Русская деревня изменилась, натуры стало меньше, но реализм никогда не исчезнет из живописи. Об этом «Известиям» рассказали народные художники СССР братья Ткачевы, старший из которых — Сергей Петрович — прошел всю войну. В этом году ему исполнится 98 лет, а младшему, Алексею Петровичу, — 95. К 75-летию Победы знаменитый тандем готовит новый триптих, посвященный Великой Отечественной. Он будет представлен на выставке в Манеже. «Известия» побеседовали с мастерами.
— Сергей Петрович, война сильно повлияла на ваше творчество?
Сергей Ткачев: Сильно... Столько эпизодов было в войну, аж страшно о них рассказывать. У нас есть картина «В трудные годы. Солдат и котенок». Появилась она так. В 1943-м меня отпустили в отпуск. Прихожу к месту, где был мой дом, а дома нет. Думал, чугунок на трубе увижу... Стою и плачу, слезы сами льются из глаз. Вот вам ощущение войны! Зашел в покинутую избу. Там еще тепло не выветрилось. И тут, смотрю, маленький котенок выполз откуда-то из-под печки!
После войны рассказал другу своему, художнику. «Чего ж ты, — говорит, — картину не напишешь такую? Если не возьмешься, я сам тогда сделаю!» И мы с Алексеем решили всё-таки создать эту работу.
— Вы ведь не воевали, Алексей Петрович. Как так получилось?
Алексей Ткачев: В 1939 году по рекомендации Игоря Эммануиловича Грабаря я получил Первую Всесоюзную премию, и в том же году им была организована московская школа юных дарований. Я оказался в числе первых интернатовцев этой школы. Нас освободили от армии, эвакуировали в Башкирию.
С.Т.: Этот факт очень острый для сегодняшнего времени. Посмотрите, какое было отношение к искусству! Люди гибли, всем страшно, а настоящие мудрецы, типа Грабаря, всё равно думали об искусстве, о будущем страны. В итоге они оказались правы. Из этой школы вышли великие художники: Коржев, Иванов, Оссовский, Стожаров...
А.Т.: Вот только я не сразу попал в школу. Ее эвакуировали в Башкирию, а мы об этом не знали. Отец и весь завод, на котором он работал, отправили в Свердловск. Мне как раз 16 лет сравнялось, и отец говорит: «Сынок, поступай на завод, будешь у меня рядышком». Я стал разметчиком танковых и авиамоторов. Постепенно привык. Бегали мы к сталеварам, смотрели, как они металл льют… Здорово!
И вдруг однажды мне приходит письмо из художественной школы. Они откуда-то узнали мой адрес, и мой учитель прислал мне вызов, чтобы я приехал. Я — к начальнику цеху. Тот говорит: «Это не в моей компетенции, я не могу. Идите к директору завода». А директором был Борис Глебович Музруков, дважды Герой Социалистического Труда, уже потом он стал знаменитым ученым, военным деятелем. Захожу, вижу — сидит худенький сухой человек с пронзительными глазами. «Ну, что у тебя?» Говорю: «Я к вам с просьбой, чтобы вы отпустили меня». — «Как «отпустили»? — «Мне вызов пришел из художественной школы. Я учился там до войны». Он так посмотрел на меня и сказал: «Ну что ж, сынок, если тебя ищут, значит, ты талант, и большой, и я не имею права тебя задерживать тут. Благословляю тебя на учебу, ехай. С удовольствием я тебе подписываю».
С.Т.: Из-за того, что я воевал, а Алексей Петрович нет, я окончил эту школу на год позже. Поэтому у нас всегда было, что я как бы младше его, хотя на самом деле старше на три года.
— Ранение в плечо не помешало учиться на художника?
С.Т.: Могло помешать, но между ключицей и лопаткой осколок остался, и хирург, умный человек, сказал мне: «Если мы вынем осколок, будет ограниченное движение руки, а так как вы хотите быть художником, это нельзя... Придется потерпеть. Но будет в непогоду поднывать».
Когда меня ранило, я на перевязочный пункт пришел к медсестре Вере, которая меня и вытащила с поля боя. Мне 20 лет, ей 18 — совсем дети. И я реву, плачу: «Теперь я художником не буду, как же я без руки!» Она мне отчет дает: «Хватит реветь! Быстрей заживай и укатывай отсюда, пока по второй руке не стукнуло!» Вроде бы грубоватые отношения были, но чисто человеческие.
