Продолжаем публикацию беседы Владимира Владимировича Шахиджаняна с режиссёром Сергеем Михайловичем Артимовичем: о доходах, скромности, любви к актёрам.
Видеоверсию можно посмотреть здесь.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Владимир Шахиджанян: - Бывает состояние, чтобы кто-нибудь пожалел, погладил, сказал нежные слова?
Сергей Артимович: - Ну, такая дешёвая разводка девочек… Да, бывает, конечно…
- Почему же дешёвая?
- Ну, как-то так, пожалел чтобы кто-нибудь…
- Но хорошая.
- Ну, да. Не знаю, я не на жалость бью, я как-то нахожу другие слова с девушками.
- Где-то я читал или кто-то рассказывал мне: чем веселее на съёмке, и всё, кажется, получается, тем хуже результат.
- Я не знаю, про Гайдая так любят рассказывать, что Гайдай был очень мрачен, угрюм…
Леонид Гайдай
- Да. А если там не то, здесь не так, то результат хороший.
- Может быть, но я не делал никогда комедии ради комедии, может быть, это важно, когда это всё на трюках, на гэгах, на шутках, и это важно, количество юмора на площадке, на экране есть какая-то возможность соотнести. В тех жанрах, в которых я работал до сих пор, это не проходит.
- Но вы согласитесь со мной, что, если десять минут прошло, то хорошо бы, чтобы человек улыбнулся, а идеально – и засмеялся?
- Десять минут где проходит?
- Экранного времени.
- Не всегда. Бывают фильмы, что не надо вообще смеяться, какого-нибудь смотришь Хичкока, там вообще ни разу не улыбнёшься, Верёвкина…
- Ужасно.
- Почему ужасно? Жанр другой. Если вы снимаете драму, что-то такое, похожее на жизнь, или мелодраму, да, тогда надо сочетать вот это всё, есть жанры хоррора, где вообще не до улыбок, как правило.
- Кого-кого?
- Хоррор. Это ужас. Ужастик. Причём там тоже много разновидностей, хоррор – один из них. Триллер – тоже в каком-то смысле ужастик.
- Мне-то казалось, что хорошо бы так высчитывать: «Идёт действие – а теперь посмеялись, подумали, задались вопросом: «Что будет?»… А вот ничего не будет, до следующей серии».
- Да, так оно и есть, конечно. Только это не всегда с улыбкой получается, иногда без улыбки.
Но чередование напряжения и каких-то релаксов, несомненно, это есть, сжались – разжались, это, конечно, в любом жанре это необходимо, это композиция, это ритм картины…
- Вы чертите линию свою?
- Чертить я не черчу, я это вижу по сценарию. А во время монтажа я эти вещи могу двигать, я могу изменить порядок сцены иногда, я могу изменить длину сцены иногда.
Я могу добавить, убавить вот это вот напряжение, это всё уже делается на монтаже.
- Соотношение «вошло в картину» и «осталось в корзине» один к одному, один к двадцати, три к одному, в три раза больше снимаете материала, чем используете?
- Тут тоже о чём вы говорите, сейчас не пойму.
- Или один к одному, сколько снял, столько и есть, почти отходов нет?
- Нет, надо понять просто, что вы сейчас имеете в виду?
- Я имею в виду, сколько уходит в никуда.
- Чего? Отснятого материала?
- Отснятого материала. Ну, раньше, как по плёнке было.
- Нет-нет, сейчас вы просто говорите о разных очень вещах.
Например, есть фильм, в котором, скажем, сто сцен. И он занимает, допустим, сто минут, минута – сцена, сто сцен. И вот вы имеете в виду, что остаётся из этих ста сцен семьдесят сцен?
Или будет сто сцен, но снята каждая сцена не по минуте, а, например, по две минуты?
- И вы резали, сокращали, вынуждены… Я сейчас объясню. Неточность, прошу меня простить.
- Вы не поняли, что я имею в виду.
- Я понял.
- По времени или по…
Леонид Гайдай
- Сейчас вы, наверное, и меня поймёте. Я звоню Леониду Иовичу Гайдаю давно-давно:
- Как дела?
- Ужасно! Надо уложиться в десять минут, всё режу, сокращаю и уже двадцать минут выбросил.
И жалко ведь, хороший материал, но должно быть ровно десять минут, «Самогонщики».
По-моему, одна часть всего.
- Да.
- Десять минут. И наоборот: бывает, что человек снимает, и столько же и входит в картину, он тогда просто счастлив, у него нет отходов.
