Несмотря на то что Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, как и другие российские театры, закрыт, многие его артисты продолжают работать. О том, как это происходит, а также о том, изменится ли балет после пандемии и наденут ли зрители маски, Мария Сидельникова поговорила с художественным руководителем балетной труппы Музтеатра Лораном Илером.
— Франция постепенно выходит из карантина. Как вы его провели?
— Я вернулся во Францию, когда в Москве ввели карантин и артисты балета не смогли выходить на работу. Хотел быть поближе к семье, и сейчас уже два месяца я здесь. За этот период, как, наверное, у многих, у меня было несколько стадий. От растерянности, когда ходишь неприкаянным и не знаешь, за что браться, потому что ни в чем нет уверенности, до принятия — ты учишься жить с этим временем. Раз от тебя все равно ничего не зависит, чего тут нервничать. Но я не сижу сложа руки. Работа продолжается.
— И каково это — руководить труппой за тысячи километров?
— Сегодня нет большой разницы, нахожусь я в трех километрах от театра или в трех тысячах, все равно все общение по телефону и компьютеру. Каждый день мы на связи с гендиректором (Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко.— “Ъ”), Антоном Гетьманом. Мы не знаем, когда возобновятся спектакли, у нас нет конкретных дат, но есть план А, B, C, и мы будем адаптироваться в зависимости от развития ситуации, от решений властей. То есть мы работаем над будущим, но не знаем, когда оно наступит. И все, что сейчас остается,— это приготовиться, чтобы с окончанием карантина как можно быстрее вернуться к работе.
— Какой график у артистов Музтеатра? Есть ли класс или они предоставлены сами себе?
— Да, у них есть класс, и я стараюсь заглядывать к ним в Zoom. Видео, конечно, замечательный инструмент, сегодня это настоящее спасение. Мне очень важно поддерживать с ними связь, и надеюсь, им тоже важно знать, что я рядом. Класс адаптирован к домашним условиям, особенно все, что касается середины и прыжков, но делают они его дольше обычного — полтора часа вместо часа. Сейчас на это есть время. Всем выдали линолеум, особенно это важно для балерин, чтобы они дома могли заниматься на пуантах. Когда такая беспрецедентная ситуация и ты не знаешь, когда сможешь вернуться на сцену, работать в ежедневном режиме — совсем не очевидная идея. Зачем? Если танцевать не надо. Они вполне могли бы и не заниматься. Но большинство держат рабочий ритм и каждый день делают класс. А многие дополнительно занимаются йогой и пилатесом, открывают что-то новое для своего тела. Они молодцы, их самодисциплина меня восхищает!
— А вы занимаетесь? Может, и класс артистам даете?
— Класс дают педагоги. Я проводил несколько раз открытые уроки в театре, но это были разовые уроки. У меня же на карантине наконец появилось время для пилатеса. Давно хотел попробовать, но все никак не складывалось. Занимаюсь с дочкой (Жюльетт Илер, артистка Парижской оперы.— “Ъ”) по видео, она отличный педагог. Так я и ее вижу, и форму поддерживаю.
— Можно ли сравнивать нынешний период в карьере балетных артистов с декретным отпуском или, например, со временем восстановления после травмы?
— Думаю, нет. Это исключительная ситуация. Совершенно другие условия. Декретный отпуск — это естественный, привычный ход жизни. Травма — да, это нечто внезапное, это происшествие. И ты пытаешься понять, почему это произошло, почему с тобой, почему сейчас. В ситуации с коронавирусом все-таки ты знаешь, что не одинок в своей беде. На наших глазах разворачивается научно-фантастический сценарий, и мы все — действующие лица. В моей карьере самый длинный период без сцены длился четыре-пять месяцев. И я все время думал, смогу ли я после травмы вернуться на сцену, смогу ли танцевать на 100%. Сегодня все задаются другим вопросом: не «сможем ли мы танцевать», а «когда мы сможем танцевать».
— Значит, опасений, что после карантина труппу будет не собрать, у вас нет?
— Мне кажется, что им не хватает театра, они скучают по сцене, по репетиционным залам. В первый же день, когда мы вернемся в театр, мы это отпразднуем. У меня нет никаких сомнений в том, что артисты вернутся все до одного и очень быстро включатся в работу. Более того, я уверен, что они вернутся еще более мотивированными, получат огромное удовольствие от репетиций и тем более от сцены.
— Планируете ли вы адаптировать сезон, исходя из сложности балетов? Начинать, например, с одноактных тройчаток и постепенно переходить к большой классике?
— Танцевать большие классические балеты не сложнее, чем одноактные. Для хореографии Килиана или Экмана требуется такая же хорошая форма, как для «Лебединого озера». Здесь скорее нужно учитывать другой критерий — ожидания зрителей.
— А зрители наверняка соскучатся по классике. Сезон остановился прямо перед «Лебединым озером», 60 лет назад в версии Владимира Бурмейстера впервые показанным на сцене Парижской оперы. Для Театра Станиславского и Немировича-Данченко эта версия Бурмейстера остается канонической до сих пор. В чем ее ценность, в том числе и для вас?
