Педро Альмодовар ответил на вопросы Андрея Плахова.
— Что было на самом деле в вашем детстве? Вы действительно учили крестьян грамоте, чтобы помочь матери обустроить дом?
— И писал за них письма. А моя мать, как тысячи других испанских женщин, отстраивала свой дом и свою страну. Мужчины, конечно, тоже помогали, но им приходилось в поисках заработка надолго покидать свою семью. Конечно, в фильме не все показано так, как было, но суть сохранилась. Так же, как Сальвадор, я ребенком узнал тяготы миграции, жил в подобии дома, кажется, построенного из пыли. И наш городок напоминал Макондо из романа Габриэля Гарсиа Маркеса.
— Почему именно сейчас вы взялись за почти автобиографический фильм?
— Не знаю. Что-то меня побудило собрать любимых актеров, параллельно я начал писать сценарий и разговаривать сам с собой. Кто-то заснял меня пишущим за компьютером, это меня вдохновило, ведь долгое время боли в шее и спине не давали мне даже сесть за стол. Теперь, когда фильм готов, чувствую себя намного лучше, физически тоже.
— То есть фильм имел терапевтический эффект?
— Съемки сами по себе физически изнурительный процесс. Режиссер должен быть спортсменом. В то же время удивительным образом работа исцеляет от депрессии. И ты чувствуешь, что главное — иметь перспективу, думать о будущем проекте со всей страстью, на которую ты способен.
— В фильме Сальвадор говорит: «Когда меня одолевают сразу несколько болезней, я становлюсь католиком и молюсь Богу. Когда болит что-то одно, я опять атеист». Вы с детства ссорились и мирились с Богом?
— Однажды я решил дать Господу шанс. Как вы знаете, меня отдали в католическую школу. Целый год я молился, но Бог не пришел на помощь, а я остался один против всех — со своей сексуальностью, желанием свободы и своим одиночеством. Один против целого консервативного городка.
— Вы сразу выбрали Бандераса на главную роль?
— Ему не надо было меня имитировать, он лучше всех знал и понимал, о чем этот фильм. Все привыкли к его бравурной жестикуляции в голливудском эпосе, но, к моему огромному удивлению, я сразу, как только мы начали работать, увидел нового Антонио. Эти скупые, благородные, деликатные жесты. И столь редкое у актеров умение слушать: на этом построена вся большая сцена встречи Сальвадора с матерью. Понимаю, что завтра он опять будет голливудским героем, но на этом фильме для него открылся другой путь.
— Трудно ли было режиссировать и играть сцену, где целуются двое мужчин за пятьдесят?
— Об этом интересно спросить Антонио… Но кино меняет восприятие: в нем возможно и то, что в реальной жизни трудно или, скажем, труднее представить. Однако же почти никогда не снимаю откровенные любовные сцены, для этого я слишком стеснительный.
— А Пенелопа Крус ассоциируется для вас с матерью?
— В том числе. Но не только. Когда она рядом, я становлюсь гетеросексуальным.
— Сальвадор смотрит фильмы с Натали Вуд и Элизабет Тейлор, в основном американские. А другое кино вы видели в детстве?
— Мы смотрели много плохих мексиканских мелодрам. Но попадались и фильмы Бунюэля, или даже «Девичий источник» Бергмана. В больших городах он был запрещен для детей, а у нас никто на возрастные рейтинги не обращал внимания. Я рано познакомился с Росселлини, Джерми, Пазолини — всеми главными итальянскими неореалистами. Потом пришла эпоха «Сладкой жизни» Феллини, «Ночи» Антониони. Я ничего не знал о жизни римских и миланских аристократов, но это было кино, и я полюбил его во всех видах и формах.
Андрей Плахов
