В жаркий майский вечер на уроке литературы говорили о лишних людях. Всякие Онегины, Печорины... Сбоку промелькнула мысль — а сейчас они есть... Мы сидели за партами, и каждый из нас думал одно и то же: «Как все это надоело... надоело... надоело...» Было в классе отбракованных социалистической школой по разным причинам, человек двадцать пять. Нас натаскивали на аттестат зрелости экстерном.
В хрущевскую оттепель правительство решило навести в стране бумажный порядок. Оказалось, что приличные должности занимают порою люди, не имеющие образования. Свобода раскинула свои крыла на полвека позже. Это последние десятилетия можно покупать в переходах любые дипломы. В пост сталинские времена народ был запуган, тих и большей частью честен.
Публика в нашем классе подобралась разношёрстная. Некоторые занимали вполне престижные места в сфере торговли или на предприятиях. Был художник с телевидения, курьер, высококвалифицированный рабочий и некоторое количество детей обеспеченных родителей — полуинтеллигентных-полууличных.
В разгар объяснений — что есть лишний человек — а что нет — со второй парты как раз посередине между рядами, упал Перц наш самый кучерявый и смазливый. И остался лежать на полу. После оглушительного безмолвия с грохотом все бросились к нему. Обомлели.
— Надо заканчивать с учебой, — побелевшими губами сказал педагог. Наступила минута молчания. Группа с разинутыми ртами окружила павшего товарища в полной растерянности.
Спустя пару минут, бездыханное тело вскочило и трубным голосом заорало, — ВЫ ЧОО! — Ударяя ближних по плечам. Сильно, но дружественно.
— Надоело, надоело.... Уже люди падают, — бормотал педагог. Класс продолжал разбирать тему «Лишние люди».
Сцена ожившего Перца возникает в памяти красочно. Будто не прошло полвека.
К тому времени мы уже были большими друзьями. Нас сблизила тайна. После новогодних каникул заметила, что Перц приходит на занятия с опрокинутым лицом. Он по секрету признался, что девушка, которую любил еще с лета, предпочла другого. Мой приятель был приглашен на новогодний праздник к пассии, но там оказался курсант, с которым его симпатия держалась чрезвычайно нежно. Мама барышни на рассвете объявила гостям, что недалек день, когда ее дочь и парень в военной форме станут мужем и женой. Все окружающие встретили новость радостно, только у моего приятеля защемило. Я прониклась его болью. Поинтересовалась — могу ли помочь...
— Мне хочется выть... — признался отвергнутый.
— Давай выть, — дружественно предложила я. — Только вот где?
Оказывается, Перц все детали уже продумал. В течение нескольких вечеров после занятий, в районе полуночи, мы входили в капитальный сталинский дом, неподалеку от метро Новокузнецкая, с широкими лестничными пролетами. Поднимались на высокий этаж (я на стреме на полпролета ниже). Перц тихо, чтобы не разбудить соседей, печально, со слезой, издавал протяжные звуки, которые требовала его унылая душа. Наверное, это помогло ему справиться с раной. Потому что вскоре полуночные путешествия прекратились.
Наша группа благополучно получила аттестаты зрелости. Меня судьба занесла в МГУ на факультет журналистики. Перц сходил в армию, поматросил на Чёрном море и поступил в Строгановку. Виделись мы редко. Перц всё свободное время проводил в яхт-клубе. Я — в Доме кино на фильмах, в театрах.
Однажды, сдав сессию в начале лета, очень захотелось рвануть куда-то в леса, луга, на реку. Самым надежным товарищем в подобных авантюрах, конечно же, был Перц.
— Старик, — предложила ему (так, двадцатилетние, мы называли друг друга), — поехали на Оку. Там волшебные леса, песчаные пляжи. Красота!
Но мой однокорытник захотел в Питер. Как позже оказалось, половина московских студентов уже проторили дорогу в северную столицу. Во-первых, по студенческому билету можно было взять билет за полцены. А если их не было, обходили вдоль состава и вычисляли, какая из проводниц согласится нас захватить на третью полку за ту же сумму.
...Мы вышли из вагона в Питере на рассвете. Перц уже выяснил, что пивом на Лиговке торгуют с пяти утра. Очередь была смурно-сосредоточенной. Но мы её выстояли.
