Коллега мне принес книжку: «Почитай, Саш, тебе будет интересно». Я взял и уехал в отпуск. И читал… Можно сказать: до дыр. Я так проникся, книга меня перевернула, передернула всего… «Моя вина» называется, про нашу жизнь… Это так написано… И теперь, прочитав, я все время о ней думаю. И о нем, о том, кто это написал. Его зовут Сергей Бабаян. Я приехал в Москву — и тут же: «Я хочу видеть этого человека!»
И вот мы встретились. Квартира в «сталинском» доме на Войковской, не очень убранная. Открыл человек, упавший духом. «Это гениально», — сказал я ему. — «Я больше ничего не пишу», — ответил он. И вот тут я сломался: как? почему? так не должно быть! Такой Мастер, а его никто не знает. Он живет почти как отшельник. Сидит дома, никуда не ходит. Сидит и читает. Но ничего не пишет. Так не должно быть!
«Было желание писать, как желание есть»
— Сергей, когда вышла ваша последняя книжка?
— Семь лет назад, в 2012-м. «Русская Америка», большой роман, 700 страниц. Потом я еще один рассказ написал… К сожалению, журнал, где я все время печатался, «Континент», закрылся, а в трех других «толстых» меня не взяли. Но дело не в этом. Просто после этого у меня желание писать пропало.
— Но вы же большой писатель, очень большой, понимаете? Многие мои добрые приятели, сверхраскрученные, модные писатели, даже рядом с вами не стоят. Но о них знают все, а о вас… Так почему нет желания писать?
— Не знаю. Я понимаю, почему оно появилось. Его разбудила перестройка, да, но это я говорю очень рассудочно. Это вовсе не то, что я подумал: ах, какие разоблачения… Тем более в качественном смысле я примерно знал, что такое сталинские годы, на этом же в основном перестройка выехала.
— Ну да, журнал «Огонек», толстые журналы, «Московские новости»…
— У меня дед весь в орденах, полгода его били в тюрьме. Он единственный не признался из всей группы, его спас приход Берии. Сталин опомнился либо просто решил, что хватит, и с приходом Берии начали оправдывать и отпускать. Если бы деда посадили в 37-м, то его ничто бы не спасло, никакие непризнания. То есть я это все знал. Но когда посыпались эти чудовищные цифры, и особенно с подачи Александра Исаевича Солженицына…
— По его данным, погибло 60 миллионов.
— Расстреляно было раз в семьдесят меньше, ведь все дела сохранились, Сталин ничего не уничтожал. В конце 80-х моему отцу выдали дело его расстрелянного в Воронеже дяди; кстати, в типовой справке о смерти, в графе «Причина смерти», написано: «расстрел»… Меня это все потрясло. И вот тогда захотелось писать.
Конечно, хотелось, чтобы напечатали, чтобы люди знали, но это не было определяющим. Именно было желание писать, как желание есть. А после выхода «Русской Америки» у меня это желание пропало. Люди перестали читать, кому писать — непонятно.
— Да нет, не перестали, книжные магазины полны, и народу там довольно много. Наверное, вы имеете в виду 90-е, все-таки сейчас пошел такой ренессанс.
— И 90-е, там тиражи падали фантастически. У меня есть роман о Гражданской войне, его разбили на две части и выпустили двумя книгами. Первая книга в 94-м, «Господа офицеры», вышла тиражом 25 тысяч; в 95-м «Ротмистр Неженцев» — 15 тысяч; в 96-м сборник «Моя вина» — 10 тысяч; потом повесть «Мамаево побоище» в 98-м — 5 тысяч… А ренессанс такой, что 3 тысячи — это прекрасный тираж для нашего времени. Ну, читает кто-то. Среди моих знакомых, их, правда, не так много, никто не читает, хотя интеллигентные люди.
— Это их проблемы. Вот один мой знакомый, очень известный писатель, говорит: «Меня переводят на 30 языков», другой — то же самое, а они пишут намного хуже вас. Но их все знают — потому что они то и дело выступают с политическими заявлениями. В результате их книжки покупают, они разъезжают по книжным выставкам во всем мире — и вообще в шоколаде.
