Продолжаем публикацию интервью Андрея Ванденко. Разговор, состоявшийся в 2013 году, с телеведущим и журналистом Владимиром Познером.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
В июле Владимир Познер, а вместе с ним и программа, с которой он поделился именем, уйдет на летние каникулы, чтобы в октябре вернуться в эфир Первого канала. По крайней мере, такие планы у автора и ведущего, а уж как оно будет по осени… Кто же в наше время загадывает в длинную? Тем более что последний, или, правильнее сказать, крайний, сезон у Владимира Владимировича выдался бурным и противоречивым.
— Вот зачем вы, Владимир Владимирович, на грубость нарываетесь? Все эти ваши эскапады в адрес Госдумы и «Единой России», фронда из серии «Не дождетесь»…
— Я никого не провоцирую, но мне хочется, чтобы некоторые господа и дамы не думали, будто они всех запугали и заставили замолчать. Есть люди, готовые им ответить, открыто выразить несогласие. Совершенно не рассматриваю это как попытки дразнить гусей. Оппозиционером не являюсь, но я журналист, люблю профессию, и мне очень не нравится, когда на нее наезжают. Особенно если не по делу.
— Парламентарии едва не создали прецедент, всерьез обсуждая возможность принятия закона вашего имени. Вас подобная перспектива пугала либо заставляла ощутить гордость от собственной значимости?
— Изначально считал, что документ ждет сложная судьба, хотя самолюбие было польщено, не скрою. Немногие могут похвастать столь повышенным вниманием депутатов. Но закон, запрещающий людям с несколькими гражданствами работать на государственном телевидении, трудно провести даже через нынешнюю Думу, а ведь его еще должен был бы подписать президент Путин. Видимо, кому-то хватило ума окончательно не позориться и дать задний ход. Поскольку речь надо вести не только обо мне. Я ведь не единственный сотрудник ТВ, у кого кроме российского паспорта есть иностранные. Достаточно упомянуть Russia Today, где полным-полно экспатов. Правда, они не критикуют Госдуму, но вдруг завтра картина изменится? Как тогда быть?
— И вы публично повинились перед депутатами после того, как слегка пощипали их.
— Да, но особо подчеркнул: это относится только к адресованной Думе оговорке. Исключительно к ней! Пошел на такой шаг после разговора с Константином Эрнстом, в котором он убеждал меня, что мой розыгрыш был мальчишеством. Я согласился.
— Но встретившись с гендиректором Первого канала и извинившись перед Госдумой, вы дали интервью Олегу Кашину, где подробно рассказали, как в действительности случилась та самая оговорка. Чем серьезно подставили Эрнста, отбивавшего вас от депутатских нападок.
— Очень сожалею о той беседе. С моей стороны она не была продумана, я сказал лишнее, совершил глупость, невольно создав дополнительные проблемы Константину Львовичу, ни в каком виде их не заслуживавшему.
— Вы, Владимир Владимирович, не производите впечатления человека, который, извините, не фильтрует базар.
— Тем не менее. Никто не застрахован… Всегда думаю, что говорю, и уж точно не говорю, что не думаю. А тут, увы, должен признать: да, лажанулся. Понесло почему-то. Дико неприятно! Наверняка нашлись люди, которые преподнесли Эрнсту все под нужным углом зрения: вот, мол, каков Познер… И он имел полное право счесть, что все так и есть. Мне было не по себе, на время я даже отказался от любых интервью коллегам. Вам в том числе…
— После этого у вас был еще разговор с Эрнстом?
— Извинился перед ним. Константин Львович мне не звонил, я сам напросился на встречу. Пришел и сказал, что прошу прощения. Мы пожали друг другу руки и на этом поставили точку.
— Но ведь любой ваш выпад в сторону власти так или иначе бьет по первому лицу канала. Из Кремля и Белого дома вряд ли станут звонить Познеру, чтобы вправить мозги, а Эрнсту могут. И наверняка звонят.
— Вы правы. Ситуацию, когда каждый последующий ход только ухудшает положение игрока, в шахматах называют цугцвангом. Вот и мы имеем нечто подобное. Стоит сказать что-нибудь неугодное режиму, тут же под удар попадает Эрнст. Получается, ничего нельзя говорить? Тогда в чем смысл моей работы? Константин Львович прекрасно понимает все риски, при этом не бьет меня по рукам, не ограничивает свободу. Известно, что наша программа выходит в прямом эфире на Дальний Восток, и при желании есть возможность что-то аккуратно вырезать, убрать из версии для Москвы. Так сказать, остановить на подступах к столице. Пока работаю в студии, в аппаратной практически всегда сидит руководящий товарищ. Это Андрей Писарев, отвечающий за общественно-политическое вещание канала.
