Почему люди относятся к кино как к дизайну

В июне исполнилось 60 лет режиссеру, сценаристу, продюсеру Юсупу Разыкову. Родился он в Ташкенте, окончил сценарное отделение ВГИКа, где его мастером был знаменитый кинодраматург Валентин Черных, написавший сценарий фильма «Москва слезам не верит». На протяжении 5 лет Юсуп возглавлял «Узбекфильм». Он снял более 100 фильмов и эпизодов сериалов. Его полнометражные картины «Оратор», «Девичий пастух», «Гастарбайтер» получили награды на кинофестивалях по всему миру. Недавний «Стыд» — о поселке на Кольском полуострове, где живут семьи подводников и где терпит аварию подводная лодка, получил приз ФИПРЕССИ на кинофестивале в Карловых Варах. Недавно Юсуп Разыков закончил картину «Турецкое седло» и представит ее на Открытом российском кинофестивале в Сочи.

— Когда-то вы были узбекским режиссером, возглавляли «Узбекфильм», а теперь — российский режиссер. В чем разница?

— Да нет никакой. Может быть, стало меньше иллюзий. Не по жизни. Модель взаимоотношения государства, личности и искусства не изменились. Мы топчемся на месте. Застой не прекратился. Нет моделей движения и развития общества. Я все так же делаю кино про то, что чувствую. Когда работал в Узбекистане, не увлекался этнографией. Расценивал это как ругательство. Я снимаю кино, непосредственно связанное с человеком, его движением, желаниями, тупиками.

— Вы — наш Иньярриту. Он, работающий в Голливуде мексиканец, продолжает делать кино о соотечественниках, мигрантах. Вот и вы сняли «Гастарбайтера», написали сценарий к фильму «Побег из Москвабада» на ту же тему. Их же заказывали?

— Я рассказываю об этом, потому что гастарбайтеры — часть нашего общества. В Сан-Франциско ведется вещание на испанском и китайском языках. Есть каналы, обращенные к этим людям, и они чувствуют себя частью социума. У нас же гастарбайтеры — пока непризнанная часть общества. Но посмотрите, что творится в Москве в воскресенье.

— А что происходит?

— Москвичей на улицах нет. И в Новый год в центре — сплошная Азия. Если сюда переехал брат или дядя, можно поехать к нему и чувствовать себя как дома. А русские люди испокон веков любое уплотнение вокруг границ воспринимают как угрозу. Когда в Аргентине работают официанты из Эквадора, это никого не удивляет. Для гастарбайтеров из бывших советских республик, даже если они родились после Горбачева, Москва — все равно столица. Они впитали это с молоком матери.

— А потом эта столица обманывает их ожидания.

— По-разному бывает. У кого-то все складывается удачно. Вы заметили, что в Москве узбекских ресторанов больше, чем итальянских. На Даниловском рынке стоит очередь из москвичей за самсой. Многие спрашивают, откуда фрукты. Если узбекские, берут не глядя. Когда человеку тесно жить, не хватает воздуха, когда он не востребован, а рядом какие-то узбеки понаехали, его это раздражает. В начале 90-х кино почти не снималось. А у меня на «Мосфильме» было три офиса — я запустился с тремя картинами. А многие мои русские товарищи сидели без работы. Вспоминаю, как позвонил оператор Юрий Райский и позвал на проект. Мы с женой ждали ребенка. Ташкент был как могила — никакой работы, полный ступор. И я поехал в Москву и неожиданно оказался востребованным. Сейчас даже не вспомню названия тех проектов. Понимаю, что если русский человек живет на своей земле и не может найти применения, это вызывает у него раздражение. Но Москва — это не русская земля, а точка мощной азиатской концентрации. Гастарбайтеры не считают, что приехали куда-то. Они приехали в свою и своих родителей столицу Москву. Это ментально другое соседство.

— Вам чаще приходится заниматься сценарной работой или режиссурой?

— Зарабатываю я как скрипт-доктор — лечу сценарии. Есть люди, которые не владеют искусством диалога, не могут написать сцену, не чувствуют героев. Вот я им и помогаю. Это интересная работа. У меня давно нет иллюзий об авторстве, когда ты имеешь дело с телевидением. Там открытия не нужны

— То есть к вам поступает сырой материал, который надо довести до ума?

— Да, его надо вылечить. Причем быстро, как правило, за неделю. Сделать сценарием. А сценарии на телевидении — это же поток.

— Значит, эта невыносимая работа?

— Почему? Стараюсь полюбить главных героев, понять их магию, даже если это женщина, которую иначе как идиоткой не назовешь. Пока ты не полюбишь ее — ничего не получится. Ты получаешь материал и пытаешься его оживить. Для этого приходится поднимать кучу литературы, погрузиться в то, чего не знал автор, который начинал, и чего не знал продюсер, изучить среду. У меня был сценарий про МЧС, и я просмотрел все сводки, интервью, почувствовал, что такое подвиг для этих людей. А когда лечил сценарий о конкурсе красоты, вывернул наизнанку все, что связано с их проведением, и вместо фарфоровых мозгов появились судьбы. Валентин Черных учил меня составлять библию по героям, знать про них все.

— Так ваше авторство не указывается?

— Чаще всего нет, и я на нем не настаиваю. Это решает продюсер с автором сценария. Нет для меня благороднее поступка, чем поступок продюсеров «Настоящего детектива», которые провалили второй сезон и выступили в прессе, взяв на себя вину за то, что заставляли авторов быстро написать и снять, а не пошли по пути духовного успеха первого сезона. Они первыми на телевидении, кто взял вину на себя. Но они не были бы продюсерами, если бы не добавили в конце, что в третьем сезоне все исправят.