- Я пытаюсь так снимать, чтобы у меня было в отходы где-то процентов пятнадцать-двадцать, чтобы у меня было больше, но не за счёт сцен, а за счёт ритма, за счёт метража, не вариантов.
Вариант всё равно выбирается один в линейку. Просто, если ты хочешь получить час, то есть такое понятие, как «первоначальная сборка», мне кажется, мы про это говорили.
Когда монтажёр в первый раз собирает всё, и когда вот это «всё подряд», процентов на пятнадцать-двадцать больше, чем то, что должно быть на выходе, тогда выбрасывается всё неудачное, всё, от чего можно избавиться, остаётся то, без чего вообще невозможно обойтись, и это самый лучший вариант, тогда ритм, тогда темп, тогда зритель смотрит и ахает.
Ещё Хемингуэй когда-то говорил, что самый лучший финал для рассказа, вы, наверное, помните, дописать рассказ, а потом выкинуть последние пять страниц. И тогда зритель додумывает, чем закончится.
Эрнест Хэмингуэй
- А ещё говорили, что и начало хорошо бы выкинуть.
- Ну, да. И такие есть произведения, без начала и без конца, специально сделаны, они тоже очень хороши.
В принципе, зритель чувствует, что было больше, чем мы ему показали, и это создаёт глубину очень хорошую, вот эта глубина, она создаёт ощущение реальной жизни.
Я всегда рад, когда это происходит, всегда. Ещё не было такого, чтобы что-то выкинули, и мы без чего-то не могли обойтись.
Всегда, если можно выбросить, прекрасно, надо выбрасывать. Но, когда у тебя нет этих рамок, жалко выбрасывать. А когда надо выбрасывать, ты выбрасываешь, и становится всё лучше и лучше. За счёт чего я добавляю это время?
Просто сцену можно снять с разной степенью воздуха, понимаете? И когда актёры, достаточно часто приходится с актёрами разговаривать, они говорят: «Как? Мы спешим! Нам надо всё это сделать!», я говорю: «Не спешим, больше пауз, думаем».
Я стараюсь, чтобы актёры у меня не торопились, если нет смысла торопливости в сцене. Я их заставляю подыскивать слова, я же говорю, я сейчас закончу эту фразу, я не знаю, какая у меня будет следующая фраза, это зависит от того, как вы на меня смотрите, правда же?
А у актёра написано, какой у него будет следующая фраза. И я часто в сериалах вижу, как они барабанят этот текст, только стараясь ничего не забыть… И вот они говорят.
- Ну, страшно забыть же…
- Да. И, тем более, договорит этот текст, будет стоп, мне принесут кофе – и я пойду в вагончик, меня не будет десять минут, пока здесь будут переставлять кадр, я это просто вижу на актёрах, на лицах их.
И я стараюсь от этого избавляться. Когда они играют не спеша, появляется вот этот объём, появляется воздух. Потом этот воздух можно вырезать, но эта его жизнь неторопливая, она останется, понимаете?
За счёт этого можно маневрировать.
- Бывали случаи или нет, когда коней на переправе не меняют?
- Не меняют. Никогда не меняют.
- Мол, зря я этого актёра взял, надо его поменять, но половина уже снята.
- Бывают.
- «Эх, оператора взял, терпел-терпел, а не получилось, надо бы поменять». Как выходите из положения?
- Никак. Спокойно доделываю, а потом больше с этими людьми не имею дела.
- Вы сказали вчера мне по телефону, когда я впервые это произнёс: «О, я могу говорить до утра и не один день!»
- О чём?
- О ваших мечтаниях.
- Ужас.
- Давайте до утра и не один день.
- Ну, мы, по-моему, только об этом и говорим, на самом деле. Потому что, конечно, задача, вчера мне сказал Владимир Владимирович, рассказать о своей мечте.
Это, конечно, ужасно, вроде вопросов, которые задают на поступлении.
- Даже не так, не одна мечта. О чём вы мечтаете?
- О чём мечтаю?
- Мечтания режиссёра, мечтания человека, мечтания гражданина, мечтания…
- Ок. Я понимаю, да. Чтобы более или менее внятно на этот вопрос ответить, наверное, надо сказать что-то в этом роде… Понимаете, к моим годам…
- Ещё раз скажите, сколько вам лет.
- Мне пятьдесят семь лет.
- Мальчишка!
- Да.
