5 ноября 1996 года весь мир молнией облетела новость — кардиохирург Ренат Акчурин сделал операцию на сердце президенту Борису Ельцину.
Спустя какое-то время мы с фотожурналистом Александром Астафьевым приехали в кардиоцентр к Ренату Акчурину на интервью. Признаюсь, ехали с некоторой опаской. Незадолго до операции в «МК» опубликовали карикатуру Алексея Меринова с весьма ироничным текстом (этот рисунок вы сейчас видите на газетной странице).
Каково же было наше удивление, когда в кабинете Рената Сулеймановича на стене мы увидели увеличенную картинку Меринова в застекленной рамке. Акчурин был от нее в восторге.
С тех пор прошло почти 20 лет. Сейчас мы беседуем накануне его 70-летия, и хочется вспомнить многое.
«Мой дедушка был муллой»
— Ренат Сулейманович, вы выросли в Узбекистане. Как татарскую семью занесло в Узбекистан?
— Родители вообще-то были из Пензы. Мама приезжала к бабушке на лето. Папа жил в соседней деревне, высмотрел маму, познакомились, и он ее фактически из семьи украл. Сговорил к женитьбе и украл. Они уехали совсем молодыми ребятами: ему было 20, ей — 18.
— Без родительского благословения?
— С проклятиями в адрес папы — мой дедушка по маминой линии был муллой.
Спустя какое-то время к деду там, в Пензе, приходят правоверные и говорят: «Каюм Хазрат, завтра вас будут раскулачивать, надо уходить ночью. Вот вам две подводы от жителей благодарных, садитесь и уезжайте». Дед погрузил четырех дочек (мама была пятой), четырех сыновей приемных (детей из семей, где родители умирают, мулла обязан принимать к себе, они жили с ним как его дети) и бежал. А куда бежать? Он бежал в Ташкент, и помощь ему первую в благоустройстве оказал отец.
Когда я родился, я не знал, что дед — мулла. Дед ходил за семечками на базар, приносил огромный чувал. Он был здоровый, черный, как сейчас помню, борода курчавая. Приносил этот чувал с семечками, просеивал, чистил, потом жарил в гигантском котле. Ночью дежурил сторожем в булочной в Ташкенте, там же и продавал семечки, сидя у двери до поздней ночи. Вот такая бесславная жизнь была у дедушки. Но он сумел дать высшее образование всем четырем дочерям, которые остались у него. Потом у него родился в Ташкенте сын, который стал одним из крупнейших селенологов (специалистов по Луне).
— А вера как-то культивировалась в семье? Или вопрос религии был вне дома?
— Вне дома.
— Это опасно было?
— Для деда было бы опасно, если бы им кто-то заинтересовался. Ни разу в гостях у деда с бабкой я не слышал, чтобы говорили о религии.
— Ваш старший брат Расим Сулейманович достиг в своей профессии гигантских высот — он же генерал-полковник.
— Он командовал зенитно-ракетными войсками СССР.
— Вы хотели быть военным, глядя на брата?
— Брата — он старше на 14 лет — воспитала война. Молодежь шла в военные училища — это начало 50-х годов, когда все вставали под ружье. «Холодная война» начиналась. А я-то чего? Я ходил вокруг матери в это время, мне было 5–6 лет. Видел, как она рыдает, читая письма от брата: то он на турнике, то в строю, то еще как-то. Для матери любое слово о войне было ужасом. Она рыдала, а я ей говорил: «Мама, я никогда не буду военным, буду шофером и стану тебе привозить хлеб, дрова...» Нет, военным я не хотел быть, может, причиной тому — слезы матери.
— А почему все-таки медицина?
— Помните, наверное, великолепный журнал «Юность». Я читал там выступления Амосова, Парина о том, что такое кибернетика в медицине. Еще друг по классу решил поступать в мединститут, и мы вместе пошли подавать документы в Андижане. Там преподавали порядка двадцати профессоров, причем все они были сосланы из ведущих вузов по «делу врачей». Когда их реабилитировали, они создали Андижанский государственный медицинский институт имени Калинина.