— Я не хочу сравнивать себя с «разъезжающими», но у Булгарина тиражи были выше, чем у Пушкина, а у Потапенки — чем у Чехова. Еще можно вспомнить Арцыбашева, Чарскую… Нынешних чарских не будем обижать. Кроме того, здесь идеология: «раскрученные» писатели насквозь буржуазны. Да, они пинают нашу жизнь, некоторые даже пинают власть — но они не пинают строй. Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали повесть, за которую мне премию дали, «Без возврата (Негерой нашего времени)», — там идеология четкая. Я антибуржуазен до мозга костей.
«Я глубокий пессимист по убеждениям»
— Итак, вы сейчас ничего не пишете, нигде не работаете?
— Я — пенсионер.
— Для писателя не существует возраста.
— Для писателя существует жестоко избившееся слово: вдохновение. У меня нет желания писать.
— То есть вы сломались? Из-за чего?
— Нет. Если я и сломался, то не очень понимаю из-за чего. Я не вижу нужды писать. Во-первых, я глубокий пессимист — не по натуре, по убеждениям.
— Знаете, ведь пессимизм дает выплеск слову, высокой литературе.
— Но все-таки человек, который размышляет, — он же с какой-то целью социальной, общественной работает, а тут куда?..
— А с чего вы пессимист-то? Жизнь продолжается. У вас есть жена, мама, дочь.
— Внучки уже даже есть. Ну, жизнь-то продолжается в личном плане, это естественно, только мой пессимизм касается не только нашей страны (с Россией все ясно, по-моему), а вообще всего мира. Как вы понимаете, это совершенно не оригинально. Пессимизм в разных формах идет по крайней мере от Будды, через святого Иоанна, через бесчисленных писателей и философов… В наше время, например, пришел к замечательному Александру Зиновьеву: в «Глобальном человейнике» — миллиарды сытых домашних животных, обезумленных масс-культурой, под властью «элиты». Можно еще резче — не помню кто: «Власть кучки негодяев над толпой идиотов». И вот еще что — куда ни кинь, всюду клин: если не будет «глобального человейника», обязательно будет война.
— Даже так?
— Все к этому придет, просто по теории вероятностей. Закон больших чисел: если вероятность события есть, то при достаточно большом числе испытаний событие произойдет. Вы посмотрите, ведь идет гонка вооружений. Вообще получается, что в международном плане перестройка была напрасна, все вернулось на круги своя. Наивность Сахарова просто потрясающая: человек такого гигантского ума, он ведь даже американцам говорил, чтобы они наращивали свои боеголовки против советских шахт.
— Нет, он был по-своему романтиком, правда, не очень разбирался в политике. Но он чувствовал свою вину за водородную бомбу, и это его перевернуло. Но ваша главная повесть тоже называется «Моя вина». Я понимаю, что вы так чувствуете мир. Так в чем ваша вина?
— Да, есть этот комплекс. Но это идет с ХIХ века.
— Комплекс интеллигенции.
— Конечно, я остатки волос не рву, но когда читаю, как люди живут… Тут я прочел в одной провластной газете, что 23% работающих получают меньше 13 тысяч, и мне стало страшно. Это кошмар! А если прибавить к этому безработных зарегистрированных, 4 миллиона, и тех, кто вообще выключен из жизни, — таких же много. Они, правда, мрут как мухи.
— Вы-то сами живете на пенсию?
— Не знаю. У меня жена работает, а мы наши деньги за 30 с лишним лет жизни никогда не делили. Потребности у меня скромные, у меня, как у Евстигнеева из «Старого Нового года», все есть. Я получаю минимальную пенсию для Москвы — 19,5 тысячи. Для провинциальной России это очень много, и мне стыдно.
— Ну а вас что гложет? Ностальгия по тем временам, по той стране, по той жизни?
— Ностальгия… Нас упрекнут, что это тоска по родине и ничего более, но будем по-современному. Ностальгия — это значит вернуться в ту жизнь. В каком виде? Понятно, что хочется вернуться в свою молодость, но если знать, что будет дальше, то это тоска смертная. Вернулся и знаешь, что начнется весь этот катаклизм.
