Его стихия — музыка. В театре (ЦДР) его спектакли отчаянно качаются на музыке, как на качелях. Дома — уникальная коллекция редких инструментов, типа диджериду — на всех он играет. Да и сам он — как стихия, невероятная, дерзкая; впрочем, умеет держать себя в рамках.
Владимир Панков — артист, музыкант, режиссер, худрук ЦДР — в интервью «МК» накануне 15-летия созданного им направления SounDrama.
— Володя, ты действительно играешь на инструменте австралийских аборигенов — диджеридУ? Он, как известно, исполнителя вгоняет в транс…
— Я начинал десять лет назад, когда это еще не было модным, а сейчас только ленивый не стучит на барабанах и не играет на диджериду. В свое время мне его подарили во Франции, и я на нем сделал партитуру для спектакля «Евгений Онегин» в постановке моего учителя Олега Львовича Кудряшова. Кроме диджериду задействовал там всевозможные рожки, чаранго (тоже замечательный инструмент). И благодаря этой работе понял, каким образом можно преломлять фольклор. Хотя главный для меня инструмент — все-таки пастуший рог. Это то, с чего я начал, когда стал ездить в фольклорные экспедиции
«ДДТ», «СНП», дед Егор
— Тут интересный вопрос: твоя первая экспедиция случилась в 12 лет. Скажи, а что может понимать городской мальчик, находящийся в допубертатном периоде, про музыку, про жизнь?..
— Все зависит от интереса и в какую компанию ты попадаешь. Я попал к Елене Алексеевне Краснопевцевой в фольклорный ансамбль «Веретенце» (это моя вторая мама), в старшую группу, где ребятам было по 16–17 лет. Когда у них заканчивалась фольклорная репетиция, они на всех народных инструментах играли «ДДТ», «Наутилус», Гребенщикова, и в этот момент их коллектив назывался не «Веретенце», а «СНП» — «Стержень, Наматывающий Пряжу». А уж когда я с ними выехал в первую экспедицию и увидел, как они относятся к людям и как те их принимают, многое понял. Скажем, можно приехать в село, где тебя никто не знает, постучаться в любой дом, и тебе дадут ночлег. А в 14 лет я вообще один пешком пол-Курской области обошел. Нет, не с котомкой, а с кассетным магнитофоном «Соната-211».
— Куда смотрели твои родители? С подростком в советской глубинке ничего не случалось?
— Случалось: в прорубь зимой провалился один раз. Решил срезать путь, но не учел, что там речка — Псёл называлась. Провалился по горло, но как-то разбил лед, выбрался, а мне еще пять километров до деревни бежать мокрым, с рюкзаком и магнитофоном… Ну, побежал, на дороге — ни души, и вдруг на проселочной дороге — «КамАЗ», и он подхватывает меня, довозит до деда Егора. И мне там сразу самогонки наливают, кладут на печку, и я понимаю, какой это кайф: печка, самогон… Поскольку я уже непьющий, по тому самогону иногда скучаю.
— В чем для тебя кайф в фольклоре? На него же нет такого лома, как на рок-концерты.
— Почему-то за словом «фольклор» не встает правильной информации, наоборот, оно отпугивает: сарафаны, кокошники, хор Пятницкого… Если рядом с тобой сидят и поют, и ты попадаешь в эту вибрацию, ты понимаешь, насколько ты маленький во Вселенной, а лавина обрядовой музыки, как большая волна или бездна, завораживает. Фольклор — это люди, у которых два-три класса образования, но они дают тебе важные слова, и ты понимаешь, как относиться к человеку. Не профессора, но какой-то важный код знают.
Меня что всегда потрясало — вот ты уезжаешь из деревни, а они тебе говорят: «Не обижайся». Была баба Даша (Ходосова Дарья Симеоновна), хранительница традиций. Она уже уходила из жизни, лежала в избе, не вставала — ввалившиеся щеки, но при этом — красивые, пронзительные глаза, и она мне, мальчишке, сказала: «Володька, ты не бросай это». Именно она и другие заложили во мне то, что я теперь имею: терпимость, умение слушать. Я же спектакли не смотрю свои — слушаю. Даже когда наш театр разбогатеет и появятся мониторы, я буду отключать изображение и только слушать.
