Три года назад о Люке Дебарге не знал никто, кроме родных и немногочисленных друзей. Сегодня на его концерты ломится публика всех возрастов и вкусов, даже те, кто к академической музыке имел до того лишь опосредованное отношение. Так было на днях и в Казани, куда Дебарга пригласили сыграть на закрытии ежегодного фестиваля Госоркестра Татарстана «Рахлинские сезоны». Непривычно, с почти бетховенской хваткой исполненный Первый концерт романтика из романтиков — Шопена. Потом — три ярко контрастных биса, охвативших три века музыки, от XVIII до ХХ. Все это при битковом зале, стоящих вдоль всех стен студентах. А после — огромная очередь страждущих за автографами, за совместной фотографией с молодым человеком, чьи огромные грустные глаза могли бы принадлежать и поэту, и математику...
Мир узнал о Люке Дебарге летом 2015-го благодаря выступлению на конкурсе имени Чайковского. Нет, он не получил призового места — «всего лишь» четвертое. Но именно его Равель, его Метнер, и, что особенно трогательно, его «Сентиментальный вальс» Чайковского — простая музыка, которую и детям-то после приготовительного класса стесняются задавать — так взбудоражили публику, что неведомый доселе и немножко «не от мира сего» француз стал чемпионом конкурса по зрительским симпатиям, получил приз Ассоциации музыкальных критиков, приглашение в программу «Вечерний Ургант» и много еще такого, чего иные «звезды» вымучивают себе годами и десятилетиями.
Конкурс Чайковского, с тех пор как его возглавил сверхэнергичный Валерий Гергиев, дает мощный толчок карьере любого лауреата. Но попросите сходу, в течение трех секунд назвать тех самых обладателей первых трех премий, которых жюри предпочло Дебаргу. Уверен, даже не все профессионалы это сделают. А Дебарга назовут тысячи. Смею полагать, не только в нашей стране. Из всей 60-летней истории конкурса Чайковского припоминается только один похожий случай — это легендарный Ван Клиберн, его первый победитель. Но Клиберн был экстраверт, которого можно было полюбить за одну лишь его улыбку, по обаянию сравнимую с улыбкой Гагарина. Дебарг — полная противоположность, он явный и закоренелый интраверт. В отличие от многих теперешних знаменитостей, не поддерживает общение с фанатами в интернете, не вешает туда своих фотографий на каком-нибудь гоанском или мальдивском пляже. По правде говоря, мне и представить себе Люку на пляже гораздо труднее, чем в репетиционном классе или библиотеке. Страничка «ВКонтакте» у него есть, и весьма популярная, но это исключительно обмен концертными видео и слушательскими отзывами об игре. Чем же так держит внимание самой широкой аудитории этот 27-летний парень, не устраивающий шоу на стадионах?
Мы летели из Казани вместе, и, хоть это грех — вторгаться в уединение человека, погруженного в изучение партитур, я не мог удержаться от того, чтобы не задать несколько вопросов.
— Вы играли Шопена, и завтра в Москве вам его играть с оркестром Михаила Плетнева, а на вашем айпаде я вижу ноты Третьей симфонии Сен-Санса, в которой пианисту делать особенно нечего.
— Но какие изумительные мелодии! Какая мастерская партитура! А как замечательно сыграл ее вчера симфонический оркестр Татарстана под управлением Александра Сладковского... А сколько потрясающих находок в Третьей симфонии Чайковского (партитура на экране меняется — С.Б.), которую завтра в нашей общей программе будет дирижировать Михаил Васильевич!
— Но вы же не дирижер, чтобы так дотошно копаться в подробностях оркестровой музыки.
— Работа с партитурами важна для выработки точной памяти. И не только памяти. Прежде, случалось, я играл недостаточно осмысленно. Сейчас работа моих пальцев в гораздо большей степени продиктована самим смыслом музыки. И знаете, я стал спокойнее. Тогда, сразу после конкурса Чайковского, немного пугал рост числа концертов. Это ведь совсем другая степень ответственности.
— Неужели конкурс, где на кону большой приз, а дорога к нему подобна тяжелому марафону — более простое дело, чем концерт, где все уже решено и нет никакого жюри, только публика?
— Конкурсную программу ты готовишь долго, год или два. И на самом конкурсе у тебя есть первый тур, второй, третий (если, разумеется, ты на них проходишь), чтобы себя показать. Совсем не то — концерт. Ты там представляешь себя целиком. За один раз. И надо постоянно учить новые программы...В 2015 году я не сильно беспокоился о том, как пройду соревнование. Больше надо было волноваться вашим. Например, Лукасу Генюшасу, воспитаннику Московской консерватории, потому что его здесь хорошо знали. Меня же никто не знал, никто ничего от меня не ждал — и чего тревожиться? Я думал только о музыке, занимался с моим профессором Реной Шерешевской...
Прежде чем начать занятия с выпускницей Московской консерватории, давней жительницей Франции Реной Шерешевской, Люка в свои юные годы прошел немалый и непростой путь. Родился в 1990-м в Париже, но вскоре семья переехала в провинцию, где лишь в 11 лет (немыслимо поздно, сейчас начинают в 5-6, а подготовительные развивающие занятия и вовсе в 4 года) мальчик стал учиться музыке. После окончания средней школы бросил регулярные музыкальные занятия, поступил на литературный факультет Парижского университета.
Ситуацию изменило приглашение сыграть на концерте, полученное от мэрии провинциального городка его детства — Компьеня. Это вернуло в музыку, Люка поступил в Парижскую консерваторию, но главные свои уроки стал получать у той самой Рены Шерешевской, ученицы знаменитого Льва Власенко (тоже четвертая, как много позже у самого Люки, премия конкурса Чайковского).