Добросовестно отдав пивной долг (как ни странно, традиция жива и процветает, несмотря на все государственные пертурбации), мы встретились с друзьями Перца. Со своим тёзкой Игорем Перц (забыла сказать, Перца тоже официально звали Игорем) отдавал долг Родине на Черноморском флоте, а Валерка, похожий на обаятельного бегемота, был сокурсником того по инженерному институту. Оказывается, у них уже были планы поездки в Карелию. Мы присоединились. Компания была большая. Кроме друзей Перца, я никого не знала.
Может, у рыбаков так положено, только они, оказавшись среди лесов и озёр, забыв про рыбу, срочно перепились. Кинулись в воду плескаться и благим и не благим матом орать. Я ушла в лес. Как оказалось позже, возлияния разгорячили Перца. Возмечталась тонкая душа художника. Захотелось пылкого и страстного.
В тишине любовалась я белоствольными березами и колокольчиками. Внезапно из орешника, то ли тореадором, то ли быком, выскочил Перц и приплюснул меня к березе.
— Старик, — сказала ему строго тоном старшей сестры, — ты что-то перепутал.
Он посмотрел тупыми глазами. Обдумал. Понял скорее не мысль, а интонацию и, опустив свои лапищи, двинулся в чащу.
Через несколько часов, когда наша сборная компания, уставшая и расслабленная, сидела у догорающего костра, Перц крепко к сердцу прижимал обретённое в лесу сокровище. Это была крохотная, на первый взгляд невзрачная девчонка. Но, когда глаза её темно-карие распахивались навстречу обжигающему взгляду Перца, она становилась экзотической восточной красавицей. Сразу было ясно, что пламя страсти охватило их в равном пожирающем пламени. Поздно вечером мы с Перцевыми друзьями вернулись в Питер. Шумные матершинники вспомнили о рыбе, и остались на озерах удить на рассвете.
Дальше была красивая ночь. Сидели впятером в комнатах, больше похожих на громадные залы с уходящими в бесконечность потолками. Это было старинное закрытое учебное заведение прошлых веков. Валерка был внуком ректора, который отдыхал в это время где-то в другом полушарии. Из студентов по гулким коридорам бродили два негра. Потом их стало совсем не слышно. На столе в канделябрах горели свечи. Мощная антикварная мебель возвращала в средневековье. За окном шелестели могучие деревья. Питерский Игорь почему-то называл меня орлицей. Впрямь хотелось распустить крыла. Тишина в отблесках лунных пятен казалась таинственной. Казалось, должно было произойти что-то важное.
Перц и Милка, переплетясь телами, не издавали не звука. Только после каждой рюмки рислинга обаятельный, но печальный бегемот Валерка шептал горько «Лучшего кадра уводят...». И опять ветер пробегал по кронам. Было торжественно печально. Оплывали свечи. По лицу бегемотика порой стекали медленные слёзы. Хотя все мы были свидетелями того, как, собираясь в Карелию, он вызванивал чуть не пятерых девушек. Откликнулась только одна — Мила. Но вот она оказалась с другим. А тоска по утерянному, во все времена, казалось самой горькой.
На следующий день в Эрмитаже скульптуры Родена соединились в сознании с той ночью. Мраморные фигуры запечатлели вечное стремление тел и душ к воссоединению и гармонии. Каменные изваяния будут жить в веках, и вызывать восхищение. Долговечно искусство гениев по сравнению с нашей человеческой плотью. Вскоре мы вернулись в Москву.
Несколько раз в летние каникулы Перц мотался в Питер. Но уже без меня. А осенью надо было снова идти на занятия. Я жила тогда в дальнем конце Ленинского проспекта. Гости заезжали не так уж часто. Мы предпочитали встречаться где-нибудь в Центре. Но раза два-три в неделю по вечерам приезжал Перц. Он говорил, что его телефон не соединяют с Питером. А с моего номера легко дозвониться. Думаю, что он выдумывал. Просто он жил с соседями в коммуналке, а кому охота говорить жаркие слова при соседях. Когда приходила стопка счетов об оплате, моя мама с интересом спрашивала: «А Игорь с Милой поженятся?»
Перц снова приходил, закрывался в моей комнате, а мама смотрела на меня вопросительными глазами. Я успокаивала ее тем, что на свадьбу не надо покупать подарки. Подарю им кучу оплаченных счетов.