— Как же вы в Москву попали?
— На втором курсе подумал: если еще четыре года буду здесь учиться, то за это время потеряю год учебы: мы ведь по три месяца были на хлопке. Каждый сентябрь уезжали на хлопок, и иногда нас там держали до декабря.
— Но три месяца студенческого общения — это романтика: костры, гитары, девушки...
— Представьте себе: вам ставят норму — собрать сто килограммов хлопка в день. И вы, как раб, должны эти сто килограммов собрать. Ни одной свободной минуты не было. Если норму не выполняли, вызывали к декану, где объясняли, что мы никчемные лентяи и будем такими же врачами.
— Значит, после команды «отбой» было уже не до гитары...
— Когда я пришел в мединститут, я был в студенческом оркестре — играл на фоно, поскольку параллельно с обычной школой окончил музыкальную. Конечно, это заслуга родителей.
— А вы, наверное, отбивались всеми силами?
— Отбивался страшно.
— Сейчас музицируете?
— Редко. Надо много выпить.
— Сколько?
— Много ведь не мало. Никогда не знаешь этой дозы.
— Если в меру — это полезно или нет? Что скажет академик Акчурин?
— Если небольшие дозы... Но что такое умеренная доза? Считается, эквивалент 25 граммов чистого спирта. Может быть, стакан вина или 50 граммов водки.
— А разбавленный спирт? Все-таки вы медик.
— Ну, разбавленный пил, конечно. Когда была борьба с алкоголем и виноградной лозой, которую затеяли Горбачев с Лигачевым, мы делали «клюковку» на спирте. Все праздники отмечали с этой «клюковкой». Купить-то ничего нельзя было.
— Вы когда Лигачеву операцию на сердце делали, поблагодарили его за «клюковку»?
— Это было бы смешно. Конечно, нет.
— Помимо музыки вы же и спортом занимались?
— Начиная с 4–5-го класса ходил на фехтование. Даже первые места в области занимал. Потом меня заманили в легкую атлетику, занимался толканием ядра, метанием диска, молота, копья. Тренером был Владимир Сковинский, который работал с трехкратной олимпийской чемпионкой Тамарой Пресс. Его из Питера сослали за пристрастие к выпивке, а педагог он был прекрасный.
— Ренат Сулейманович, вы оперируете и по шесть, и по семь часов. То, что заложено было в детстве, наверное, и позволяет вам сегодня оставаться в форме?
— Спорт и выносливость — для врача очень важные вещи. У меня был случай, когда я оперировал почти сутки!
— Невероятно.
— Это был солдатик Абдулла Ишалиев, который непонятно как заснул на путях и лежал так, что у него две кисти оказались на рельсах. И грузовой вагон, который они разгружали, переехал ему обе кисти. Его привезли к нам, в 51-ю московскую больницу. И я ровно 22 часа пришивал ему обе кисти!
— И вы все это время на ногах были?
— Нет, сидел. Больной лежит на столе операционном, идет наркоз. Ты сидишь и шьешь.
— До этого вы не делали таких чудес?
— Как раз этим и занимался — реплантацией пальцев и кистей. Докторская у меня была по теме «Пересадка пальцев стопы на беспалую кисть».
— Что стало с тем солдатом?
— Он выписался. Приехал к нам через 4–5 месяцев с хорошей функцией обеих рук.
— Что, даже мог водить машину?
— Думаю, да. Он был учетчиком на хлопке, умел считать на счетах обеими руками, без инвалидности. Тогда министр обороны Язов подарил нам огромный цветной телевизор «Рубин», наверное, первый в нашей жизни. Привезли в отделение, и мы его поставили для больных.
«Голова может остаться живой, но управлять телом она не будет»
— Кстати, как по-вашему, что это за история с итальянским хирургом, который хотел пришить голову?
— Он, по-моему, по-прежнему еще хочет, и, к сожалению, есть пациент, который на это согласен. Чистой воды авантюра. Никому из нейрохирургов гораздо более высокого класса не удалось доказать, что они способны восстановить нервные окончания, исходящие из головного мозга, и установить двигательную активность тела.