— Смотрящий.
— У нас прекрасные отношения с Андреем Андреевичем. Контроль за Познером, уверяю вас, не главная его работа, но если Писареву кажется, что сказанное в эфире может вызвать недовольство наверху, он, предупредив меня, докладывает Эрнсту. Таковы правила игры. За несколько лет выхода программы было лишь несколько случаев, когда я слышал просьбу что-либо изменить. В этом смысле у нас товарищеские, открытые отношения с Константином Львовичем. Он умный человек и намного лучше меня знает, что происходит в высших сферах. Я всегда говорю: «Если вас что-то смутит в программе, позвоните, и мы это обсудим». Эрнст неукоснительно соблюдает условие. И в истории с обсуждением «закона Познера» он был на моей стороне, защищал. Утверждаю абсолютно точно. Поэтому к гендиректору Первого канала не могу испытывать ничего, кроме признательности.
— Тем не менее постоянно проверяете длину поводка.
— Безусловно. Полагаю, если это станет сильно раздражать Эрнста, он мне скажет. А я отвечу. Как не проверять? Поводок есть у каждого, на сей счет не питаю никаких иллюзий.
— Но роль «еврея при губернаторе» вас устраивает?
— Я не играю роли, а делаю свою работу, как хочу и считаю нужным. Если кто-то вкладывает в нее тот смысл, о котором говорите вы, пожалуйста. Меня это абсолютно не волнует и не задевает. Называйте, как хотите, только не мешайте. Никому и никогда не показываю вопросы, подготовленные для гостя, не даю до эфира прочесть прощалку, с которой обращаюсь к зрителю после интервью. Это мое правило.
— А внутренний цензор?
— Взвешиваю две вещи. Хочу ли продолжать делать свою работу. И несу ли ответственность за тех, кто входит в мою команду. В принципе я совершенно вольный человек. Обладая гражданствами Франции и США, что вызывает дикую злобу у тех, кто именует себя русскими патриотами, имея квартиру в Париже, что тоже не добавляет любви ко мне части российского общества, могу хоть завтра развернуться, сесть в самолет, улететь и не возвращаться. За жизнь я заработал достаточно, чтобы не оказаться на паперти. Не говоря уже о том, что с большим удовольствием буду жить в Париже. Очень люблю этот город.
— Ну и? За чем дело стало, Владимир Владимирович? Чемодан — вокзал — Париж!
— Нет. Пока нет. Я ведь и работу люблю не меньше. Ценю и дорожу ею. Как бы вам сказать, чтобы не прозвучало совсем пафосно? Горжусь, что у меня есть зритель, который прислушивается к моему мнению, доверяет тому, что говорю. Люди подходят на улицах со словами: «Можно пожать вам руку?» Такого не будет ни во Франции, ни в Штатах. Там я буду обеспеченным пенсионером, и только. А здесь могу задавать вопросы далеко не самым последним людям в России.
— Вот вы в прошлом году делали интервью с Медведевым. Смотрел я его, и не покидало чувство, словно играете в поддавки с премьером, не хотите обидеть острыми вопросами, не дожимаете.
— Меня застигло врасплох, что он вообще согласился прийти в студию. Я ведь позвал Дмитрия Анатольевича, обратившись напрямую в эфире. Через два дня позвонила госпожа Тимакова, пожурила, сказав, что так не приглашают, и подтвердила готовность патрона участвовать в программе. Заранее вопросы никто не просил, что все же необычно для персоны подобного ранга. Кроме того, во мне есть некий… как бы точнее выразиться... пиетет. Должность собеседника обязывает быть предельно корректным с ним. Я и был. Так же вел бы себя и с президентом Грузии или с премьер-министром Израиля. Доступно объясняю?
— В общих чертах.
— Я не стремился непременно приложить Медведева. Это вообще плохая цель для журналиста. Личная неприязнь к человеку не должна быть главенствующей, если берешь у него интервью. Да, соглашусь, беседа с Дмитрием Анатольевичем стала не лучшей в моей жизни, мог бы жестче формулировать вопросы, но не сделал этого.
