О том, как изменилась жизнь, можно судить, в частности, по тому, что время от времени в любой компании возникает спор: подавать или не подавать нищим? Это даже не спор, а так, обмен информацией: я подаю, а я не подаю. Все при этом смутно чувствуют, что речь идет о чем-то важном. То ли о душевном устройстве каждого, то ли о принципах.
В советские годы такой разговор был невозможен. Правда, тогда и фальшивых нищих не было. В стране равно бедных их и вообще почти не было.
Мой знакомый Т. рассказал как-то о своих переживаниях по этому поводу, очень, на мой взгляд, примечательных.
Шел он домой после лекции в университете, в котором преподает. У спуска в продуктовый магазин пристроился собирать милостыню мальчик лет шести-восьми. Он ел арбуз и целился скользкими косточками в машины. «Дядя, дай сорок копеек!» – крикнул мальчишка мужчине в рубашке с короткими рукавами и в галстуке. Тот бегло пошарил в кармане брюк и, извиняясь, показал мальчику пустую ладонь. Попрошайка, как ни в чем не бывало, снова занялся арбузом.
Т. наблюдал эту картину с другой стороны улицы. Сам он обычно не подавал, отчего, впрочем, мучился. В связи с этим часто вспоминал реплику, услышанную однажды в трамвае: «Вы подаете? Я не подаю». С тех пор этот голос преследовал его. Он жалел, что не решился тогда заглянуть в лицо человеку. Неприязнь, которую Т. испытывал к нему, хотела прирастить к голосу еще и взгляд, жест, быть может, взмах сухонькой, принципиальной ладони. Потому что иначе эту реплику приходилось брать на себя. Он ведь тоже не подавал, хотя и сам себе не мог объяснить, почему.
Нельзя даже сказать, что он прямо мучился, но что-то как будто мешало. С мелочью он не справлялся, ею всегда были оттянуты карманы, и, начни он подавать, это бы в прямом смысле облегчило его. Однако милосердная рука все время почему-то уклонялась от предписанного ей долга. Он понимал, что последнее дело в таких случаях – думать. Думать не надо, вынь, вынь, старый черт, из своего вспотевшего кармана руку дающего.
Наблюдательность Т. превратилась, по сути, в свою противоположность, стала принципом. Это уж совсем глупо. Он пытался выбрать среди мошенников и наемных сирот тех, кто пострадал и действительно нуждается в деньгах, или того, кто с первого взгляда ему понравился. Заканчивалось это обычно позорным бегством, и послевкусие было отвратительное, как будто он вернулся с рынка рабов.
Тот раз, с мальчишкой, думая, как всегда, о своем странном упрямстве, которое доставляло ему одни неприятности, Т. резко развернулся. Прошел он уже довольно далеко. За урной мальчишку было не видно, только его голые ноги, протянутые до середины тротуара. Парусиновая кепка с чешуйками мелочи лежала между ног. Т. набрал полный кулак мелочи и высыпал ее в кепку.
Ему так хотелось чувствовать себя обманутым, то есть что он помог сейчас нищему сироте, но он знал, что не обманут.
Вот такая история. Я рад был бы сделать из нее какой-нибудь общедоступный вывод, но не могу. Если нас на каждом шагу обманывают, то правда, зачем же потакать мошенникам, да еще и чувствовать себя при этом дураком? С другой стороны, сколько реально несчастных и калек оставил ты без своего мизерного внимания и помощи, следуя подсказке своей якобы гордости, точнее, самолюбия?
В последнее время появились попрошайки особого рода. Сидит мужичок с лицом, изувеченным мечтой об очередной бутылке, и держит перед собой картонку с надписью: «Дайте на бухало!» Поразительно, но ему подают охотно. Плата за честность, вероятно.
Смутное время опасно прежде всего тем, что размываются границы между добром и злом. Когда человек пытается найти своему неподаванию какое-нибудь рациональное объяснение, он, пожалуй, все же уходит от прямого самоотчета. Сам не богат, мне некогда, они все мошенники, горстью мелочи делу не помочь и где, вообще, государство? Все это, может быть, и так, но и в том и в другом случае (подает человек или не подает) есть что-то еще. Тут какая-то недоговоренность, для душевного спокойствия состояние вредное. И тут мне вспоминаются слова другого моего знакомого, который подает. Понимаешь, говорит он, выйдя на паперть, сев на асфальт, протянув руку, просительно заглянув в глаза прохожего, человек испытывает страшное унижение. Что-то должно было сильное в его жизни случиться, прежде чем на него пойти. Даже если он обманывает, обман через унижение – это даром не проходит. Если он даже и чувствует себя сегодня победителем, то длиться это будет недолго, унижение нагонит. Ты бы сам мог сесть на шатающийся ящик, снять с себя кепку и протянуть ее прохожим, льстиво или жалобно бормоча что-то? В этом и дело. И я бы не смог. Поэтому подаю. Если и не на бедность, то за унижение.
Николай Крыщук
www.psychologies.ru
