Во французской стороне,
на чужой планете,
предстоит учиться мне
в университете.
Вряд ли кому-то из вас неизвестны эти строки из песни Давида Тухманова с пластинки «По волне моей памяти». Песня эта уже больше сорока лет считается негласным гимном студенчества.
Но далеко не все знают, что залихватско-бесшабашный текст этой культовой песни как бы написан со слов бродячих средневековых школяров-вагантов моим отцом Львом Владимировичем Гинзбургом — выдающимся поэтом-переводчиком, сумевшим вдохнуть новую жизнь и страсть в омертвевшие древние строки и открыть русскому читателю неведомые ему раньше великие имена десяти веков немецкой поэзии — от первозданной прелести народных баллад, мрачной мистики средневекового эпоса «Парцифаля» до классиков и современных поэтов ХХ века. В переводе Льва Гинзбурга эти стихи стали подлинным достоянием русской культуры.
Прожил Лев Гинзбург на этом свете недолго — всего 59 лет, — и времена поменялись не раз с тех пор, как его не стало. Искорежились ценности, сместились опоры, переметнулись взгляды, поле русской словесности поросло новыми именами. Но смею надеяться, что имя моего отца занимает здесь свое особое место и ничуть не померкло.
Как знать, родился бы Лев Гинзбург в другое время, может быть, он был бы прекрасным и самобытным поэтом. Но в эпоху советского безвременья именно поэтический перевод стал для него единственным прибежищем и возможностью донести до читателя буйство, протест, неповиновение мертвым канонам и догмам, противопоставление радости унылому, ханжескому порядку. Поэтический перевод позволил ему соприкоснуться и как бы «обменяться судьбами» с выдающимися немецкими поэтами — Гете, Шиллером, Гейне, Флемингом, Грифиусом, Опицем... всех не перечислишь.
Переводчик в силу своего призвания должен вобрать в себя культуру, мысль, опыт столетий и одновременно как бы отдать на откуп вечности себя самого, свое частное маленькое «я», сформированное временем. Да и переводы, как и стихи, непременно рождаются из сора повседневности, из сора жизни, из сора неприбранного человеческого бытия.
«Это лето сложилось для меня очень несчастливо», — пишет Лев Гинзбург в 1962 году своему любимому учителю Самуилу Яковлевичу Маршаку. «В августе, после тяжелой и долгой болезни, умерла моя мать. Вы поймете мои переживания и единственное действенное в таком случае стремление вложить свою боль туда, в стихи, в строки старых немцев, которые много столетий назад как бы предвидели и объяснили мое горе».
Лев Гинзбург родился в 1921 году в центре Москвы, на Сретенке, в семье адвоката. Сызмальства его воспитывала немецкая бонна Иоганна Парм, именно она привила мальчику любовь к немецким сказкам и песням, и немецкий стал ему как родной. А Германия — ее поэзия, ее история и культура — стала его судьбой.
Немецкие народные баллады он начал переводить вскоре после кровавой войны с особым чувством, памятуя слова Гейне: «Те, кто хочет узнать немцев с лучшей стороны, пусть прочтут их народные песни».
Однажды он получил письмо от одной женщины, у которой немцы убили дочь, муж погиб на войне. Три года она провела в оккупации. К немцам она прониклась ненавистью, ей казалось, на всю жизнь. Но потом она прочла сборник немецкой народной поэзии в переводе Льва Гинзбурга. И вот что она написала: «Эти стихи спасли меня от ненависти. Не может быть плохим народ, у которого есть такие песни. Не народ, видимо, виноват...»
В Германии Лев Гинзбург бывал не раз. В последние годы вместе с Булатом Окуджавой. Перед огромной аудиторией Окуджава пел свои песни, Гинзбург читал свои переводы. Однажды кто-то из зала выкрикнул: «После Освенцима стыдно писать стихи!» Но этот возглас был одиноким.
«Я посмотрел на аудиторию, — пишет Лев Гинзбург. — Они жадно слушали. Многие стихи узнавали впервые. Меня просили читать еще и еще, и я приводил к ним их же немецких поэтов, с их тоской и страстью... Мне показалось — пусть на минуту, — стихи этих старых немцев сблизили всех, сплотили, коснулись каких-то заветных струн. Что-то, значит, трепещет в людях, если они в состоянии вдруг притихнуть, замереть, принизиться перед вечной поэзией? Может быть, она, выражаясь словами русского поэта, и есть как жизнь: «растворенье в нас самих средь всех других, как бы нам в даренье»? Да и не в этом ли назначение перевода?»
Наследие моего отца не ограничивается поэтическим переводом. Всю свою жизнь он писал о кровавом наваждении фашизма, о Германии, чья судьба кровью переплелась и сомкнулась с судьбой России.