— Он у него на столе умрет?
— Голова может оставаться живой, но управлять телом она не будет никогда.
— Голова будет отдельно жить?
— Она может жить, конечно, какое-то время. Но пациент погибнет однозначно.
— Медицина может прийти к подобным, но успешным операциям?
— Думаю, к этому придет биология. То, чем сейчас занимаются биологи — клонированием, то есть выращиванием органов из клетки индивидуума, — наиболее вероятный способ, в котором, надеюсь, человечество преуспеет. Овцу ведь вырастили, теперь осталось вырастить органы, целый организм.
— Новую голову?
— Скорее, новое тело к голове. Из клеток самого пациента.
— Когда это может произойти?
— Кто бы знал. Лет через 25–30, думаю, какие-то прорывы будут.
— И что — бессмертие?
— Нет. Все равно останется какая-то более дряхлая часть организма.
«Ночью, Акчурин, тебя будут соблазнять и обязательно шпионку подложат»
— А как вы перешли от трансплантации к сердцу?
— Первая супруга Евгения Ивановича Чазова была главным анестезиологом-реаниматологом страны. Высмотрела меня как-то и сказала Чазову: «Вот хороший парень, умеет все пришивать, твои коронарные сосуды в сравнении с тем, что он делает, — пустяк».
— Но надо было осваивать еще и кардиологию.
— Евгений Иванович меня трижды приглашал на собеседование, он был руководителем «кремлевки», — сулил стажировку в Америке: «Вернетесь готовым кардиохирургом». В конце концов на третий раз я сказал: «Ну, давайте, где там ваши американцы?»
— А язык?
— Язык я знал. Участвовал еще в школе во всяких олимпиадах по английскому языку. Мне интересно было слушать «Голос Америки», Би-би-си. И в 85-м я полетел на три месяца в США к Майклу Дебейки, который был с Евгением Ивановичем дружен.
— Сколько получали в день командировочных?
— 21 доллар.
— По тем временам неплохие деньги.
— В Госкомитете по науке и технике сказали: «Все, что останется, привезешь домой и сдашь». Я ответил: «Yes». Инструктировали строго — первая капстрана.
— И сразу Америка — рот открылся?
— Глаза были вытаращены точно. Меня встретил черный человек в белом костюме, в белых перчатках, с надписью на табличке: «Профессор Ренат Акчурин». И проводил меня к длинному лимузину, на которых сейчас ездят свадьбы.
— До этого вы их только в кино видели.
— Только в кино. Он попытался отобрать у меня багаж, а я подумал: как же я отдам чемодан? Значит, я буду эксплуатировать пролетарский труд простого шофера. И попер чемодан сам. Тогда это выглядело очень комично. Доехали до отеля «Шератон». Меня поселили в огромных апартаментах, вторая дверь вела в соседний номер.
Но я даже этого не знал, подумал: все, ночью, Акчурин, тебя буду соблазнять и обязательно какую-нибудь шпионку подложат. Стал проверять, нет ли каких-нибудь «жучков». Представляете, встав на карачки, осматривал весь номер — конечно, ничего не нашел. И на следующее утро поехал к Дебейки.
— Он действительно был звездой кардиохирургии в Штатах?
— Его знала вся Америка. Он был еще и главным военным хирургом США. Его надпись была на всех сигаретных пачках: «Предупреждение главного хирурга Дебейки: «Курение может вас убить».
— Он уже в возрасте был?
— По его меркам достаточно молодой — 75 лет. Мы выпили кофе, доброжелательно поговорили. И он начал брать меня с собой в операционную. Причем всем сказал: «У меня в гостях русский профессор, вы его, пожалуйста, не обижайте».
— И как к вам относились?
