Павши в землю

Роман писателя «В ту сторону» (М.: ОГИ, 2009) в отличие от двухтомного «Учебника рисования» похож не на многофигурные и метафоричные картины этого автора, а на его минималистские черно-красные офорты. Глубины в них не меньше, но средства предельно скромны: мир как он есть, старики, пустыри, больницы. Мало кто сегодня, кроме Кантора, мог бы с тем же основанием повторить о себе цветаевское про «голод голодных и сытость сытых», двух главных личных врагов. Взгляд Кантора прикован либо к нищете и умиранию, к убожеству и мучению, либо к ликующим и праздно болтающим, к «верхним десяти тысячам»; «среднего класса» у него нет вовсе, да и как социальный мыслитель, он эту категорию не жаловал, еще до кризиса регулярно напоминая белым воротничкам, что никакие они не партнеры и не совладельцы, а в лучшем случае новый пролетариат. Отсюда и две стилистики Кантора: голая, с явным толстовским преемством, реалистическая проза, зацикленная на страдании и распаде, — и памфлет, тоже не прячущий своих зиновьевских корней (Александр Зиновьев был другом Кантора с юности). В новом романе эти стилистики впервые сливаются органично, а публицистика, которой так много в «Учебнике», в нем отсутствует вовсе.

«В ту сторону» — хроника умирания пятидесятивосьмилетнего историка Сергея Татарникова, и тут стоит вспомнить, в каких ситуациях русская литература осмеливалась прикоснуться к пограничному опыту, к реальности ракового корпуса или другой тяжкой и унизительной болезни.

Обычно хроника такого распада хоть и не буквально, а все-таки несомненно иллюстрирует другую болезнь, социальную, загнанную глубоко, но уже различимую: «Раковый корпус» Солженицына — о раковой опухоли тирании, но чудесное выздоровление героя оставляет стране надежду, ведь и задумывалось-то во второй половине пятидесятых, одновременно с «Кругом».

Мало кто помнит своеобразный ответ «Раковому корпусу» — сильный роман Инны Варламовой «Мнимая жизнь». Варламова (кстати, мать известного публициста, а ныне священника Владимира Вигилянского). Варламова опубликовала эту книгу в «Ардисе», а в России она не издана до сих пор. Там тоже рак, и тоже метафора разлагающейся страны, и тоже чудесное выздоровление и надежда в финале — до 1985 года оставалось всего семь лет и казалось, что уж на этот раз обновление окажется радикальным, возвращение — немыслимым. Между тем все оказалось очень запущено, и в романе Кантора никакой надежды на выздоровление нет. Герой умирает, а вокруг него умирает страна — да и не она одна, Запад тоже охвачен кризисом, он задыхается под бременем сплошной торжествующей виртуальности. Западный кризис, впрочем, Кантора здесь не интересует — он с ним в принципе разобрался. Публицистическая книга «Медленные челюсти демократии» расставила все точки над i — по крайней мере в мире самого Кантора, а он и не скрывает, что дает ответы прежде всего самому себе. Сейчас он пытается понять, что происходит с Россией; выводы его неутешительны, но величественны. Никакой надежды на выздоровление нет, но есть шанс превратить болезнь в торжество.

Если с Кантором-социологом и с Кантором-философом можно и нужно спорить, то с Кантором-художником, набравшим к пятидесяти годам аввакумовскую пророческую ярость, соглашаться весьма соблазнительно. Меня привлекает в новом романе Кантора не та тщательно продуманная и многократно изложенная историософия, о которой высказывались многие. Ценность этой прозы не в анализах и диагнозах. Но чувство облегчения, почти счастья, которое испытывает читатель Кантора, несмотря на трагизм и физиологическую отвратительность описываемого, диктуется авторской прямотой выхода на тему, полузабытой, почти средневековой отвагой, с которой Кантор прикасается к вечным, скомпрометированным, неприличным для сегодняшней литературы темам. Татарников умирает неудачником, полунищим, одиноким, не понятым даже ближайшими друзьями и единомышленниками, но именно смерть его становится актом величайшего триумфа: с этой вершины собственной жизни он увидел дальше и больше, чем в молодости или зрелости. Россия, по Кантору, давно и неуклонно движется «в ту сторону»: ее ожидает бегство наиболее дееспособной части народа, территориальный распад и, в конце концов, сжатие до границ XVI века, но и умирать можно по-разному. «Если павши в землю не умрет…» России сегодня нужно заботиться не о возвращении имперского величия — оно невозвратимо, — а о том, чтобы, «павши в землю», превратиться в нечто новое, переродившееся, настоящее. Об этом заботится Татарников, не надеющийся выжить, не думающий об этой возможности вообще: он весь сосредоточен на том, чтобы проползти, преодолеть белое поле боли — и увидеть то, что за его краем.