Еще меня деревенские научили уважать и стараться как можно меньше обижать людей, не стыдиться своего друга, того места, где живешь или работаешь… Вот какой есть, такой есть. Не быть туристом: мол, быдло — это те, а я — другой породы. Выражения «эта страна», «эти люди»… — не мои, и я сейчас не о патриотизме говорю.
Как заманить душу в тело — спроси у Бога
— На днях у твоей SounDrama случится дата — 15 лет. А помнишь, как все начиналось?
— Все началось с портативной студии звукозаписи. Я уехал во Францию: с фольклористом Наташей Белозеровой мы сделали программу духовной музыки из фольклорных и обрядовых песен и выступали по соборам. А в конце тура мне приносят чек — я обалдел. Приезжаю в Париж, иду в магазин профессиональной техники и вижу восьмиканальную (!!!) цифровую портативную студию, но на нее не хватает (к этому чеку) 400–500 долларов. И тогда я продаю свою колесную лиру какому-то музыканту и покупаю портостудию. И с ней в Люблине, у меня в квартире, мы начинаем записывать музыку. Очень хорошие люди жили в квартире наверху: звонили и спрашивали: «Володя, вы сегодня работаете? Нам в какой комнате спать?..»
— Бывают же такие! Не то что кандидат в президенты Ксения Собчак, которая в непарламентских выражениях возмущалась детьми своих соседей…
— Мне повезло: очень приличные люди были. Но однажды и они не выдержали, позвонили, когда мы всемером играли: «Вы никогда не пробовали спать под звуки симфонического оркестра?!» Так появился «Пан-квартет», а потом — первый спектакль «Красной ниткой». И критики, не поняв, что мы такое, проигнорировали нас. И только когда мы уехали за границу и там стали получать призы, на нас обратили внимание. Вот скажи, что это такое — ты не пророк в своем отечестве? Почему нужно сделать заход через Запад, чтобы здесь оценили?..
— Это наша национальная особенность. Лучше внеси ясность: многие, когда слышат название SounDrama, думают, что это просто музыка в театре. В чем особенность этого направления?
— Это не жанр — способ существования. Внутри SounDram’ы мы жонглируем жанрами — абсолютно всеми, и здесь вопрос, насколько у тебя хватает вкуса. Звук очень много дверей открывает: лишь один звук может дать целую настройку сцены. У каждого спектакля — свой звук: допустим, я читаю пьесу «Старый дом» Алексея Казанцева — там без гитары никуда. А в «Кедах» — биты, лупы, сэмплы, синтезаторы вперемешку с таким переработанным звуком. Ты начинаешь фантазировать и уже на репетиции проверяешь — отзывается или нет.
Замечательный композитор Артем Ким как-то рассказал мне такую притчу: Господь Бог создал душу, но не знал, как ее заманить в тело. И тогда Бог понял, как это сделать: он создал музыку, а ее душа могла послушать только в теле. И когда душа вошла в тело, он ее там запер. Так что теперь она может слушать музыку.
Мы все же антенны, вибрируем. А театр… Я студентам провожу аналогии с музыкальными инструментами. Смотрите: вот дека — это театр, артисты — струны, и если одну недотянешь, то аккорда не получится. Кобылка, что держит струны, — монтировочный цех. И так на одном инструменте можно создать образ театра.
— По какому принципу ты принимаешь артистов в свой театр?
— Первое, на что я смотрю, — это человеческие качества. Просто смотрю в глаза. Но заметил, что люди стали убирать глаза, боятся посмотреть, даже мои студенты. А я им говорю: «Не бойтесь». Я им завидую, потому что у них есть то, чего не было у меня: у них есть свое место, где они могут репетировать.
— Никогда не ошибался? Ведь лицедеи — большие мастера обмана.
— Ошибался, и много раз. Но музыканты еще хитрее лицедеев, потому что музыкант всегда хочет куда-то быстро убежать на подработку. Почему важно, чтобы были твои музыканты, потому что в SaundDram’е они еще и артисты. И вот что интересно — музыкант в нашем театре становится интереснее: по-другому интонирует на инструменте, иначе излагает мысль. Наша виолончелистка Оля Дёмина, когда пришла, играла только по нотам, а сейчас она — одна из самых востребованных в разных проектах: с ходу импровизирует, с ходу слышит гармонию…
О рамках и канатоходцах
— Традиции, канатоходцы жизни… А жизнь реально и даже до неузнаваемости изменилась, поменялись ценности. Как это, по-твоему, повлияло на театр?