Наконец наступил замечательный день. Накануне ко мне приехала подруга ночевать. Мамы не было дома. Перц перед завтрашней свадьбой сиял и тоже зачем-то явился. Видимо для конечного холостого разговора. Подруга была симпатичная и вежливая. А окрыленный жених весь последний вечер свободы рассказывал сначала нам обеим, а потом ей одной, какие-то сложные технические дизайнерские построения. Которые ни я, ни она не понимали. Около двух ночи я ушла спать. Но он разгоряченный, все рисовал ей планы фантастических сооружений. Когда после трех полуночи он удалился, кипящая подруга, тоже гуманитарий, еще долго ворчала на меня за пытку технологией. Я в дремоте успокаивала её. Утром мы, конечно же, проспали. И когда я, основной свидетель бракосочетания, примчалась к нему домой, меня ждала записка — «ПРИЕЗЖАЙ ПРЯМО В ЗАКС». Ещё в такси к Загсу, веселилась этой милой бестолковщине. Но всё-таки успела.
Кажется, свадебные столы были так длинны, что выползали из комнаты в коридор. Родственники собрались всех поколений. За притихающими иногда разговорами, промелькивали унылые констатации питерского бегемотика Валерки, бывшего друга невесты, — «Лучшего кадра увели». Его словам никто не придавал значения. Может оттого, что старшие не знали, что означает «кадр». Ведь это был наш жаргон. Как чаще всего бывает на сборищах больших разнокалиберных компаний, царила скука. Выхода было два. Питерцы смотались на вокзал, на ночную «Стрелу», а мы напились. Утром в моей квартире обнаружились молодожёны и еще несколько друзей. Кажется, спали штабелями. Возмущённая, я спросила Перца:
— Игорь, почему в первую брачную ночь ты припёрся ко мне?
— Знаешь, — сказал он совестливо, — я под конец забыл, что я женился. А так хотелось спать с Милкой! — Кто-то засмеялся, а чей-то густой бес прогудел «Против лома нет приёма».
Празднование продолжалось. Оно продолжалось ещё некоторое время в комнатке напротив Центрального телеграфа — а сейчас Биржи. Молодожёны сняли в коммуналке небольшое помещение. Супруги по-прежнему пылали страстями. Казалось, что всё хорошо и прекрасно. Чем обернулись страсти, мы узнали несколько месяцев спустя уже снова на моей квартире. Не помню, какое отмечали событие. Собралась компания. Болтали, выпивали. Но с какого-то момента Перца обуяла неистовая ревность. Даже не кому-то конкретному. Просто к существующему в его воображении возможному сопернику. Его не было — но Перц считал, что вполне может быть. Ни с того — ни с сего он кинулся к любимой не с поцелуями. Но с кулаками. Все вместе мы отбили невинную. Милка рыдала и честно призналась, что пожар любви теперь чаще горит именно таким пламенем. Компания рассталась в недоумении и долго не могла собраться снова.
Только спустя много месяцев в телефонной трубке прозвучал трагический голос Перца: «Срочно приезжай к Галке!» Для тех, кого в юности мы считали друзьями, — выбора не было. В таких случаях неслись как на пожар. А здесь вспомним о Галке. Мы готовились экстерном к аттестату вместе. Оказывается, именно она спровоцировала той далекой весной падение нашего друга между рядами парт в классе. Тогда Галка начинала быть к Перцу неравнодушной. Чем завлечь не знала. В ту пору ещё не было сегодняшних книг-пособий на все случаи жизни. Обратилась к подручным средствам. Взяла английскую булавку, вколола её себе в ладонь и застегнула. Тут-то сознание тонкого юноши и помутилось. Он упал без сознания. Но узнала я об этом через годы. В трагический день завершения его первой семейной жизни.
Когда увидела опрокинутые лица друзей, Галки и Перца, совсем растерялась. «МИЛКА — ПРЕДАТЕЛЬ!» — выпалил наш друг и отчаянно громко зарыдал. Оказалось, что на горизонте возник не проясненный майор. Честно скажу, была рада за Милку. Она столько получила авансом, что оставалось только этот аванс отрабатывать. Что она и сделала. Вскоре девушка вернулась в Питер. Увидеть ее больше никогда не довелось. Но когда мы со старым другом вспоминаем его жен — перед глазами две картинки. Первая — переплетённые нежностью тела, похожие на беломраморные роденовские скульптуры. А вторая — залитое невинными безутешными слезами девичье лицо. Две крайних стороны того, что принято называть любовью.