— При чем тут катаклизм? Есть отдельный человек со своей жизнью и своими близкими людьми. Он должен обустроить себя и как-то с собой договориться, чтобы жить. Знаете, мне кажется, это ненормально, когда писатель такого уровня, как вы, прекращает писать, ему не пишется. Вы говорите: «Если бы я знал, что будет…» Вот эти 90-е? Вы их ненавидите?
— 90-е я обожаю, потому что я тогда был отстранен от той жизни. Вот сейчас читаешь, какие там у людей были несчастья, лишения… У меня 90-е — это был расцвет. Прекрасно жили, был творческий восторг — это самое главное. Деньги мне хорошие платили за книги, тиражи же большие были поначалу. Но вы говорите «ностальгия»… По советскому времени? А какому советскому времени?..
— Да, там были разные периоды. Например, перестройка для меня — самое счастливое время.
— Абсолютно верно, для меня тоже. Ну, не вся перестройка, глупости и подлости в конце было много. Но вначале по наивности казалось, что все плохое навсегда позади. Но вы посмотрите, что такое ХХ век. Такого ужаса, во всяком случае за три века новой истории, я просто не знаю. Смотрите: турки вырезали два миллиона армян. Неописуемые зверства японцев в Китае. Дальше у нас идет Иосиф Виссарионович. Дальше — Мао Цзэдун. Потом камерные злодеи — Батиста, Пиночет, Пол Пот… Это ужас просто!
— Не говоря уж об Адольфе Алоизовиче.
— О Господи, самого главного из-за его одиозности я пропустил. Только чем он хуже Иосифа Виссарионовича, абсолютно непонятно.
— Только теперь говорят отдельные ваши братья-писатели: если Сталин равен Гитлеру, то нужно ли было воевать? Что 27 миллионов жертв напрасны. Но это же бред.
— Бред, конечно. Были люди, которые воевали и за Сталина, но большинство воевали, чтобы спасти родных, близких, вообще всех советских людей. Во время войны, судя по военной литературе, возникает такое иррациональное чувство — любовь к своему народу, из которого ты знаешь едва ли сто человек.
«Жизнь у меня растительная, можно сказать»
— К вам вернемся. Выходит, вы такой наблюдатель, пессимист, читаете газеты, слушаете радио и говорите: «Какой ужас! Я все равно ничего не изменю, пусть все катится в тартарары, к мировой войне».
— На этом я не зацикливаюсь. К тому же война не обязательно будет атомной, хотя народу покрошат массу. Ведь Гитлер даже в самые тяжелые периоды не применил химическое оружие. Почему? Потому что он знал, что Сталин тоже применит. И вы упрекаете меня в мысли, что я ничего не изменю. Но, вообще говоря, никто еще не доказал, что история не предопределена. Потому что никто не доказал свободу человеческой воли. По Спинозе, камень катится с горы и думает, что свободен. Вся наша жизнь, от кухни до космической станции, построена на основе вульгарного (это философский термин, а не эпитет) материализма. Какая у материи может быть свобода? Четыре вида взаимодействия, и только.
— Знаете, Сергей, сидеть и философствовать — это, конечно, здорово. Вы чем-то похожи на Диогена в бочке: отойди, ты закрываешь мне солнце. Но вы-то для чего родились на этот свет, если говорить о творческих приложениях? Для того, что вы делаете лучше всего, то есть пишете. А если вы этим не занимаетесь сейчас, то, мне кажется, это грех. Хотя насильно мил не будешь. А при этом вы говорите: у меня жена работает. Знаете, для мужчины это не очень правильно. Вы что, старик древний?
— Ну, я подрабатывал еще недавно редактором и корректором. А сейчас зачем?
— Помните притчу о двух лягушках?
— Это когда одна сбила молоко в масло, а другая утонула? Но я же не погибаю, в конце концов! Я просто маргинал на обочине. Да, жизнь у меня растительная, можно сказать. Я в основном запоем читаю, мне больше хочется читать хороших писателей, чем писать.
— А хороших писателей очень мало. И вот я вижу перед собой хорошего писателя, который уже семь лет молчит.
— Но если меня что-то взволнует… Дело в том, что я всегда писал, когда меня что-то захватывало и волновало. Без этого ничего хорошего не получится. Сравните раннего Чехова, когда он писал для заработка, и в последние несколько лет, когда он продал все Марксу и не нуждался. Или возьмите моего любимого Джека Лондона. Треть из того, что он написал, можно смело выбросить. Это то, что он писал только из-за денег.