— Ну, ерничали иногда. Однажды хирург Стэнли Кроуфорд, когда с пациентом была тяжелая ситуация, в ярости произнес: «А ну пошли все вон отсюда. Все чужие». Все поворачиваются, уходят. Много японцев, израильтян, французов. И вдруг он в спину кричит: «Русский, останься. А то ваши меня в Сибирь куда-нибудь в задницу зашлют. Иди и смотри». Я остаюсь в операционной один из иностранцев, смотрю, чем закончится эта битва за больного. Они, конечно, как тигры сражались за больных, и этому я у них научился.
«Черномырдин велел меня обогнать, и мне перекрыли дорогу»
— Когда вас выбрали оперировать Ельцина, это было безоговорочное признание, что вы номер один?
— Нет, не думаю.
— Задолго до Ельцина вы оперировали Черномырдина.
— Он был главой концерна «Газпром». И у него во время плавания в бассейне возникла жестокая стенокардия. Еле вытащили...
— Мог утонуть?
— В системе 4-го Главного управления в бассейне всегда присутствовали сестра и инструктор. И когда у него возникла стенокардия, грамотный кардиолог Дмитрий Нечаев сделал коронарографию и решил показать мне снимки. Я сказал, что его надо оперировать.
— А у Виктора Степановича не было мысли поехать оперироваться в Америку или Германию?
— Он мог поехать куда угодно. Но мы поговорили и как-то прониклись друг к другу. Сделали ему три шунта, и все 22 года они были в рабочем состоянии.
— Черномырдин прожил достаточно насыщенную жизнь.
— Стрессовую, я бы сказал. И после операции ничего не случалось — ни стенокардии, ни инфарктов.
— Мне Иосиф Давыдович Кобзон рассказывал, что однажды увидел его в нашем посольстве на Украине с бокалом красного вина в руках, спросил: «Виктор Степанович, вы же по водочке...» Черномырдин ответил: «Иосиф, врачи говорят, что красное вино очень полезно для здоровья. А здоровье нам нужно, чтобы пить водку».
— Я не слышал.
— Вы к его помощи часто прибегали?
— Изредка, когда что-то нужно было для кардиоцентра. Сначала меня Чазов вызывал, настраивал, потом засылал к Виктору Степановичу — помочь кардиоцентру с каким-то оснащением, строительством завода по производству лекарств, растворяющих тромбы. Но и с личным вопросом он мне помог через месяц после операции Ельцина.
Я с ним увиделся при забавных обстоятельствах: проезжал мимо «Газпрома», а Черномырдин выезжал и увидел меня за рулем: велел обогнать — мне перекрыли дорогу.
— Испугались?
— Удивился. Встали поперек дороги большой «Мерседес» и джип сзади. Думаю, прямо как в боевиках. Выходит Виктор Степанович, спрашивает: «Ты чего в наших краях?» Я говорю: «Тут Пал Палыч Бородин предлагает квартиру...»
В то время нас в трехкомнатной квартире жило девять человек. И Пал Палыч получил разрешение Бориса Николаевича поселить меня в дом «Газпрома» на улице Островитянова, такой, кстати, прозрачный, в звуковом смысле, дом. Кто-то чихнет в одном месте, слышно в другом. Но тем не менее. И Виктор Степанович спросил: «Какую квартиру тебе дает Паша?» — «Я не знаю». — «Ну ладно, я позвоню, узнаю». И уехал.
Вечером он мне звонит и говорит: «Паша тебе дает трехкомнатную квартиру. А я выгоняю одного негодяя, который у нас в совете директоров не справился. Его четырехкомнатную тебе отдаем, а ты у Паши не бери ничего». Вот такая была забота. Я получил эту квартиру и был счастлив.
«Ты даже не представляешь, что бы с тобой было, если бы ты ошибся тогда у операционного стола»
— С чего началась история с Ельциным?
— Мне позвонил его лечащий врач и сказал, что привезет документы — он у нас из профессиональных соображений работал в реанимации, дежурил по ночам, чтоб научиться выхаживать сердечных больных. Мы не знали зачем. Для нас он был просто Владик.
— И не предполагали, чей он лечащий врач?
