Личность зачастую можно измерить материальными накоплениями. Несложное доказательство этой теории — балконы, чуланы, шкафы. Все пространства, где есть хотя бы один лишний кубический метр, часто забиты до предельного чем-то необязательным.
Под дверь, крышку, крышу.
Процесс, в общем, нормальный.
Линн Мунсингер. XX век
Жилые места тоже подвержены влиянию накопительства. По обычаю их заполняют словами, которые хранятся в книгах, блокнотах, листах; некоторыми прикладными предметами — вроде фотокамеры, микроскопа, который перенесён со склада бабулиной лаборатории на хранение домой... старых мониторов.
Решительно непонятны причины этой долговременной и бессмысленной консервации. Наверное, семейные фонды изящных искусств обмелели до фаянсовых ваз, а состояние политической жизни не даёт возможности скапливать вещи ценнее трехлитровых банок, эмалированных вёдер, дюбелей и шурупов к ним (купленные в девяносто первом облигации заводов обожгли потенциальных частных инвесторов — и сроки остывания явно длиннее двух десятилетий).
Удушение жилого пространства отёсанными корешками литературных томов — скорее попытка навсегда слить себя с единственно существующим и хоть чуть понимаемым пространством. Несмотря на невозможность говорения, например, на французском, или польском, словарики все равно оставлены на сбор пыли (что и правильно, учитывая рельеф страниц — площадь соприкосновения с пылью значительно увеличивается по сравнению с ровными площадями полок).
Это всё можно объяснить, но неясна нужность этих объяснений. Куда интереснее понять географическую природу балконности самых редких накоплений.
Банки выставляются в пространство с остеклением случайно, или, быть может, так упорядочивается природа бытового?
У моей семьи лоджия похожа на мусорный островок, прибитый к верхнему берегу в бетонной акватории дома...
Там долгое время стояла нога свиньи со срезанным под кость хамоном. Теперь вместо ноги бочки из-под отцовских винно-коньячных экспериментов.
Единственная постоянно используемая вещь на балконе — кальян.
И окно.
Их две.
Остальное множество удивляет состоянием нетронутости. Периодически я допускаю крамольные словечки на кончик языка, и они шалостливо предлагают что-то делать с этим всем.
Мама всегда говорит, что всё нужное пределы наших квадратных метров не покинет.
И тогда я понял — вещами мы захватываем тот мир, что ещё есть вне языка. Территорию вещественного неописанного.
Этот захват неосознаваем, но предельно естественен. После жизни эти вещи так и останутся вечным грузом. Чем-то, что мы привнесли в этот мир молчания, затащив на балкон, как тащат на траулерах рыбу, которую так хочет схватить чайка. Или как тащат телеги с вещевых рынков и барахолок, продающих вместе с вещами силу духа, способную освободить балкон.
Егор Сомов
