В первые годы Перестройки поездом № 15 — через Польшу, Берлин (уже без стены) — мы с моей женой Галиной Аксеновой едем в Ахен, самый западный город Германии, что на границе с Бельгией и Голландией. Ахен на стыке времен и архитектурных традиций. Здесь можно увидеть и следы византийского влияния в соборе, и средневековую башню, и парижские бульвары, и голландские уютные домики, и множество иных «каменных цитат». С древних времен сюда ездили знатные европейцы — припасть к ахенскому источнику (самая горячая «минералка» в мире). Колоннада в центре города украшена мемориальными досками: вот кто прочищал здесь свой легендарный организм... Екатерина Медичи, Петр Первый, Казанова, Екатерина Великая, и прочая, и прочая, и прочая... В тот приезд мы познакомились с генеральным интендантом ахенского театра драмы, оперы и балета Клаусом Шульцем. До Ахена Клаус Шульц заведовал литературной частью в Баварской опере и работал под руководством легендарного режиссера и администратора Августа Эвердинга.
Эвердинг был одной из самых влиятельных фигур в оперном мире Германии — член престижного студенческого католического братства «Арминия», к которому принадлежали несколько канцлеров страны, в том числе Аденауэр, и представители самых богатых семей ФРГ. Эвердинг и Шульц были тесно связаны, дружили, любили оперу, вели телевизионные передачи — интервью с мировыми музыкальными звездами. Во многом назначением в известный ахенский театр, где начинал Караян, Шульц был обязан рекомендациям Эвердинга.
Клаус Шульц был интендантом с умением рисковать, с чуткостью к экспериментам на сцене и вообще с личной «художественной безалаберностью», и результатом этого была моя нечаянная удача. Он пригласил меня на постановку спектакля. И вот в назначенный час ждем у служебного входа в большущий театр. Выходит слишком подвижный для хозяина такого дворца Клаус Шульц. Напротив — итальянское кафе. С нами прибывшая из Кельна наша подруга — Мария Классен. Мария по образованию телережиссер и оператор, сейчас работает директором Исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете, а тогда была архивариусом Льва Копелева, а нам по дружбе помогала с переводом.
Мои мозговые шестеренки в сильном движении, на вопросы отвечаю бодро, будто я не в первый раз «режиссер-иномарка».
Шульц — нервный, быстрый, неуловимый, весь на шарнирах, похожий на комического героя из Россини или Моцарта,— задает вопросы: вы знаете Юрия Любимова? Давида Боровского? Он ваш друг? А он может быть сценографом у вас? Уже был? Чудесно! 1991 год в Германии — год Сергея Прокофьева. Герр Смехов, я предлагаю вам «Любовь к трем апельсинам». Я ведь шел к нему за драматическим продуктом, я знаю свою область драмтеатра, я готов рисковать в родном деле, но опера — мне? «Согласны?» — повторил Шульц. Я хотел сказать «нет», но получил под столом пинок ногой (жена!), и слово «да» выкатилось как-то само собой.
Скоропалительность захвата моих мирных позиций и превращение меня в «режиссера-иномарку», как выяснилось, было оправдано целым списком логических резонов. Год Прокофьева — и режиссер из Москвы. Театр на Таганке, Любимов и Боровский! Мой послужной ряд трудов — в соавторстве с Ю. П. Л. в театре, телепостановки… Михаил Горбачев и падение берлинской стены, и превращение России из империи зла в государство белой и пушистой Перестройки. Вчерашний свой пинок под столом моя Глаша и музыкально образованная Мария объяснили: не пугайся слову «опера»: сказка про апельсины — почти мелодекламация, речитативная опера, а главное: Прокофьеву эту идею подарил Мейерхольд — со своим журналом «Любовь к трем апельсинам»! И даже вместе с Маяковским провожал Сергея Сергеевича в Америку! Эта опера — против оперы, против штампов!
Из Ахена я вернулся с контрактом. Впереди был намечен «учебный год»: суровое погружение в пьесу Прокофьева — такое, чтобы с первой репетиции певцы не сомневались в моем абсолютном знании всего музыкального «здания». Поиски либретто на русском языке удачи не обещали, но здесь помощь пришла от Александра Лазарева, главного дирижера Большого театра. Из архива досталась ветхая драгоценность — пьеса, которую сам автор перевел со своего французского оригинала.
Магнитофон-кассетник сослужил мне достойную службу: запись оперы на французском языке я медленно сверял с русскими словами. По сто раз прокручивал я каждую сцену, фантазировал визуальную партитуру — как не раз уже делал в театре и для телеспектаклей.
Вениамин Смехов