— Даже не представляли себе. Только потом выяснилось, что Владик — главный врач в его команде. Вот он показал документы и спросил: что бы ты сделал? Я ответил: готовил бы к операции.
— Но вы поняли, что речь идет о Ельцине?
— Он объяснил, чьи документы. Через какое-то время консилиум. Против операции выступили практически все академики. Я сказал тогда: вообще-то, наверное, сначала надо было выслушать меня, поскольку я коронарный хирург. И считаю, что обрекать больного на шестой инфаркт, на смерть нельзя, его надо готовить к операции. Но даже в моей команде было полное разночтение. Я оказался, пожалуй, единственным, кто считал, что без операции не обойтись.
Но когда Борис Николаевич в первых числах сентября заявил по телевидению, что будет оперироваться в кардиоцентре, то мою фамилию не назвал. Он просто сказал: я буду оперироваться в кардиоцентре. Я сидел дома, пил чай и чуть не упал со стула. Стало понятно, что он сделал выбор, хотя до этого времени мы не виделись.
— Что вы сказали жене Наташе?
— Наташа сидела со мной за столом. Она на меня посмотрела, я говорю: «Первый раз слышу, посмотрим».
— Решила, что вы шифруетесь даже от нее?
— Я никогда не говорю про таких больных. Это не нужно. Буквально на следующей неделе состоялся консилиум. Борис Николаевич приехал в ЦКБ, где мы все собрались.
— Мне рассказывали: когда Брежнев начал лысеть, то Чазов собрал консилиум — семь академиков, которые имели какое-то отношение к вопросам облысения. И когда Евгений Иванович зашел с Леонидом Ильичом на консилиум, Брежнев увидел, что из семи пять были лысые. Брежнев спросил: «Евгений Иванович, чем же они могут мне помочь?» — повернулся и вышел. Здесь было что-то в этом роде?
— Борис Николаевич, к его чести, уважительно относился к врачам, благожелательно со всеми разговаривал. Тогда я присматривался к нему, а он, наверное, ко мне. Мы особенно и не разговаривали.
Через какое-то время возникает вопрос: как можно оперировать первого Президента России без участия международных светил? Ну, я и высказал свое пожелание: поскольку фракция сердца низкая, надо иметь хотя бы вспомогательный левый желудочек, и предложил пригласить Майкла Дебейки с его помощником Джорджем Нуном и специалистом по патологии кровообращения Дэвидом Яуном.
Это три человека, которые понимали, что такое искусственный насос сердца. Ельцин, узнав об этом, сказал, что нужно и от его друга, канцлера Германии Коля, тоже кого-то позвать, — пригласили двух хирургов из Ганноверской клиники. Один из них, кстати, воевал против нас в Великую Отечественную.
Я позвонил Дебейки: «Нужен левый желудочек. Можете помочь быстро его приобрести?» Майкл ответил моментально: «Я его вам подарю».
Мы с профессором Михаилом Лепилиным и управделами президента Павлом Бородиным сразу полетели в Хьюстон. Поговорили с Дебейки, рассказали о больном. Он говорит: «Завтра утром покажу вам эту машину, мы ее заказали, новенькую».
Наутро приходим — смешная история. Заходит секретарь и говорит: «К вам приехал доктор Батиста из Бразилии». Ну, Дебейки машет: давай, зови его. Этот Батиста придумал операцию, в которой он вырезал часть желудочка, сшивал, делал его маленьким, и якобы больному от этого становилось лучше. Я еще тогда высказывал сомнение в эффективности таких операций. И предположил, что смертность от них должна быть достаточно высокой, что потом и подтвердилось — до 30%. Экспериментировал на людях...
И вот заходит этот Батиста — красавец, волосы смоль, мачо такой, ну, как Брэд Питт, и говорит: «Майкл, я заехал лекцию почитать. Потом буду занят целый месяц. Мне позвонил Ельцин и попросил, чтобы я его оперировал. Так что, наверное, полечу в Москву».