— А Путина вы звали?
— Через Дмитрия Пескова, пообещавшего передать просьбу. Дней через десять он позвонил и сообщил, что Владимир Владимирович не придет. Без объяснения причин. Я подумал, по-своему это даже логично. Какой смысл? С ним бы я разговаривал не как с Медведевым.
— Без подыгрыша?
— Безусловно.
— Почему?
— Может, по той причине, что воспринимаю Путина более серьезно.
— Вам часто бывает скучно с собеседником? Порой кажется, что маетесь в студии.
— Мне никто не навязывает гостей. Могут порекомендовать, но не обязать. Да, иногда приглашаешь человека, рассчитывая на интересный разговор, однако ничего не получается. Что поделать? К примеру, с Димой Хворостовским у меня хорошие отношения, а интервью не сложилось. Я и так, и сяк, нет, не пошло. А с Марией Гулегиной, которую совсем не знаю, отлично поговорили. Иногда случаются такие открытия.
— С Ириной Яровой было еще круче.
— Да, это любопытно. Мы ведь звали ее как соавтора более сотни законопроектов, внесенных в Думу. Яровая согласилась на интервью не сразу. Склонен считать, она серьезно готовилась к встрече, может, советовалась со старшими товарищами по «Единой России». Полагаю, было решено мочить Познера, показать всем, что он сука, жидовская морда и американский шпион.
— А вы не ожидали такого поворота.
— Первую треть программы думал, что сможем разговаривать, потом понял, что нет. Дальше мне предстояло определиться, как себя вести. Сдержаться было крайне трудно, но я дал возможность Яровой излить накопленное до дна, чтобы зритель увидел ее во всей красе.
— Подобное с вами случалось?
— Пожалуй, нет. Ко мне приходили разные люди, с кем-то, как с писателем Прохановым, я спорил, но при этом мы уважали друг друга. Александр Андреевич человек яркий, думающий, с чувством юмора. А вот так, чтобы специально провоцировать в эфире, пытаться вывести из равновесия, — это впервые. Видимо, кто-то в коридорах власти очень уж сильно не любит мою персону.
— Вы сможете сформулировать закон Познера? Вычленить его зерно?
— Нет, конечно. Мы с вами не впервые общаемся, и я наверняка рассказывал, что долго был пропагандистом, расхваливал советское общество и образ жизни в СССР. Поначалу делал это искренне, потом понял, что говорю лишь часть правды и о многом умалчиваю. Постепенно шло внутреннее разрушение, пока окончательно не осознал, что дальше так не могу. Считаю, я совершил грех. Тяжкий. Не в религиозном, а в человеческом смысле. Я обманывал людей. Поклялся себе, что больше никогда. Никогда! Не буду врать, постараюсь всегда говорить тем, кто мне верит, правду. Это никакой не закон, но твердый принцип, которого придерживаюсь. Прошлое постоянно напоминает, каким я был, не позволяя повторять ошибок.
— И вам не в чем себя упрекнуть?
— Знаю, прозвучит нескромно, но я точно не лгу, ни когда задаю вопросы другим, ни когда отвечаю сам.
— Вы вернулись в Россию из Штатов в 97-м году. За это время атмосфера изменилась…
— Да, поменялось многое, но не скажу, будто сегодня дышится труднее, чем вчера. Это ведь давно началось. Отсылаю всех к выборам Ельцина на второй президентский срок, когда было понятно, что он проигрывает Зюганову, и Березовский с Гусинским решили с помощью телевидения любой ценой накачать рейтинг Бориса Николаевича и непременно приложить мордой об асфальт Геннадия Андреевича. Это делали мои коллеги, и в тот момент они перестали быть журналистами. Цинизм в российском обществе в целом и в нашей профессии в частности зашкаливает, люди порой не замечают, как превращаются в проституток, а когда понимают, менять что-либо уже поздно. Нельзя быть чуть-чуть беременной. Либо врешь и лицемеришь, либо говоришь правду. Каждый выбирает для себя. Я свою линию определил и не изменяю ей, хотя, не скрою, иногда хочется послать все далеко-далеко. Вдруг сознаешь бессмысленность того, чем занимаешься. И дело не во власти, а в людях. Но так бывает, пока куда-нибудь не поедешь. В связи с выходом книги «Прощание с иллюзиями» я много колесил по стране, встречался с читателями. Народу всегда собирается тьма. И всякий раз мое настроение менялось к лучшему, когда видел, как важно для пришедших, что говорю и о чем пишу. Хоть и слышу постоянно упреки в том, что я не русский, это не мешает мне искренне переживать за Россию. Не понимаю тех, кто с удовольствием обсирает ее.