Жёны в жизни Перца оказались величинами непостоянными. Неизменным было совсем другое — яхт-клуб и Галка. Впервые большое путешествие на яхте, будучи матросом, Перц совершил в студенчестве. Команда путешествовала по северным рекам и морям. Именно тогда он «заболел» яхтами всерьез и надолго. У него родилась мечта. Построить собственное плавсредство. А Галка — это наша с ним подружка. В сущности, она такая же героиня этого повествования, как и Перц.
Галка существо поразительное. Она радуется всему — свету и темени, жаре и холоду, человеку и насекомому, домам и деревьям, машинам и людям. За полвека наших отношений не помню ничего в жизни — что бы могло Галку огорчить. Такого на свете нет. Но к Перцу, как оказалось, она испытывала изначально особый душевный трепет. Эту песню Сольвейг — «ко мне ты вернешься и будешь ты со мной» — я слышу полвека. Разумеется, не пропетой вслух. Это молчаливый мотив ее души. Галке всегда хотелось нашего одноклассника чем-то потрясти. За последние пятьдесят лет она усовершенствовалась. То приносит ему в подарок подушку под попку из гречки, то банальную черную икру, то амулеты, чтобы разбогател или экзотический колдовской амулет, заряженный на здоровье. Или еще всякое-всякое — фантазия у нее богатая.
Шли годы... Освоение профессии... Освоение семьи...
Менялись интересы. Менялись друзья.
Первой родила Галка. Мужа у неё не было. Всё получилось неожиданно. Почти случайно. Наша подруга маленькая, чернявая. В двадцать пять лет она нашла у своей мамы документ, что её мама вовсе не её мама. А просто добрая женщина, которая во время войны оказалась рядом с разбомбленным немцами поездом. Среди трупов оказался неизвестно чей маленький черноглазый ребенок. Которого так и назвали: «Галчонком». Кто она по национальности, сказать было трудно. Галка приглянулась одинокой женщине и стала ее дочкой. Позже, в студенческие годы, она одна объехала все восточные и кавказские республики. Она смотрела, нюхала, прикасалась к домам и деревьям, забиралась в горы и глубины морей, делала наброски, разговаривала с разными людьми. В Армении ей понравилось больше всего. По атмосфере, по духу, по запахам, по лицам. Мы решили, что она, должно быть, армянка. Получив аттестат зрелости, она торкнулась в театральное, но личиком не вышла. Надо было ей идти в цирковое. Не догадалась. К сожалению. Человечество в её лице потеряло великолепного клоуна. Мы-то не раз обхохатывались на ее проделки до полного катания по полу. Галка преподавала в школе рисование и черчение. Думаю, она была хорошим педагогом. Ставила с учениками пьесы, лазила по пещерам, расписывала стены классов, столовых, школьных коридоров.
У Перца были заказы в художественном фонде. Мозаики, ворота, плафоны. Считал себя и убеждал нас, что художник он великий. Поэтому брался за любое оформление из камня, стекла или дерева. Его вторая жена и первый ребёнок прошли мимо меня. Ничего про них не знаю. Ни разу не видела. Мой муж симпатии к Перцу не испытывал. Скорее наоборот. Ревновал что ли — не знаю. Из-за этого мы виделись совсем редко. Почти случайно. Но пребывали в уверенности, что мы близкие друзья. Потому как — однажды поздно вечером очень обстоятельный голос Перца в телефонной трубке, вызвал меня к черту на куличики на окраине Москвы. По давней привычке, по зову друга, срочно рванула на такси. Ой-ей-ей! Как же обалдела я, когда в каком-то огромном, затхлом подвале художественной мастерской, среди стекол разной величины и непонятно назначения, железок, деревяшек и камней, увидела рядом с ним крохотное смазливое кудреватое существо. «Старик», так звала его всю жизнь, смотрел горделиво. Существо производило впечатление травы. Пока свежая — смотрится. Но жухнет быстро. Оказывается, вчера он с этим созданием официально расписался... Но недолго музыка играла. Травка и впрямь быстро испарилась из зоны видимости. Летели дальше времена и годы. Наверное, мы менялись, но когда встречались — нам всегда было по двадцать. Такой же малосодержательный треп, хохот ни о чём, подкалывания, шутки. И никаких претензий или обид. Наверное, эти отношения длятся так долго потому, что можно сказать друг другу правду. И это не будет воспринято как гадость. Можно засыпать друг друга комплиментами и это будет и правда и неправда. Мы все трое ведем какую-то невинную игру, которая нам необходима, ведь вокруг так много серьёзного. Но редко радостного. В
— Чего мама подумает, если мы на разных диванах спим?