Татарников — тот герой, которого наша литература ждала давно: вообще это удивительный феномен русской прозы девяностых и нулевых — литература есть, часто вполне достойная, но героя нет. В лучшем случае авторское альтер эго. Под героем я понимаю не столько яркого авантюриста, запоминающегося мерзавца, даже и фанатичного борца, сколько человека, с которым хочется себя отождествлять, которому горячо сопереживаешь, на чей опыт можешь сослаться в споре с собой. Таких героев у нас не было, пожалуй, с аксеновских времен, да и то у позднего Аксенова сверхчеловеки чересчур умозрительны. Кантор не позволяет себе ни малейших фантастических допущений, никакого гротеска, он работает в рамках строгого минимализма, которые сам для себя установил в новой прозе, и не подбрасывает героям никаких надежд. Все так, как есть. Приходится умирать, и умирать не триумфатором, а — с точки зрения господствующих вкусов- классическим лузером. Выдержать это способна только одна категория населения — русская интеллигенция, битая, руганная, преданная (а случалось, и предававшая себя); но, как ни крути, больше опираться не на кого. Интеллигенты — единственные, кто способен прожить экстремальный опыт «лузерства» и физического страдания, не опираясь ни на мелочное тщеславие, ни даже на религию, к каковой — по крайней мере в официальном ее варианте — автор относится скептически. В свое время Виктор Матизен говорил, что героем нового русского кинематографа сможет стать только человек с опытом духовного сопротивления — то есть интеллигент в чужом мире; не знаю, дождались мы чего-то подобного в кино или остались на подступах (кто-то вспомнит «Бумажного солдата», кто-то — более удачное и цельное «Дикое поле»), но в литературе этот герой наконец написан.

Человек независимой, смелой, угрюмой, целеустремленной мысли в мире сплошных кажимостей — канторовский Татарников неотразимо привлекателен мужеством, самоиронией, гуманизмом, благодарностью жизни несмотря ни на что. Это — пример того, как надо жить и мыслить в гибнущей империи, в собственном гибнущем теле, и обращение к Богу в финальном авторском монологе не оставляет сомнений, что Кантор (как и Толстой) ни на минуту не отходит от христианской традиции. Отношения с церковью — другое дело. Иной читатель вправе придирчиво спросить — а где народ? Что, в том, как он вынес девяностые и приспосабливается сейчас, меньше героизма? Сопротивления — безусловно, меньше, потому что народ в массе своей как раз позволил сделать с собой то, чего так и не допустил Татарников. Слишком часто он терпит то, «чего терпеть без подлости не можно». О Татарникове этого не скажешь. Народ у Кантора не борется, он бежит (отсюда метафорическое бегство Марии, простой матери-одиночки с непростым сыном и непростым символическим именем). Автор, видимо, надеется на этого сына, который вернется и возродит страну. Но это, кажется, как раз «дверь в никуда», по Шкловскому: это тоже в традициях русской литературы. Что там, за белым полем, мы пока не видим. А народ куда больше похож на соседа Татарникова по палате, несчастного Витька, который умеет только кричать, что все всё украли, а потом умирает от «ураганного воспаления мозга». Впрочем, если даже поверить, что будущее за Марией, — не стоит забывать, что сбежала она в Афганистан, с мусульманином. И если спасение придет оттуда — то есть Кавафис прав и избавления надо ожидать от варваров, — я отнюдь не убежден, что сам Кантор обрадуется такому финалу. Лучше верить в Антона — единственного ученика Татарникова. А еще лучше понадеяться, что переродившаяся.Россия будет чем-то совсем новым, о чем мы сегодня не можем и догадываться.

Как бы то ни было, пока надо с максимальным достоинством, творчески, умно и полноценно прожить период спада и перерождения — и книга Кантора первой переставляет акценты в культуре этой печальной эпохи. Зерно уже брошено в землю, и думать ему надо не о том, как всех победить, а о том, как дать миру новый колос. Иначе оно, как сказано, останется одно.

Дмитрий Быков