— Основные ценности не поменялись, но скромность уходит: старые артисты, которые сейчас уходят, они ведь были очень скромные люди и понимали, где эта грань.
— Что имеешь в виду?
— Пиар: каждый человек должен сделать что-то провокационное, чтобы его заметили и начали говорить. Помнишь оскароносный фильм «Бёрдмен»? Там дочь говорит отцу: «Если тебя нет в Facebook, ты никто».
— Но ты же не в Facebook’е, и вообще информационное поле и ты (все удивляются) — две вещи несовместные.
— Я не кокетничаю: не знаю этих механизмов или стараюсь их не знать.
— А твои студенты, плавающие свободно в Интернете, не считают тебя отсталым профессором?..
— А я запретил студентам со мной общаться через Инстаграм, потому что чувствую, как это становится манипуляцией. Появляется такая «печалька»: мол, нет денег заплатить за образование, а я уже думаю, куда бежать, где занимать, чтобы помочь… Они же знают, что я это вижу. Если вы хотите со мной общаться, давайте глаза в глаза. В большей своей степени соцсети превратились в обсуждение не дела, а позиции, и могу сказать, что меня много раз выручало то, что я не знаю, что написано в FB.
Знаешь, я понимаю FB и соцсети, но все-таки считаю, что театр — это такая шкатулка, которая открывается, а там — сказка, какой-то отдельный мир.
— Сказка или правда жизни?
— Сказка, потому что она и есть правда жизни. В ней — метафора, образ; она — другое измерение, куда хочется попадать.
— Как-то не очень смыкаются, особенно сейчас, два понятия: театр как красивая шкатулочка и некрасивая жизнь, где падают самолеты, гибнут люди в Сирии, за решеткой — режиссер, продюсер, чья вина не доказана, а все похоже на показательный процесс… Для тебя это как?
— Для меня все это взаимодействует невербально. Все, что ты назвала, — это определенные темпоритмы, энергия, и вопрос — насколько ты ее впускаешь в себя и насколько она тебе необходима в момент постановки спектакля. В каждом нашем спектакле есть социальный пласт. Даже у Гоголя в «Вечерах» он присутствует, но идет вторым или даже третьим планом.
Я не знаю, как тебе ответить на этот вопрос: мне достаточно того, что я знаю. Может быть, это попытка сбежать в другой мир, где будет хорошо, интересно. Но понимаю: жизнь есть жизнь, театр есть театр. И здесь мне помогает мера — «посредине». Мои учителя напомнили мне слово. Хотя вроде мы театр, и в нем возможно все, но человек должен если не ограничивать себя, то рамки ставить обязан.
— Зачем рамки? Особенно художнику?
— Потому что именно в рамках есть преодоление. Другое мнение на твою идею — тоже рамка, и она тебя уравновешивает, чтоб не потерять баланс. Если не будешь знать слова «мера» и идти по канату, то упадешь.
— Художник — канатоходец?
— Можно и так сказать, но по мне любой человек — канатоходец.
— А как же поиск, риск, дерзость, которые рано или поздно вдруг могут выстрелить невероятным результатом? Художнику можно все?..
— Нет, не все. Я могу сказать, где проходит грань этого «всего» и где заканчивается, будь ты художник или нет. Грань очень простая: если это «все» ты можешь сделать со своими детьми или родителями — пожалуйста, делай. Но для меня так: стоит артист на сцене — он мой ребенок, и эту грань я не должен переходить. У тебя есть путь — иди ищи. Но есть воспитание и то, что заложено родителями, прошлым, — там же все есть, до тебя много чего было, поэтому туда надо все время обращать взор.
Я вот когда в самолете в журнале читаю интервью какого-нибудь известного человека, обязательно смотрю: говорит ли он о своем учителе? Для меня это сразу его характеризует. Тогда ниточка не прерывается, эта связь не должна быть потеряна. Понятно, что со временем мы можем быть какими угодно — дерзкими, смелыми, но за этой дерзостью важно, чтобы ниточка тебя держала, и ты не улетал.