После этого я попал в госпиталь. Было начало декабря 1942 года. Хирург мне сразу говорит: «Терпи, солдат». Сорвал наклейки, завязки всякие, я посмотрел, и аж страшно стало — черно-красная жижа. «Терпи!» И похвалил меня, что я не заревел. Я долго мучился, покамест не зажило, лежал в госпитале... Помню, сестра пришла — молоденькая красивая девочка. Говорит: «Товарищ раненый красноармеец, я хочу вам газетку почитать». Села, начала читать, а я не газету слушаю, а на ее красивые ноги смотрю. Она: «Ну что зыришь?» — и прикрыла. Вроде больной был, а всё же! Вот такие детали чисто житейские, от них никуда не уйдешь. Из таких деталей и рождались наши темы для картин.
— Вы известны не только картинами о войне, но и работами на деревенскую тематику. Вы пишете русскую деревню уже восемь десятилетий. Изменилась ли она за это время?
А.Т.: Изменилась, ужасно изменилась. Наша родная деревня — Чучуновка Брянской губернии — и вовсе исчезла, ее больше нет. Мы там дикарями жили, а сейчас в деревнях и магазины есть, и кино ежедневно смотрят. Натуры стало меньше, все из деревни в город смылись на заводы.
— Вас это огорчает? Можно ли сказать, что вы лишились главной темы творчества?
А.Т.: Нет. Мы и тогда темы находили, и сейчас найдем. Если Россия — это океан, а художник — волна, он не может быть не возмущен, когда возмущена стихия. Художник всегда найдет себе тему и ее выражение.
— Вам на двоих уже скоро будет 200 лет. В кого вы такие долгожители?
С.Т.: В деда Афанасия Васильевича. Он прожил не то 103, не то 105 лет.
А.Т.: Когда началась Крымская война 1853 года, он пошел пешком на нее, железных дорог не было. Пока дошел, война прекратилась. Старик был тот еще! Его и звали в деревне дед Жезло. Сын, следовательно, Жезлёнок, а мы все — Жезляты. У матери было семь детей: пять сынов и две дочери.
С.Т.: Оттуда и идут наши корни.
А.Т.: Всё наше искусство оттуда идет.
— Вы изображали ваших родственников на картинах?
А.Т.: Конечно. Вот знаменитая работа «Матери», висит в Третьяковской галерее (показывает репродукцию. — «Известия»). Здесь изображена моя жена и Ленка, дочка. И наша мать.
С.Т.: Из-за этой картины скандал с Фурцевой был (министр культуры СССР. — «Известия»). Она пришла на открытие выставки, увидела полотно и говорит, показывая на мать: «Чего это такое? На Бабу-ягу похожа». Я выскочил и заорал на нее: «Это не Баба-яга, а моя мать!»
Картина осталась висеть, причем ее повесили очень почетно. Потом мы получили Государственную премию. И когда в Третьяковке сделали выставку «Русская женщина», заглавной была именно эта работа, которая так не понравилась Фурцевой.
А.Т.: Есть у нас еще картина «Сыновья». На ней наша мать на фронт трех сыновей провожает: Сергея, Василия и Серафима.
— Что произошло с Серафимом и Василием?
А.Т.: Серафим погиб, а Василий вернулся с фронта.
С.Т.: Когда мы пришли вместе, мать так растерялась! За четыре года мы изменились, усики у нас появились... Она: «Лёнь? Вась? Сергей?» Запуталась, кто есть кто.
А.Т.: Василий стал потом ректором Читинского института (ныне — Забайкальский государственный университет. — «Известия»).
С.Т.: Там и похоронен. Семья Ткачевых — от Читы до Минска. Везде могилки наши есть. И такая биография у многих простых семей страны. А у нашего друга закадычного Гелия Коржева история другая. У него отец был архитектор, Мавзолей Ленина строил (Михаил Коржев был учеником Алексея Щусева и помогал ему в разработке проекта Мавзолея. — «Известия»). Казалось бы, разное происхождение: мы-то чистые крестьяне, а он интеллигент высшей пробы. И всё же именно он был самым близким нашим товарищем.