— «Мартина Идена» помните? В чем-то он напоминает вас. Он писал, чтобы доказать, и когда сам стал элитой, понял, какая это все суета сует, мишура. Ему незачем стало жить. Так Джек Лондон предвосхитил свою судьбу. Слава богу, что вы не садитесь на корабль и, как Иден, не идете на дно в прямом смысле слова.
— Я именно рассуждаю: все действительно суета. Нет, людям надо помогать, надо делать добро, а так действительно, 90% — суета, если посмотреть вокруг.
— Амбиции у вас есть вообще?
— Амбиции были большие, да.
— А сейчас?
— А сейчас я успокоился.
— Но вы еще умеете словесно создавать такую атмосферу, как мало кто. Ну, может быть, еще Улицкая, Водолазкин…
— Водолазкина я, к сожалению, не читал. Улицкую какой-то роман полистал. Да вообще, я смотрю в книжном, что современные авторы пишут, — не мое это.
— А как же Олеша: «Ни дня без строчки»? Это был его девиз — правда, он ему изменил. И спился потом.
— Да, он вообще ничего не писал после «Зависти». Так что Олеша — человек близкий мне.
— Простите, но вы, надеюсь, не спиваетесь?
— Нет. Ну вы же видите, что я живой. Наверное, вы приняли за оговорку по Фрейду слово «запой». Сочное русское слово.
— Когда вы пишете — «моя вина», это же состояние очень совестливого человека. В России многие люди дружат с водкой и спиваются, но про многих из них говорят: это совесть его заела. Вот ваша вина… Тридцать лет назад вы ушли из семьи и оставили маленькую дочь…
— Да, это камень, который до конца жизни будет висеть.
— Судя по вашей литературе, вы очень психологически тонкий, чувствительный человек. Это как человек с абсолютным слухом: когда он слышит, как кто-то фальшивит, то просто корчится от боли. И вы так чувствуете несовершенство мира.
— Люди с ровным характером проживают ровную, спокойную жизнь. Но зато людям, которые живут ровную и счастливую жизнь, недоступны такие взлеты наслаждения, которые дает хотя бы то же творчество.
— У Макаревича есть такая песня — про жизнь как фруктовый кефир и про тех, кто прожил мало, но так ярко.
— Да, я эту песню знаю. Когда-то Макаревич был кумиром нашей молодости. Да он и сейчас молодец. Во всех отношениях, в том числе в отношении к Украине… И вот по какой-то странной ассоциации — хочу сказать о Москве. Этот город стал для меня чужим. Про страну сказать не могу, я ее не знаю, я по стране в новое время не ездил. А так, как Сережа Есенин бедный незадолго до смерти писал: «Ах, родина! Какой я стал смешной. На щеки впалые летит сухой румянец. Язык сограждан для меня чужой. В своей стране я словно иностранец». И Маяковский тоже: «Я хочу быть понят родной страной…»
— «А не буду понят — что ж? По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь». Вот Есенин и Маяковский тоже не захотели писать, и… Так вы все время сидите дома?
— Это только последние два месяца. Знаете, я сначала хорошо попил. Даже не по-студенчески… какое там студенческое, все мои рекорды были побиты. Тут еще остались в нашем квартале трое одноклассников — я не буду говорить, сколько мы гуляли. Серьезный был загул, не то слово.
— А с чего?
— С чего? А вот потому, что все суета, и жизнь прожита, и какого черта, вообще говоря. Давай оторвемся, сказал я другу. И мы начали отрываться.
— Ну тогда я вам напомню о Высоцком. Он пил еще больше, плюс наркотики…
— Это был очень несчастный человек…
— Но он не переставал писать. Из него шли эти стихи, и оттуда сверху Бог ему вкладывал, сколько бы он ни пил. А вы?
— Но это разные вещи — стихи и проза. Кроме того, Бог в последнее время в меня ничего не вкладывает: то ли Бога нет, то ли я недостоин. Знаете, вообще я к себе некритично отношусь, но если начну каяться — это меня повергнет в такой ад… Так что лучше не надо.
Александр Мельман