— А кем вы себя ощущаете, Владимир Владимирович?
— Не узнавшему меня человеку говорю, что я помесь, дворняжка. Но если всерьез, более всего чувствую себя дома во Франции в целом и в Нью-Йорке в отдельности.
— Мне казалось, вы все о себе рассказали, а тут недавно признались, что двадцать лет назад переболели раком, но публично сообщили об этом лишь сейчас.
— И сделал по той причине, что присоединился к движению Stand Up To Cancer — «Вместе против рака», участвовал в рекламной кампании и продолжу в будущем. Смысл акции — собрать большие деньги, которые станут распределять между разными лабораториями, но работающими сообща и на один результат. В 1993-м мне повезло трижды: во-первых, болезнь рано обнаружили, а это стало возможным, поскольку я каждый год прохожу полное медобследование. Для меня это такое же правило, как чистить зубы утром и вечером. Во-вторых, помогло, что все случилось в Америке, где медицина на очень приличном уровне. И третье: Фил Донахью был знаком с выдающимся онкологом Патриком Уолшем, и тот виртуозно сделал мне операцию. А вообще, конечно, рак нельзя назвать везением…
— После болезни ваше отношение к жизни изменилось?
— Я умею преодолевать отчаяние. Хотя для меня важно, чтобы кто-то из близких погладил по головке, успокоил, сказал: «Ну что ты, не расстраивайся, все будет хорошо». Знаете, помогает! Я человек эмоциональный…
— А проститься с иллюзиями, о чем пишете в последней книге, получилось?
— По-прежнему могу ошибаться в каких-то оценках, но глобальных заблуждений, определяющих жизнь, уже нет. Вылечился! Это как с раком: предпочитаю знать, чем пребывать в плену надежд, мол, рассосется. Не надо ждать, пока шарахнет, лучше взять в руки скальпель… Мне ведь скоро восемьдесят! Сам не верю, тем не менее, как говорится, медицинский факт. Неприлично в таком возрасте заниматься самообманом.
— У вас род долгоиграющий?
— По-разному. Папа умер рано, в 66 лет, маме было 75. Две отцовские сестры, мои тетки, прожили до 93 и 96 лет соответственно. Так что… Три раза в неделю по утрам играю в теннис, дважды хожу на фитнес, девушки иногда даже поглядывают в мою сторону. Словом, возраста не ощущаю и ритм жизни снижать не собираюсь. Сейчас завершаем монтаж восьмисерийного фильма о Германии, который в октябре должен пойти в эфире Первого канала. Это будет не веселая история и не рассказ о красивых местах и достопримечательностях, как было с США, Францией или Италией, а серьезный разговор на непростые темы. Название «Германская головоломка» говорит само за себя.
— Рискну предположить: вы немцев не шибко любите, Владимир Владимирович.
— Отвечу определеннее: долгое время я их ненавидел. Но был вынужден решить внутренний конфликт, поскольку дочь двадцать два года живет в Берлине, замужем за немцем, и внук мой по-немецки говорит значительно лучше, чем по-русски. Отношение к Германии у меня изменилось, тем не менее не могу простить и забыть, что сотворили нацисты, и всякий раз начинаю рыдать, когда вижу документальную хронику о концлагерях и гетто. Это дикий ужас! Немцы сделали многое, чтобы очиститься от той заразы, но открытые вопросы остаются и сегодня. На них мы попытались дать ответ в фильме. Еще одно путешествие запланировано в сентябре в Англию.
— Опять с Ургантом?
— Ване сложно вырываться из Москвы из-за его собственной программы. Он же не только ведущий, но и продюсер. Нам он может дать не более двенадцати чистых рабочих дней, что маловато, хотя тоже неплохо. Посмотрим, что получится. Если все сложится, к марту закончим монтаж.
— Аккурат к вашему юбилею.
— Сам себе сделаю подарок. Почему бы, собственно, и нет?