Его логика ввела меня в некоторое недоумение. Следующей непоняткой было, когда в ванной у него обнаружилось с дюжину зубных щеток. Оказалось каждая быстротечная кадр-подруга оставляла по себе память.
К завтраку из соседней комнаты в кухню выходила древняя тетушка. Увидев Перца, с интересом вглядывалась в него. Вспоминала: «Кажется, мы с Вами встречались вчера на балу?» Это происходило ежедневно. Старик не отрицал. Тетушка подробно комментировала «день вчерашний». Связи, туалеты, новые течения моды. Он ласково глядел на иссохшую фигурку бывшей светской львицы. Делал вид, что внимательно слушает. Поддакивая порою.
В эти годы Перц начал реализовывать мечту. С отрочества он пасся в яхт-клубе. Во всяком случае, все субботы и воскресенья. Там собирались друзья. Велись серьезные мужские разговоры. Некоторые даже выходили на яхтах. Строились планы. Под хорошую закусь, разрабатывались маршруты путешествий. Перц строил яхту. Не какую-нибудь малютку, а огромного «Дракона». Те, кто бывал на воде — поймут, о чем речь. Гигантский остов Дракона стоял на берегу. Старик регулярно ездил туда в выходные. В зюзю напивался. Как принято на нашей благословленной земле, полагал, что судно будет строиться само по себе. Все восьмидесятые годы он уверенно заявлял:
— Через год или два пойду в кругосветку! Даже девяностые годы его не охолонили. Перц и при социализме порой пропускал без год-два без работы. Творчеству редко присущ режим. Нормально выживал. Когда началась перестройка, и рухнул Союз, он не сразу понял что происходит. Не все сразу поняли, что громыхнула другая жизнь. Пришла пора свобод. Перестрелок. Некоторые голодали, другие наоборот.
Когда считалось, что наступила демократия, многие сменили сферу деятельности. Галка рисовала матрёшек, доски и яйца, сама продавала их на Арбате, на Воробьёвых горах. Попутно на ходу сочиняла стихи и поэмы. Предлагала населению художественное и поэтическое творчество в одном флаконе. Ей хватало на хлеб с маслом. По тем временам неплохо. Она вступала во все возможные пирамиды. Гордо носила с собой толстую папку с бумагами, удостоверяющими, что совсем скоро будет миллионершей. Перц перелопачивал тонну газет в поисках работы по специальности. Специальностью он считал всё — создание мебели, одежды, домов, картин, мостов и пр. и пр. Иногда его брали на работу. Помню, однажды ему заказали проект. Перц корпел месяц. Когда принес законченную работу, сделали ксерокс. Деньги обещали уплатить завтра. Но на следующий день двери фирмы заказчика уже были заколочены, и тишина вокруг. Когда история повторилась несколько раз, он притих. Помню, в эти годы у нас были умилительные разговоры. «Знаешь, — торжественно объявлял он, — я сегодня заработал тридцать тысяч». — «Это как?» — удивлялась я. — «Стал вытряхивать помойное ведро, а мать туда купюры выкинула». Мать Перца впала в полный маразм, почти не поднималась из койки, и он стирал, готовил и всячески обихаживал её. Незадолго до перестройки и до своего последнего вздоха тётушка спросила у Перца, не нужен ли ему вблизи Москвы участок с крохотной дачкой. Перц — морская душа — отказался. Тогда у него были свои планы. Тетушка через кого-то свою усадьбу продала и положила деньги на имя племянника. Он вспомнил о них однажды, когда оказался на полных бобах. Пошёл в сберкассу. Ему выдали сумму тёткиного имения. Ровно столько, чтобы он мог купить буханку черного хлеба.
Но, как и прежде, он пасся в яхт-клубе. Там, около воды, на берегу стоял его великий будущий «Дракон», который грел сердце и душу. Наполнял жизнь перспективой. Расширял горизонты. Питал Надеждой. Но однажды совсем непохожая Надежда из плоти и крови явилась ему.