Дебейки его послушал, поулыбался и говорит: «Кстати, познакомься, это помощник Ельцина Павел Бородин, а это профессора Акчурин и Лепилин, они будут оперировать русского президента». Тот побелел, встал и ушел, не простившись. И Дебейки философски сказал: «Вот бывают же такие люди».
— Но Борис Николаевич не был дисциплинированным пациентом, правильно я понимаю?
— Когда встал вопрос о том, что через неделю-две будет операция, он был крайне дисциплинированным пациентом. Был просто душка.
— Он же сбежал на охоту?
— Ну, это было после коронарографии. Я с ним остался на ночь на всякий случай, потому что прокол на бедре, мало ли что. Переночевал на диванчике у дежурных врачей, утром слышу какой-то шум. Зовут, говорят: там назревает буча: Борис Николаевич собрался лететь на охоту. Повязку сняли, посмотрели — ничего не кровит, все хорошо.
Я говорю: «Ну и пусть едет…» — «Да вы что, Наина Иосифовна требует, чтобы он никуда не летел». Был большой конфликт, в котором победил Борис Николаевич — сел в вертолет и улетел охотиться. Подстрелил двух или трех уток и был счастлив.
— Рассказывали, что он адъютанта послал за Конституцией и вслух прочитал статью, что каждый гражданин Российской Федерации имеет право на отдых и на труд.
— Мы его не пускали в очередной раз, уже после операции, куда-то на охоту. Он спросил: «У вас есть ко мне вопросы?» Все врачи, каждый по своей области, сказали: «Нет, все хорошо». — «Тогда я как гражданин России имею право на отдых», — сказал Ельцин. Повернулся и улетел на охоту в Завидово зимой, где и простыл.
— Простыл... Историческая фраза: «Он еще простудится на наших похоронах».
— Я Пал Палычу Бородину тогда говорю: «Он, видимо, где-то в бане попарился и простыл». А Бородин мне в ответ: «Не бойся, Борис Николаевич еще на наших похоронах побывает».
— Как у вас с Ельциным складывались отношения, когда его выписали?
— Пару раз президент встречался со мной в кардиоцентре. Мне звонили и говорили: «Борис Николаевич едет к вам». Это организовывал его главный кардиолог.
Я думаю, ну едет, спущусь, поздороваюсь. Идет Борис Николаевич: «Ой, как хорошо, что я вас увидел. Жалко, вы не приходите». Но это же протокол. Надо — приду. Я пытаюсь выкрутиться из этой ситуации, говорю: «Борис Николаевич, да я вам уже не нужен, я хирург, я свое дело сделал». Он так, не понимая, и уходил.
— А накануне операции как вы с ним общались?
— Договорились, что вечером встретимся, чтобы оценить завтрашний день. У меня было время, я поехал к себе в Крылатское.
— Вас охраняли? Вы же, наверное, были главный человек в России?
— Я был совершенно свободен, как птица. Сел в машину, приехал в парикмахерскую. Я люблю коротко стричься. Вернулся в кардиоцентр. Консилиум уже в сборе, я прихожу последний. Все видят, что я почти лысый. Ельцин оторопел: «Ой, чего это вы?» — «Готовлюсь, Борис Николаевич...» Все заржали, потому что так в тюрьму готовятся, когда лысая башка. Он тоже заулыбался и говорит: «Ну, все будет нормально, не волнуйтесь».
— Вы мне говорили, что, когда перед операцией зашли в палату, Ельцин спросил: «Вы уже с ножом?»
— Нет, он «с ножом» не говорил, «со скальпелем», может быть... Но я уже не помню.
Знаете, через много лет один из его приближенных в хорошем подпитии сказал мне: «Ты даже себе не представляешь, что бы с тобой было, если бы ты ошибся тогда у операционного стола». Вот так...
Если бы скальпель в руках кардиохирурга Акчурина тогда дрогнул, что было бы не только с президентом и с ним самим — со страной? Кто бы пришел к власти? И что важнее — у кого бы эта власть оказалась сегодня?
Но история, простите за банальность, не терпит сослагательных наклонений.
И ответы на эти вопросы мы уже никогда не узнаем.
Петр Спектор