- Это при том, что я, которому семьдесят шесть…
- Да, просто я думаю, что годам к сорока пяти – пятидесяти мечты у мужчины должны становиться планами больше.
Потому что когда-то я мечтал стать врачом, потом я мечтал стать хирургом, потом я мечтал стать кардиохирургом, я им стал.
Потом я мечтал стать режиссёром, я им стал. Я мечтал переехать в Москву, я это сделал.
То есть, понимаете, мечты, если это не какие-то мечты, не имеющие вообще никакого отношения к реальности, мечта – это некие планы, которые ты не знаешь, как реализовать, и отложенные куда-то очень далеко во времени.
Вот что такое мечта. Некие планы, плохо сформулированные, таких планов у меня немного, поэтому я в каком-то смысле могу сказать, что большая часть моих мечт, мне удалось, мне повезло, я их реализовал.
Но, конечно же, могу ли я сказать, что я в этой жизни ничего не хочу? Конечно же, нет, я очень много, чего хочу.
И, конечно, я хочу, можно ли это назвать мечтой, я хочу, чтобы у меня были хорошие, интересные проекты, в которых будет возможность выложиться на сто процентов, потому что в большинстве проектов, которые я делал до сих пор, конечно, я не могу сказать, что я где-то выкладывался до конца, такой никогда не было задачи.
Нужно было сделать какую-то конкретную работу, и я её делал с огромным удовольствием, всё хорошо, но огромное количество мыслей, ощущений и возможностей мне не удавалось реализовать.
Сделать проект, где мне удастся выложиться на сто процентов, прыгнуть выше головы, - да, это мечта. Это мечта.
Что-то для этого я пытаюсь сделать, у меня есть некоторые свои замыслы, которые я пытаюсь сейчас как-то формализовать, перевести их из градуса мечты в планы.
Я мечтаю стать патриархом большой семьи, в каком-то смысле я уже им стал. У меня дети, внуки, я построил дом, у меня большой участок, в деревне построил дом, вырыл озеро на этом своём участке.
- Сколько километров от Москвы?
- Девяносто километров, не так уж далеко, но и не близко, на краю огромного заповедного леса, в мещерских паустовских местах, в общем, замечательное место.
Я хочу, чтобы это стало, я мечтаю о том, чтобы там было много-много прекрасных моих и близких, и родных, и друзей, чтобы для них это было местом, где они хотят… чтобы это было кусочком родной земли.
- А если там построить маленький российский Голливуд?
- Нет, зачем же там Голливуд? Мне не надо, чтобы там было много народу, я не люблю, когда Голливуд. Голливуд пусть будет в Голливуде.
И, конечно, я тоже надеюсь, что что-то из этого я смогу сделать, можно это назвать мечтой.
Но то, что я мечтаю по-настоящему, наверное, идя к вам, я думал об этом, наверное, очень бы хотелось прожить долгую-долгую-долгую жизнь, потому что я с самого детства своего всё время любил всяких футурологов, фантастов, я вообще на фантастике...
- Стругацкий?
Артур Кларк
- Да, и не только. Вот Артур Кларк когда-то любил, такой фантаст американский, умер относительно недавно, он любил всякие таблицы футурологические, вот к такому-то году будет создан искусственный интеллект, к такому-то году человечество создаст первую колонну на Марсе.
Большинство этих планов не реализовалось до сих пор, но всё равно эти таблицы существуют, и там есть такие графы продолжительности жизни, там, в принципе, у тех, кому сейчас много лет, у них очень большие шансы прожить долго.
То есть, если ты дожил до двадцати лет, у тебя много шансов дожить до сорока лет. Если ты дожил до сорока лет… Не так уж много шансов дожить до семидесяти лет, если тебе двадцать лет. Если тебе шестьдесят лет, у тебя очень много шансов дожить до семидесяти, понимаете?
Больше, чем у двадцатилетнего. Ну, это вопрос математический просто. И, в принципе, я надеюсь, что даже моё поколение, мы будем жить в среднем больше, чем жило поколение наших родителей, просто по годам проживём дольше.
И мне, конечно, о чём бы я мечтал по-настоящему, это посмотреть, чем закончится та смута, которая сейчас к нам приходит, потому что сейчас мы живём во времена смуты.
Происходят странные и ни с чем, мне кажется, не рифмующиеся процессы в истории человечества.
Мы дошли до какого-то непонятного рубежа, потому что ушёл век утопий, двадцатый век, когда утопии пролили столько крови, я имею в виду утопию коммунизма, утопию фашизма, утопию либерального капитализма, эти утопии в крови и пожарах.