Долгое время Старик ничего не рассказывал мне о своих амурных делах. Раньше он любил на эту тему доложиться. И вдруг, однажды в ночи, в телефонной трубке раздался его ликующий возглас: «Ты знаешь, кто сейчас здесь передо мной!» Когда он красочно и подробно начал описывать анатомические части женского тела, пришлось прервать монолог. Когда слышишь такие песни, несколько теряешься. Когда-то давно на его откровения придумала универсальный ответ: «Рада за тебя!» — и тут же класть трубку. Честно говоря, в голодные годы его неистовые восторги по поводу очередного горячего тела показались несколько пошловатыми. А Перца всё несло и несло. Через пару дней появился лично. Потребовал, чтобы наше знакомство с «новым предметом» состоялось незамедлительно. Деваться мне было некуда. Огорчать Старика было неловко.
Знакомство с Надеждой состоялось. При помощи несложных подсчётов оказалось, что когда мы юными, но тоскливо страждущими от неразделённых чувств, и ездили в подъезд на Пятницкой улице — Надежда — ещё не родилась на свет. Теперь же она усиленно хлопала ресницами и неотразимо щурилась, вскидывая взгляд. Каждый взмах ресниц вызывал у меня опасение, что начнет опадать с неё, как осенние листья, тот немалый вес макияжа, который украшал девушку. А Перц ликовал. Гордился. Выпячивал грудь, как в былые времена, когда считал сам и некоторые другие — что он — князь Игорь. Она доверчиво хлопала тушью. Счастье пьянило моего друга снова и снова.
Под патетическое настроение в нём неожиданно проснулся ещё один талант. Он стал обладать необычайной меткостью. Это обнаружилось, когда в очередное воскресенье, весёлым и хмельным, вернулся из яхт-клуба. Заснул не раздеваясь. Почти сразу внизу, а жил он на пятнадцатом этаже, заорала охрана автомобиля. Потом снова. Этого он вынести не мог. Схватил бутылку и зашвырнул в стадо машин у подъезда. Сирена захлебнулась. Перц спокойно лёг. Но уже через пару минут затрезвонил дверной звонок. Вошли трое. Сразу же, без предупреждения, стали бить. Молча, но профессионально. Ничего не сломали, важных органов не задели. Но кровищи оказалось много. Когда зрелище показалось убедительным, объяснили, что к чему. Шумная машина была, как заявили незваные, дорогой иномаркой. Условие было поставлено таково — через четыре дня Старик должен выплатить крупную сумму. Иначе... Понятно, что будет дальше. Мы тогда это все хорошо знали.
Перц посуетился. Быстренько продал большую квартиру. Купил маленькую. Даже оказался при деньгах. Думалось, что сейчас-то он достроит свою водоплавающую махину. Но не тут-то было. Новую свадьбу отмечали год. Кровных детей старик не очень-то знал. С сыном виделся редко. Дочь, появившуюся в период неисчислимых зубных щёток, не видел вообще. Здесь у его жены оказалась дочь-подросток. Не надо было возиться с пеленками, с детским питанием и прочими заботами. Не спать ночами. Настя, дочь Надежды, была подростком. Пока оставались деньги от проданной квартиры — жили весело.
Как-то он позвонил мне и признался, что сломал жене руку. Поперхнувшись от удивления, вспомнив о его оригинальных выражениях страсти, робко спросила: «Сломал от любви?» — «Конечно!» — ответил он убежденно. Его искренности нельзя было не верить.
Пылкость чувств оказалась не под силу и последней жене. Через некоторое время она покинула Перца ради другого. Но ушла гордо — одна. Оставила после себя овчарку и дочь. Пес Перца удивительно красив и умён. Девушка-падчерица выросла с точностью до наоборот. Но зато крупной и доброй. Когда её мама поняла, что хрен редьки не слаще и что найти в обозримом пространстве русских равнин мужика непьющего — её жизни не хватит, вознамерилась вернуться в лоно семьи. Но вся троица — Перц, Настя и Пёс — воспротивились. Они не простили измены.
Время от времени девушка приводила пожить какого-нибудь бойфренда. Но почему-то ненадолго. Профессии у неё не было. Были светлые мечты. Ей, вскормленной уроками литературы в школе, как Наташе Ростовой, хотелось мужа и много-много детей. Желающих разделить воздушные замки не обнаружилось. Или она просто не успела. Может, и нашёлся бы в конце концов парень, который оценил её светлую душу. Не получилось.
