буржуа: они мечутся между плюсами и минусами, они бегут от обстоятельств или, наоборот, мчатся за прекрасным далёко, — это нижняя грань треугольника, а есть кочевники — и кочевник может просто жить среди буржуа, на их грани, но рано или поздно он двинется вверх — поперёк обстоятельств. Дом — первая могила. Любой ребёнок на самом деле хочет сбежать из дома, но взрослые не дают это сделать. Если хочешь услышать ребенка — нужно хорошо помолчать».
Горан варит суп из чечевицы и крапивы. У него большие проблемы с желудком, поэтому он пользуется ограниченным количеством продуктов, делает специальную йогу. Его дни похожи один на другой: с утра он первым делом проверяет верблюда, потом доит коз, и дальше по кругу пастуха. Меня удивило, что жизнь француза, йога и кочевника на предметном уровне сводится к таким земным вещам.
Мы прощаемся. Горан благодарит нас за то, что навестили его. Напоследок он говорит мне: «Есть слуги и рабы, третьего не дано. Либо ты делаешь то, что ненавидишь, — и несвободен, либо ты находишь, чему служить с любовью — например, верблюду».
Я иду по полю и думаю о том, что никогда не смогу собрать все детали своего старения воедино. Бесконечно передвигаясь из одного места в другое, я разбрасываю отмершие кусочки кожи по громадной площади и не смогу пройти шаг в шаг дорогу во второй раз, если захочу отыскать потерянное. Тем не менее, отсутствие точной карты, непроизвольно загибающиеся кольца длинной дороги, которые накладываются друг на друга в совершенно неожиданных местах, дают точку отсчёта к возвращению, преобразуют движение по горизонтали в вертикальный бросок.
Александр Сигуров