Они покидают сейчас человечество, потому что сейчас понятно, что либеральный капитализм, про который мы раньше думали, что стоит ему только начаться, и всё будет хорошо, это такая же неправда, как и коммунизм, это что-то не так, человечество опять не понимает, что впереди, хотя я рос, в моей юности понятно было, что впереди.
Мы были уверены, что мы всё знаем, впереди нас ждёт коммунизм, и всё будет, и дорога казалась видна.
Сейчас мы вошли в зону даже не турбулентности, а в какой-то адский туман, что будет с нашей страной, с Россией, меня это бесконечно волнует.
Я очень боюсь, что что-то произойдёт плохое, хотя и сердцем, и умом я надеюсь, что этого не будет, что всё-таки обойдётся, Россия проходила через разные страшные периоды истории. И вот мечтаю я о том, чтобы пережить этот период турбулентности. Чтобы пройти вот эту непонятку и дожить до времени, когда Россия станет нормальной, спокойной, свободной, богатой западной державой в равном ряду других западных держав.
Потому что наше цивилизационное место российское, оно ни с чем не сравнимо, и, конечно, мы в западном спектре культур находимся, несомненно. А сейчас даже это ставится под вопрос. И хочется прожить эту турбулентность, когда морок более или менее развеется, другие начнутся, наверное, катаклизмы какие-то, но вот дожить до какого-то промежуточного итога мне бы очень хотелось, вот это, может быть, моя мечта.
Но при этом работать, жить, как-то так. Я всегда готовлюсь к худшему, но надеюсь на лучшее. Это оптимизм, мне кажется.
- Да, да. Кто вы по темпераменту?
- Мне кажется, я сангвиник, но во мне есть, конечно, и холерические, и меланхолические части, я такой, в психиатрии есть понятие «циклотимик», это то же самое, что маниакально-депрессивный психоз, только в маленьких амплитудах, это мне близко…
- Ну, наверное, вообще… Режиссёр – это, видимо, не профессия, а образ мысли, мировоззрение.
- Нет, это, конечно, профессия, просто требует определённого мировоззрения, определённого способа мысли, это профессия.
- Образа жизни?
- Ну, не знаю… Образ жизни, наверное, нет, потому что можно быть хипарём, бомжом и режиссёром неплохим, и такие есть. А можно быть очень буржуазным, прекрасным, владельцем бизнесов каких-то и тоже быть режиссёром, и тоже есть такие случаи.
Можно быть кем угодно, просто режиссёр – это неудержимое желание и возможность получать удовольствие от жизни очень определённым образом, потому что режиссёр – это человек, который, мне кажется, поджигает огонь под этой кастрюлей, куда набросаны другие люди, и ты из этой кастрюльки создаёшь некую жизнь.
- А вы не согласитесь со мной, что режиссёр – немножечко садист?
- Ну, тоже надо определить, что такое садист? Человек, который любит мучить людей?
- Нет, человек, который всегда мучает людей, всех абсолютно.
- Не знаю.
- Любит или не любит – я не знаю, но мучает.
- Ну, так же, как и все мы друг друга мучаем…
- Актёров мучает, оператора мучает, звукорежиссёра мучает, администратора мучает…
- Не согласен с этим.
- Прохожих мучает, если он хочет вообще добиться результата…
- Почему мучает? Надо мотивировать всё. Не знаю, директор производства или командир воинской части – садист? Менеджер любой – он садист? В этом смысле, наверное, да, как любой управляющий человек, любой, управляющий людьми, тогда да, хотя я так не считаю, я бы не использовал это слово.
- Учитель – садист?
- Ну, нет. Какие учителя-садисты бывают?
- Да есть!
- А про садистов-клоунов целый жанр существует в американском кино.
- Скажите мне, пожалуйста, согласны ли вы с моей такой фразой, которую я сочинил, придумал, она в двух вариантах: «Любую мечту можно превратить в реальность, если правильно расставить паруса».
И эта же фраза во втором варианте: «Любую мечту можно превратить в попутный ветер, если правильно расставить паруса».
- Ну, да, и то, и другое правильно, мне кажется.
- Где ваши правильные паруса? Интуиция?
- Где мои паруса?