А.Т.: Шутник большой был. Бывало, по телефону звонит: «Можно я к тебе приду сейчас? Я здесь недалеко, только не один, а с девушкой». — «Ну пожалуйста». И вот он приходит, но не с девушкой, а с собачкой, сучкой. Выгуливал ее.
С.Т.: Жалко, нет его уже. Великие художники были у нас, святые люди. А сейчас — шантрапа, крикуны. Вдруг выползает какой-то крикун и начинает… Батюшки мои! Сколько было этих эпизодов, неохота и вспоминать даже…
А.Т.: А ты не вспоминай.
С.Т.: А я и не вспоминаю. Вспоминается хорошее, и всё.
— Как вы восприняли распад Советского Союза?
А.Т.: Ужасно. Нам отец всю жизнь твердил: «Детки, берегите советскую власть. Если бы не советская власть, вы бы все были пастухами». Он революцию принял замечательно, ходил в кожанке, в сапогах.
С.Т.: И попал в тюрьму. За свою правду.
А.Т.: Да. Но его тут же освободили. Трактовка освобождения его была такая: «по неопытности». Но больше он в партию не вступал.
— А вам никогда эмигрировать не хотелось?
А.Т.: Мы без России себя не мыслим. Мы русские художники. В 1957 году я стал лауреатом Всемирного фестиваля молодежи и студентов, получил серебряную медаль и право на заграничную поездку. Пришел домой, говорю: «Вот, меня за границу посылают или вместо этого можно деньги получить. Что делать?» — «Сынок, — отвечает мама, — тебя же там съедять, возьми деньги лучше». Так и сделал.
С.Т.: Часто ругают советскую власть, пятое-десятое, но стали бы мы художниками, если бы не Дом пионеров, где был изокружок? Учителей своих мы никогда не забудем. Бывает, идем на этюды. Пишем, и вдруг наш учитель разворачивает бумажку: «Ну-ка посмотрим, что нам Анна Ивановна приготовила». Оказывается, жена ему положила для нас, детей, хлебца и маслицем помазала. Подкармливала нас.
После войны, когда мы уже стали известными художниками, академиками, вдруг получаю письмо из Красноярска: «Это не вы ли были в моем изокружке когда-то?» Оказалось, что это педагог наш, Масленко Анатолий Иванович. А я был тогда депутатом Верховного Совета. И на своем бланке написал, чтобы ему квартиру выделили. Он потом благодарил, что жилье получил на старости лет.
— Как вам удается работать в тандеме?
С.Т.: На полном доверии и уважении друг к другу — это главная наша формула.
А.Т.: Действительно, это трудное дело. Бывает, пишу, входит Сергей: «Лешка, не то. На кисточки, сделай то-то». И мы вместе начинаем выискивать.
С.Т.: Процесс очень сложный.
А.Т.: Без пол-литра не объяснишь.
— Вы художники-реалисты. Нет ли у вас ощущения, что реализм из живописи уходит?
А.Т.: Не уйдет, потому что такие динозавры, как мы, останутся и мы не позволим ему уйти. У нас есть и «заместители» наши: дочка, внучка. Они тоже художники-реалисты.
— Вы по-прежнему активно работаете?
А.Т.: Нет, он закончил, всё — он слепой, плохо видит. Я от этого сейчас страдаю, в гордом одиночестве из себя выжимаю все порохи.
Мне, конечно, не хватает Петровича, очень не хватает. Бывало, один работает, отдохнуть надо — вот другой, пожалуйста, идет. Мы понимали друг друга.
— Что вас вдохновляет сегодня, что становится импульсом для творчества?
А.Т.: Конечно, живем воспоминаниями, а чем же мы можем теперь жить? Правда, у меня еще на шее моя академическая обязанность — я руководитель творческой мастерской молодых художников в Академии художеств, много времени уделяю ребятам. Так что всё нормально: настроение бодрое, идем ко дну, но не сдаемся.
— Можете вспомнить самый счастливый момент жизни?
С.Т.: Когда кончилась война.
А.Т.: Когда он (показывает на брата. — «Известия») пришел из армии.
Сергей Уваров