— А ваш собственный герой — охранник из «Турецкого седла» — как возник?

— Я увидел этого человека и был поражен. Как бы точнее сказать? Я получил от него пластический заказ. Я почувствовал, что будет невероятной потерей, если этот человек не сыграет то, что он выражает. В нем есть детскость и агрессивность, от него идет угроза. Он не знает, какой стороной и к кому поворачиваться. Эта растерянность живущего в недружелюбном обществе человека, лишенного перспектив, очень типичная. Бесконечно доверять одному человеку становится сложно. Люди недоверчивы, потому что ждут подвоха.

— Так вы увидели своего героя виртуально или же произошла встреча с конкретным человеком?

— Я увидел человека, актера, который пришел ко мне на эпизод. Почему-то именно по отношению к нему возникло чувство долга. Так бывает у композиторов — услышал птаху и захотел этот звук где-то применить. Я четыре года ходил за своим героем. Он из Ярославля, и никто не воспринимал его как серьезного артиста. Он человек невероятной доброты и дисциплины, подтянутый, аккуратный. Как он выглядит! Ничего лишнего в 62 года. Долго держал его в голове. Потом оказался в Ярославле на фестивале, где друзья, узнав про мой замысел, захотели стать партнерами. Они дали денег, которых мне хватило на зарплату группе. Только я, оператор и один актер не получали зарплату. Друзья прислали камеру из Белоруссии фактически бесплатно. Мы сняли за 11 дней

— Есть несколько сильных фильмов про охранников. В одном из них — «Закон рынка» — сыграл французский актер Венсан Линдон и был награжден два года назад призом Каннского кинофестиваля. Чем так привлекательны люди этой профессии?

— Не могу дать этому объяснения. У Чаплина тоже был герой, охранявший универмаг. Мне был интересен человек, который наблюдает — сидит и смотрит на поток людей, из которого выхватывает интересных персонажей. Есть ведь синдром вахтера — та стадия человеческого маразма, когда человек вдруг становится главнее тебя и имеет права «не пущать». Я читал, что в Москве около 600 тысяч охранников. Они неплохо зарабатывают, и это уже целый класс людей, которые абсолютно управляемы и прогнозируемы. Но я искал наблюдателя с немигающим взором, обращенным внутрь себя. Толпу он не видит. Она для него безликая. Мне хотелось сделать фильм о том, насколько ограничена фантазия человека, и чтобы это кино было сложно рассказать. Интересно то, что он додумывает за людей. Мы придумали слоган: «Я у вас за спиной. Мы вместе».

— Ужас! Он как видеокамера?

— Это наши комплексы. Жалко будет, если зрители этого не прочувствуют. Но боюсь, что это будет многим неинтересно. Сегодняшнему зрителю нужен рассказ, политизированный ход, вплоть до фиги в кармане, и огромный рекламный ресурс. Люди относятся к кино как к дизайну. Поход в кино имеет куда большее социальное значение, чем сам просмотр.

— У вас-то нет человека за спиной, который бы следил и оберегал?

— Есть. Господь Бог. Я не ортодоксальный человек, но когда говорю, что пишу для Бога, не вру. Он мой оценщик и главный автор. А искусство… Оно не имеет никакого смысла. Авторское кино — как преграда между миром и тобой. Ты должен творить в келье. Я прочитал прекрасное эссе про Ольгу Берггольц. После войны, когда все было обострено, она говорила о том, что в людях не хватает жалости.

— Жалости и любви.

— Любовь — более конкретизированная субстанция. У меня сердце разрывается, когда вижу человека, которому будильник некому завести. Нет ничего более инфернального, чем коллективная гибель. Когда идет война, это понятно. Но почему одновременно погибают 11 человек из-за того, что упали деревья во время урагана? Никто не стрелял. Ты не пошел воевать. Просто упало дерево. Жизнь вне греха не существует. Знаю одного-двух человек, которые живут иначе. Я брал последнее интервью у главы Русской православной церкви за рубежом, митрополита Лавра, когда снимал «Православие в Америке». Он нас угощал «Метаксой» и понимал, что пришли люди, которые хотят от него услышать какие-то слова в поддержку объединения русской и зарубежной церквей. Но он начал говорить про свою дружбу с Ростроповичем, про какие-то светлые вещи. Монастырь в Джорданвилле, в котором митрополит Лавр жил, — это современное общежитие. Монахи ходят там в наушниках. Они там всех цветов радуги и все говорят по-русски, пекут русский хлеб. А Лавр жил в келье. Когда мы поговорили, он пошел к ней по лесной тропинке.

— Как интересно! Но почему выбор пал на вас, не на кого-то из православных режиссеров?

— Случай. Я очень люблю христианские храмы, и следующую картину делал про протестантизм и католицизм, обошел все храмы в Польше и Америке, заворожено смотрел на каждую деталь. До этого никогда не снимал документальное кино, и вдруг предложили написать сценарий. Думаю, меня пригласили за характер. Если есть идея, я работаю, как говорил Булгаков, за рюмку водки. На курорты и дачи не прошу. Тогда произошел мистический случай. Мы должны были лететь на Аляску. Были рождественские пробки, улететь невозможно. А если и улетишь, то обратно не вернешься — в рождественские дни достать билеты нереально! Я сказал нашему директору: «Давайте не полетим на Аляску. Поедем лучше в Джорданвилл». Самолет, в котором мы должны были лететь, потерпел крушение. Я вам первой об этом рассказываю. Что это? Случай?