Однажды, распивая пиво с приятелями, она рухнула с восьмого этажа в пролёт лестничной клетки. Хоронили в закрытом гробу. Какое-то время к Старику приходили её друзья. Пока однажды, увлекшись поминками, не переломали ему мебель. Перц долго и увлечённо реставрировал столы и кресла. Это надолго отвлекло его от грустных мыслей.
Перц много и умно разговаривал с собакой. Всё как надо понимал только пёс. По вечерам, устав от реставрационных работ они иногда устраивали банкет. Перц под задушевную беседу выпивал пару рюмашек, а пес с удовольствием закусывал виноградом. Это было общение полной абсолютной гармонии. Которого у нас уже не бывает. С людьми. Как-то спросила я его о сыне. «Не повезло парню по жизни, — ответил Перц. — В куче дерьма радости не видит». Потом горестно вздохнул.
Вскоре в яхт-клуб пришло новое руководство. Огромную деревянную коробку, пустую и попорченную жучком (несбывшегося «Дракона»), сожгли. За место на берегу теперь надо было платить. Меня удивило, что никто не догадался открыть в мощном сооружении кафе. Там бы запросто поместилось с дюжину столиков. А может, и больше. Перц чудом исхитрился и приобрёл маленькую старенькую лодочку-эмку. Он два года приводил её в порядок. Даже хвастал, что «выходил на воду».
Галка давно перестала художничать. Наш земной шар наелся разрисованными яйцами, матрешками и досками. Теперь этим не прокормиться. Она пристроилась к какой-то фирме и развозит по Москве заказчикам разные кремы, кастрюльки, шампуни, одеяла и всякую всячину. Иногда она гордо заявляет, что прошла кастинг и торгует на какой-то ярмарке. Именно от неё пришла мне последняя новость о плавании Перца. Когда на своей посудине он ухитрился отплыть подальше от берега, у него оторвало якорь. Большую часть нечеловеческой жары прошлого лета он сидел в тени своей маленькой лодочки. Впрочем, мне он признался, что у него есть второй якорь.
Видимся мы последнее время совсем редко. Живем в разных концах Москвы. Перц всегда занят. Он рисует.
— Знаешь, какие у меня замечательные картины, — похвалился однажды. Я возмечтала посмотреть.
Но увидеть картины я не могла. Старик рисует их мысленно. Хотя с давних пор у него на антресолях сохранилось большое количество красок, кистей и другого необходимого для художества.
— Почему бы тебе ни нарисовать свои картины? — спросила его как-то.
— А зачем? — удивился он моей наивности.
Ответа у меня не нашлось.
Настю Старик навещает часто. Ездит на кладбище в любую погоду. На Новый год — с еловыми ветками и подарками.
Галка не забывает меня. Она нисколько не изменилась за это время. Ей так же всё нравится. И лето, и зима. Её внучка выходит замуж, и скоро Галка станет прабабушкой. После меня она, как правило, отбывает к Перцу. Галку любят наши животные. Мой Кот Анатоль и Перцев пес. Они радуются ей. И мы, и наши животные уже давно не молодые. Но есть у меня небольшая надежда — дожить до тех пор, пока Перц поймёт, что Галка была всю жизнь его единственной и неповторимой. Все надежды, воздушные и из плоти, — оказались мыльными пузырями.
Порой хочется взять кисти и нарисовать картинку. Зимой, среди снегов и крестов, рядом с могильной плитой, которую он самолично поставил (и гордится этим), сидит старый уже человек, и в голове его прокручиваются красочные великолепные полотна, которые существуют только там... Красивая картина. С искрящимся снегом, с бледно-голубыми и светящимися серыми тенями. С единственной веткой красной рябины под подтаявшим снежным комом. Отлично понимаю, что никогда этой картины не нарисую. А красиво было бы...
Иногда у меня возникает мысль, промелькнувшая на давнем уроке литературы о лишних людях. А есть ли они в наше время?
Тогда я вряд ли решилась бы ответить. Сейчас все ясно. Нас так много, что нет нам числа. Ау, братья, Онегины и Печорины, и еще многие-многие — где вы...
Татьяна Ивановна Лотис.