— «Лебединое озеро» Бурмейстера почти тридцать лет было в репертуаре Парижской оперы. Это уникальная версия, очень чистая, разумная и особенная в своей концепции, главным образом в третьем акте, где прописана сюжетная логика. На глазах у Зигфрида Черный лебедь то появляется, то исчезает, отсюда и все его сомнения. Бурмейстера-хореографа отличает элегантность и кротость. Но самые простые вещи, как известно, сложнее всего исполнять. Что касается меня, то вы знаете, что в 1985 году Рудольф Нуреев назначил меня этуалью за партию Зигфрида именно в версии Бурмейстера, поэтому я храню об этом балете самые лучшие воспоминания.
— Когда Нуреев объявил, что будет ставить свою версию «Лебединого», многие артисты Парижской оперы восприняли это в штыки, дело дошло чуть ли не до забастовки.
— Я помню, что Нуреев поставил свою версию, и в труппе были разногласия и недовольства по этому поводу. Тогда он вернул в репертуар «Лебединое» Бурмейстера, у него не было другого выхода.
— То есть вы бастовать не стали?
— Этот период вообще прошел мимо меня. Тогда Нуреев выдвинул нас с Изабель Герен на первый международный конкурс балета в Париже. Готовил с нами па-де-де Черного лебедя, уже из своего спектакля. Мы работали очень много, репетировали без остановок — с ним по-другому было нельзя.
— Почему, кстати, Нуреев не назначил вас этуалью в своем «Лебедином»?
— Не знаю, я никогда не задавался этим вопросом и его не спрашивал. Если смотреть на ту ситуацию с «Лебединым» шире, то, конечно, как только приходит новый худрук со своими идеями, всегда появляются недовольные. Меняется время, а вместе с ним и танец, и техника. Версия Бурмейстера очень хорошая, и для меня она не стареет, но у Нуреева был другой взгляд. То, что когда-то казалось чужим, спустя тридцать лет уже воспринимается как классика. Это нормальный цикл. В России, по моим ощущениям, люди особенно дорожат балетным наследием. Взять хотя бы «Щелкунчика» Вайнонена. Эту версию смотрят поколение за поколением, приходят на спектакль семьями. Но мне все-таки кажется, что балеты должны меняться, это важно.
— Сейчас многие стараются угадать, как изменится театр после пандемии. Что вы об этом думаете?
— Самое важное — это желание зрителей вернуться в зал. Мне кажется, что в России традиции театральной жизни, театральных выходов особенно сильны. Это большая часть культуры, это в генетике русских. Поэтому я предполагаю, что публика вернется в театр, как только это станет возможным, и довольно быстро.
— Быстрее, чем французы?
— Думаю, что да. Но это только мои ощущения. И опять же все зависит от условий. Если залы откроются в обычном режиме, это один сценарий. Если будут введены санитарные ограничения, социальная дистанция, я не знаю, как люди будут реагировать.
— Во Франции звучали разные предложения: два кресла между зрителями, обязательные маски в зале, полтора метра между артистами… Реально ли это?
— На сцене держать дистанцию невозможно, разве что в one man show, а в па-де-де какие полтора метра? Что же это за любовь получится? А оркестр? Музыканты сидят плечом к плечу, в некоторых постановках в оркестровой яме полсотни человек. К тому же если маски обязательны в зале, то они должны быть и на сцене. Возможно, для зрителей еще как-то все это можно организовать, но для артистов и музыкантов это нереально.
— Бывшие этуали Парижской оперы сегодня руководят труппами по всему миру — вы, Николя Ле Риш, Мануэль Легри, Элеонора Аббаньято. Общаетесь ли вы, обмениваетесь ли опытом?
— Иногда общаемся, но ситуация меняется от страны к стране, поэтому универсального метода быть не может. У каждого свой опыт, и каждый по-своему будет возвращаться к работе. Еще месяц назад мы с Антоном Гетьманом работали совсем по-другому. Мы надеялись, что спектакли смогут возобновиться гораздо раньше. Ситуация меняется каждый день.
— Что вы думаете об увольнении после обвинений в дискриминации Йоргоса Лукаса, много лет руководившего балетом Лионской оперы Чувствуете ли вы, что новое время диктует новые правила общения с артистами?
— Я не знаю деталей ситуации Лукаса, поэтому не хотел бы об этом говорить. Могу сказать только, что между манерой общаться в балетном мире тридцать лет назад и сегодня, конечно, есть большая разница. Эта эволюция была необходима, потому что общение должно основываться на взаимном уважении. Сегодня некоторые слова уже невозможны. Это вопрос поколений. Я их и раньше не употреблял, но в школе чего только мы не слышали в свой адрес. Никто не считал, что это нормально, просто так было принято. Сегодня благодаря разным общественным движениям многое стало на свои места, и есть отношение, с которым уже никто не будет мириться. Но надо знать меру, нельзя впадать в крайность. Если на репетиции ты трижды делаешь одно и то же замечание, а тебя потом обвиняют в эмоциональном харассменте, так мы работать не сможем. Наша профессия требует не только дисциплины, но и самодисциплины. Ты должен быть строг с самим собой и рассчитывать только на себя, потому что каждый твой спектакль должен быть лучше предыдущего. И я очень надеюсь, что вынужденная изоляция позволит нам по-другому взглянуть на вещи, которые казались обыденными. Что после карантина мы вернемся с осознанием, какое это счастье и шанс жить нормальной жизнью — выходить на сцену, приходить в театр. Я и артистам так говорю. Может, и банально, но точно не обидно.
Мария Сидельникова