- Да. Вот хотели стать доктором – и стали, ушли из школьной самодеятельности в мединститут и поступили. Хотели стать хирургом – с кем-то познакомились, подружились, кто-то за вас похлопотал, поддержал, ушли вы из онкологии в хирургии…
- Это вопрос просто… Хирургом бы я стал так или иначе…
- Но паруса, как ветер ушёл… Хотели – ну, чудом вы стали режиссёром, судя по тому, как вы рассказывали. Последний год, непонятный экзамен, что вам дали, я забыл, какую работу вам дали писать на экзамене?
- «Солнечный удар», на секундочку.
- Да. Так сказать, взяли вас…
- Ну, да. Не знаю, понимаете, какая штука: я, конечно, в каком-то смысле фаталист, и я думаю, если кому-то суждено где-то оказаться, то человеку это суждено просто будет.
А что касается парусов, мечты и прочего…
Вот любовь – это благо или нет? Любовь – это мука, это кошмар и беда, это некая сила, которая сильнее тебя. Ничего хорошего в любви, конечно же, нет. Потому что, если бы можно было обойтись без любви, люди бы, конечно, обходились бы, жили бы как-то, договаривались, не дёргались бы, сидели бы в семьях, договаривались бы о браках, было бы всё хорошо и спокойно. Но вдруг приходит какой-то солнечный удар, самый правильный образ, который придумал Бунин.
Человек живёт-живёт-живёт, и вдруг – трах-тарарах! – он сходит с парохода, он ломает свою жизнь, он бросает семью, проклинает прошлое, теряет будущее, потому что он не может без этой женщины жить или мужчины, хотя совершенно не важно, любите ли вы. Ты не можешь без неё. Когда-то я придумал для себя такой термин: «Любовь – это сладостная несвобода».
Ты теряешь свободу. Ты готов часами сидеть у подъезда, смотреть на окно, и тебе от этого не плохо, тебя никто не заставляет, ты просто без этого не можешь…
- У Андрея Битова прекрасный рассказ…
- Да. Наверняка таких рассказов много разных про любовь. И то же самое, что-то похожее было со мной, когда я приходил в эту профессию.
Поверьте, ничего хорошего при этом не было со мной, это было страшно, было ужасно неуютно, я подставил под удар семью, я сам шагнул в пропасть какую-то адскую, хотя я мог совершенно спокойно работать в медицине, в хирургии, быть вполне успешным человеком и уважаемым членом общества.
И я совершенно никакого удовольствия не получал от того, что я меняю эту профессию. Был ужас, кошмар, но я не мог ничего с этим поделать, это было невозможно, просто я знал, что, если я этого не сделаю, остаток жизни я буду мучиться от этого, это мне отравит всю жизнь.
Так же, как влюблённый человек не может ничего сделать, потому что ему нужна, вынь да положь, эта девочка или этот мальчик, хотя у Высоцкого про это песня: «Все говорят — она наводчица, а мне плевать, я её люблю». Понимаете? Вот и всё. Есть какие-то вещи…
Поэтому что такое мечта, кстати? Мечта — это то, что ты из головы придумал, и как-то хорошо бы, чтобы это было, но ты без этого можешь жить, то это никакие не паруса.
А когда ты без чего-то жить не можешь, в какой-то момент ты это понимаешь, то тут у тебя уже и паруса надуются, и курс сам проложится, и ты даже…
Как ты ни сопротивляйся, а тебя понесёт в эту сторону, вот что такое по-настоящему… Мои любимые братья Стругацкие написали роман «Поиск предназначения».
Когда ты ощущаешь в себе предназначение, не то, что ты там чего-то добьёшься, ты понимаешь, что ты не можешь не пойти по этой дороге, не можешь не сунуться в эту дверь, не можешь не захватить эту женщину.
Идут люди, убивают мужей, воруют женщин, живут, пропадают в каких-то лесах, живут рядом с любимой женщиной, лишь бы только она была рядом. Или идут в профессию, теряют всё и ничего не получают от этой профессии, часто бывает.
Ведь идут люди без каких-то гарантий. Тоже в одной книжке написано: «Много званых, но мало избранных». Никакой нет гарантии, что ты туда двинешься, и там тебе будет счастье. Поэтому, конечно, тут просто есть какие-то вещи, которые…
Вот ты иногда чувствуешь какой-то зов, манок, такое… У Станислава Лема есть рассказ «Особь» про женщину, которой казалось, что она — робот.
Она живёт, такая красавица, она живёт, а тут приходит такой сигнал, и она превращается в робота-убийцу. И она мчит и ничего не может с этим сделать, ей надо сделать что-то.