Возвращение в точку ноль
— Твои студенты — люди XXI века, совершенно не знакомые с реалиями XX. Чем они тебя поражают?
— Я принес им пьесу «Макдоналдс», думаю: ну как раз для них — сарказм, юмор, шаржи… Но они читают, и я понимаю: не попадает, а через какое-то время я им принес пьесу Казанцева «Старый дом». Читают — и она отзывается у них у всех. Наверное, в нас настолько сильно советское ДНК, что оно даже через поколение прорастает.
— Ты в «советское ДНК» вкладываешь плюс или минус?
— Вот скажи, стоял памятник — его снесли: это хорошо или плохо?
— Смотря кому.
— Не так: ты ставил его? Тогда снесите сталинские высотки, которые сейчас потрясающе смотрятся. Это часть истории, ее нельзя вычеркивать, вырубать. Не надо преклоняться, но надо понимать, что есть хорошо или плохо. Это как в любви: мы целовались или не целовались? Не помним, что ли?..
— А если дед твой был убит благодаря политике Ленина и Сталина? Может, у тебя все живы, и ты так настроен?
— Почему? Прадеда раскулачили и отправили на Вятку в лагеря. И там родилась бабушка, потом — мама. Помнить надо, а не быть злопамятным. Может, уже давайте прощать и идти дальше? Когда-нибудь наступит точка ноль, когда все простится и начнется с нуля. Начните со стариков и детей. Театр подождет. Начните с них — и, может быть, тогда что-то изменится.
Вот гостиницу «Россия» снесли — это правильно: сразу открылись церкви Зарядья. Я хотя бы могу теперь к ним подойти. Ты меня к Достоевскому тянешь или к Библии — «зуб за зуб»? Можно простить смерть ребенка? Можно простить школу в Беслане? Нет, никогда! Здесь можно только к Богу апеллировать: как ты допустил это, как позволил?..
Знаешь, что мне не нравится? Сейчас в обществе и в театральном сообществе — раскол: да, театр — дело индивидуальное и ревнивое (должен быть момент соревновательности), но сейчас это обострено невероятно. Вот кинорежиссер Юрий Быков снял фильм, но почему-то публично стал извиняться за свою работу. А почему он должен извиняться? Кто-то тебе не пожал руку — вы в своем уме?! Или были выборы президента — ты за кого?! А я ненавижу выбирать между друзьями — дружу с одним и с другим, но у них, оказывается, разные позиции: художественные, политические… Почему я должен выбирать? Театр — это как один большой стол, где все могут поместиться. Зачем локти, поза?..
— Но, может, это вообще свойство людей театра — присваивать себе право быть истиной в последней инстанции и объявлять себя самым прогрессивным, самым современным?
— Это утопия. Я не думаю, что Петр Наумович Фоменко так думал или Олег Львович Кудряшов мыслил такими категориями. Люди, которые так рассуждают, мне не интересны, причем сразу. Если ты пуп земли, то и оставайся им — зачем тебе другие люди? Зачем тебе нужны артисты, художники, композиторы, если ты — самый-самый? Это не мой путь. Мера, баланс — в этом моя позиция. Если не будет баланса, не будет музыки.
— Так вот, о музыке: какая будет на юбилее и вообще чего ждать?
— Я очень хотел бы, чтобы все музыканты, которые разъехались, собрались у нас на Соколе. Когда я начал репетировать, даже не думал, из чего будет состоять этот вечер, — я понял, про что он будет: надо успеть при жизни всем сказать спасибо — тем, кто это создавал. Да, по ряду причин мы сейчас вместе не работаем, но нужно вспомнить и сказать: «Саша Гусев — ты это делал. Сережа Родюков, Володя Нелинов, Володя Кудрявцев, Оля Дёмина — всем благодарен». И так — всем. Все может быть: вот Миша Угаров внезапно ушел, это как предупреждение нам. Я в театре DOC ребятам сказал: «Торопитесь, милые! Не суетитесь, а торопитесь. Мало времени». Это только кажется, что его до фига, что живем и будем жить вечно…
Ведь я помню, чему меня научили старики, — жить и каждый день прощаться со всеми: «Прости». А вдруг, если мы больше не увидимся, — ведь пожалеем, что не успели. У нас сколько искушений и обид, гордынь… Вот театр как раз и учит, как убирать свою гордыню.
