Оттолкнуться от дна

Говорят, чтобы подняться наверх, надо оттолкнуться от дна, но как понять, что именно это дно — оно то самое, а не место из анекдота, откуда снова постучат? Я не знаю. Я всегда думала, что у меня есть некоторые проблемы. Например, я заедаю стресс. Когда все плохо, я ухожу в тот мир, где всегда хорошо — мир высококалорийной пищи, страну бургеров и молочных коктейлей, стейков с кровью и жареной картошки, сдобных булочек с кленовым сиропом, шоколадных конфет и хачапури — ну, в общем, вы там наверняка бывали. Смешно подумать, но я считала, что это плохо. Оказалось, что плохо — это когда ты ешь, а вкуса не чувствуешь. Совсем. Все резина — и макароны, и устрицы. Что ел, что не ел, разницы нет.

Другая моя боль — мало секса. Это трагедия, думала я. Раз в неделю и то если повезет, а я ведь так молода. Ужасно несправедливо, боже, ведь так хочется больше. Я по-настоящему страдала. Мало секса — это было очень, очень грустно и плохо. Оказалось, по-настоящему скверно — это когда ты в принципе с удивлением думаешь о том, что когда-то хотела заниматься сексом, и пытаешься вспомнить зачем.

Потом занимаешься этой своей развнедельческой любовью и отворачиваешься лицом к стене, чтобы не обидеть партнера тем, что плачешь. Потому что ничего не чувствуешь. Потому что устала. Потому что ничего не хочешь. Потом занимаешься сексом одновременно с тремя людьми разного пола — и все одно: макароны, устрицы, секс вчетвером. Что ел, что не ел, разницы нет. («Тремя людьми разного пола» — это я здорово сказала, но вы поняли, вы же и там наверняка бывали.)

Или совсем уже смешно. У меня есть скверная привычка — я выдавливаю прыщи. Порой она достигает такой степени навязчивости, что граничит с нервным расстройством, и мы с психотерапевтом что уже только ни придумывали, все без толку, но тут внезапно я перестала. И психотерапевт спросила: что вам помогло, как вы справились? Я подумала и ответила, что мне просто стало наплевать.

Наплевать стало внезапно почти на все: я перестала заниматься йогой, стирать одежду, готовить, убираться в квартире, краситься по утрам, ходить к психотерапевту. Я открывала глаза, вызывала такси и ехала на работу, надев первое, что подняла с пола. Слава богу, у меня много работы (и одежды) — я могу трудиться до самого вечера, а потом вызывать такси и ехать домой, рыдать в ванной и ложиться спать.

Я пыталась делать то, что мне всегда нравилось, но каждый раз с удивлением натыкалась на стену: ничто из этого меня больше не радует. Я могу делать то, могу делать се, могу ничего не делать, я — зомби, и ни алкоголь, ни другие стимуляторы не способны вывести меня из оцепенения.

Хорошо, что в какой-то момент, в той точке, когда я разревелась в ответ на вопрос, как мои дела, я заставила себя снова позвонить психотерапевту. Я стала делать все, что она говорила, хоть меня это и бесило: избивала подушку по утрам, чтобы высвободить агрессию, писала длинные письма всем, кто меня обидел, и сжигала их (письма), и прощала их (тех, кто обидел), хвалила себя каждый час, искала в себе женственность, выписывала свои положительные стороны, и так далее, и тому подобное.

Да, иногда меня можно было обнаружить поздно ночью посреди Москвы, пьяную и грустную, всю в слезах и в губной помаде, рассказывающей случайному таксисту: «Он умер, и я не знаю, как жить дальше». Я этим не горжусь, но я начала хоть кому-то говорить о том, что чувствую на самом деле (передаю привет тебе, о, Мумиджон у899уо77).

И вот спустя два месяца после того звонка я проснулась утром, расстелила коврик для йоги и полтора часа растягивала отвыкшее от нагрузок тело в разные стороны. Потом я танцевала перед зеркалом под песню Шакиры и поняла, что у меня есть одна очень серьезная проблема: я хреново танцую! К тому же оказалось, что я здорово поправилась за зиму, но тут же я увидела и хорошую сторону — назовем ее грудь. Я вышла на улицу, залитую солнцем, дошла до своей любимой кофейни и пью молочный коктейль. И боже, какой же он вкусный.