Огромный читательский интерес вызвала его книга «Бездна», написанная в начале 60-х, по следам краснодарского процесса над десятью карателями, сотрудничавшими с немецкими оккупантами.
Самое поразительное, что эти бандиты, убийцы были из той же плоти и крови, что их жертвы, и буквально до последнего времени жили бок о бок.
Что же должно было случиться, произойти, сдвинуться в мирозданье, чтоб в одночасье одни, облачившись в немецкую форму, прикладами, злобными окриками и пинками толкали других — беспомощных, обезоруженных, голых — в бездну рвов, в мрак душегубок. Животный страх за свою шкуру? Жажда нажиться на чужой крови?
Помню, как затаивалась в папином кабинете, куда к нему, как тени, приходили люди из страшного военного прошлого — чудом уцелевшие жертвы, отбывшие срок своего наказанья или попавшие под амнистию преступники. Их рассказы были не для детского уха, но отцу хотелось, чтобы я их услышала из первых уст.
Чтобы помнила. Чтобы думала.
«С человека, оказывается, строго спрашивается, — пишет Гинзбург. — От него требуется умение критически мыслить, критически оценивать среду, приказы, доктрины. Есть выражение «до костра». То есть я готов сопротивляться злу, но до костра. Если будут угрожать костром, я пасую. Но поставим вопрос иначе: пасуй, но до костра. То есть если тебя заставят вести на костер человека, ты этого сделать не сможешь».
Огромный читательский интерес вызвала книга Льва Гинзбурга «Потусторонние встречи», в которой автор, опираясь на личные беседы и встречи с ближайшими главарями Третьего рейха, уцелевшими после Нюрнбергского процесса, — с министром вооружения Шпеером, министром экономики Шахтом, шефом гитлерюгенда Бальдуром фон Ширахом, с сестрой Евы Браун, зятем Гиммлера, мастерски исследует природу и суть нацизма, стараясь понять, почему именно в Германии родилась самая страшная чума 20-го века, почему именно немцы стали источником истребления безвинных людей, массовых убийств, причиной холокоста. Все эти люди — непосредственные участники и соучастники чудовищных событий середины XX века, к которым прозрение и раскаянье пришло слишком поздно.
«У каждого своя функция, своя миссия в жизни. Но если бы люди могли знать, что их ждет в недалеком будущем, то многие, наверное, действовали бы осмотрительней», — пишет Гинзбург.
Эта книга ничуть не устарела, сегодня ее так же интересно и важно читать, как и тогда, 50 лет назад.
Незадолго до своей кончины Лев Гинзбург закончил свою последнюю книгу «Разбилось лишь сердце мое», название которой (строка из Генриха Гейне) мой отец продиктовал медсестре буквально накануне операции, после которой больше не приходил в себя. Эта книга — исповедь поэта-переводчика — настолько беспощадна в своей искренности и откровенности, что мне до сих пор больно ее перечитывать. Он начал ее писать, когда, прожив всего 52 года, внезапно ушла из жизни его любимая жена, моя мама, Буба. Здесь много сугубо личного, казалось бы, совершенно несовместимого с публичностью. Слова утешения и поддержи в своей неизбывной скорби Гинзбург искал у своих «братьев» — немецких поэтов, которых на протяжении жизни ему довелось переводить. Они через века протягивали ему руки, спасали от одиночества. Их судьбы соединились в одну.
Сколько раз в России, да и за ее пределами мне посчастливилось встретиться с поклонниками его таланта, с теми, кто, узнав, что я дочь «того самого Льва Гинзбурга», рассказывали, как зачитывались его книгами. Для меня это бесконечно дорого. Многие эмигранты в США, Германии, Израиле подходили ко мне с просьбой подписать книги моего отца. И это было удивительно — ведь человек, уезжающий в безвозвратное путешествие, берет с собой только самое необходимое. Значит, эти книги были кому-то очень нужны.
И сегодня, когда моему отцу исполняется 100 лет, мне хочется еще раз сказать, что, мне кажется, его наследие не ушло в песок. Его переводы, его книги живут, их читают, они стоят на книжных полках во многих домах и библиотеках по всему миру, и я уверена, что еще много лет они будут приносить людям радость и утешение.
Всему свое время
Жить, умирать.
Время ягоды собирать.
Время прощаться (и мы уйдем!).
Время в родной возвращаться дом.
Время мира.
Время войны.
Время не спать.
Время видеть сны.
Время великий извлечь урок.
Всему свое время.
Всему свой срок.
Из немецкой народной поэзии, перевод Льва Гинзбурга.
Ирина Гинзбург-Журбина