Конечно, и встреча с Реной была не случайна. Интерес к России Люка испытывал с ранних лет.
— Без русской культуры невозможно, эмпоссибль, — мы говорим на гибриде двух языков, я практикуюсь во французском, задавая вопросы, Люка преследует аналогичную цель, отвечая по-русски. — Нельзя жить без Чайковского, Чехова, Бородина, Скрябина, Прокофьева, Стравинского, Шостаковича, Шнитке... У Шостаковича особенно люблю Четвертую симфонию. В ней — громадная драма, и ее история — тоже драма. Композитор написал ее в 1936-м — году статьи «Сумбур вместо музыки», направленной против него. А услышать смог только в 1961-м... Прекрасный современный композитор — Леонид Десятников. Его балет «Русские сезоны», вокальный цикл «Любовь и жизнь поэта» замечательны.
— А знаете, что он написал и фортепианный цикл «24 прелюдии» на народные мелодии его родной Украины?
— Да? Было бы интересно познакомиться. Из известных русских композиторов я видел Щедрина — когда приезжал в Мариинский театр играть 1-й концерт Чайковского, 2-й Листа и 5-й «Египетский» Сен-Санса. Родион Константинович был открыт, приветлив...
— Откуда в вас, коренном парижанине, «русская грусть»?
— Из живота (Люка улыбается). Слушать русскую музыку я с начал самостоятельно, еще в детстве. И мое первое ощущение — огромность. Во всех смыслах. Ваша страна велика не только географически — это огромная душа. В литературе для меня это прежде всего Достоевский. В музыке — Рахманинов, Второй и Третий концерты, особенно в исполнении Горовица. Поэмы и сонаты Скрябина в исполнении Софроницкого. Третий концерт Прокофьева в версии Байрона Джайниса и Кирилла Кондрашина. Они же, кстати, и Первый Рахманинова замечательно играли.
Теперь уже и сам Люка — неотрывная часть российского музыкального пейзажа. У него здесь не менее 15 концертов в год, а всего по миру — примерно 70. График выступлений расписан на пять лет вперед. Только в этом сезоне были два концерта в Петербурге: сольный и с оркестром. Еще — Воронеж, Липецк, Самара... В Москве осенью с Михаилом Плетневым сыграли Соль мажорный концерт Равеля и «Прометея» Скрябина...
— Я слушал вашего Скрябина (как и Равеля). Это было очень глубоко. Совсем по-другому, чем это играет, допустим, Денис Мацуев. У того, так и кажется, все вот-вот выплеснется в роскошную джазовую импровизацию.
— Скрябин — это космос, вселенная. Мацуев — один из самых ярких современных русских музыкантов. Их совместный с Валерием Гергиевым Второй концерт Прокофьева — просто класс!.. Скоро буду играть и с Владимиром Спиваковым. А с Борей Березовским мы не только коллеги-пианисты, но и друзья.
Зная, что Люка сам сочиняет музыку (два года назад слышал в Доме музыки его очень крепко сделанное фортепианное трио), спрашиваю, о каких дальнейших композиторских работах сейчас его мысли.
— У меня нет далеких планов, — звучит ответ. — В работе — пьесы для фортепиано: вариации, фантазия... Возможно, скоро начну фортепианный концерт. Но это трудно, требует времени.
— А музыкальный театр?
— Он не может не манить, но я еще технически к этому не готов.
— Какие сюжеты вас могли бы привлечь? Что вы читали в последнее время?
— Мне очень нравятся «Мы» Замятина, «Роман с кокаином» Агеева. Французов, конечно, тоже читаю. Но сейчас для чтения почти нет времени. Я много странствую, в самолетах большей частью изучаю партитуры. А когда попадаю наконец домой, то отсыпаюсь — настолько устаю.
— Ваши родители спокойно относятся к вашим частым поездкам в не очень понятную западным людям Россию?
— Я уже 10 лет живу самостоятельно. И мои поездки куда-либо родители справедливо считают моим личным делом.
Одиночка, интеллектуал, романтик... Мы, кажется, все дальше от ответа на вопрос — как такому человеку, явно не вкладывающему, в отличие от известным нам дутых звездочек, миллионы в собственную раскрутку, играющему отнюдь не «песни Ольги Бузовой», а сложнейшую музыку Скарлатти, Листа, Метнера, удается быть интересным самой широкой публике? В чем его отличие от «обычного» лауреата, безошибочно строчащего все «сто сорок восемь прелюдий и фуг», но не имеющего и малой доли дебарговской харизмы?
Припоминаю, как на одном из концертов, когда публика особенно настойчиво требовала бис, Люка сел и сыграл «Лебедя» Сен-Санса явно по слуху, весьма вольно к тексту, словно мы не на академическом концерте, а на любительской домашней вечеринке. Может, суть в этой спонтанности, в пренебрежении правилами академичной игры? За которое, кстати, некоторые Люку весьма недолюбливают — да-да, есть у него далеко не только страстные поклонники, но и недоброжелатели.
— А кто устанавливает правила академичной игры? — переспрашивает меня Люка. И тут же отвечает: — Это правила профессоров, а не самого искусства. Эти профессора ЗНАЮТ, как надо. Якобы знают. Но между ЗНАТЬ и УМЕТЬ — большая разница. Ты можешь быть прилежным учеником в классе, но выйти на сцену и держать зал на протяжении двух часов или сыграть концерт для фортепиано с оркестром — совсем другое дело. Я стремлюсь быть создателем музыки и артистом, ее играющим. Конечно, важно быть профессионалом. Но также важно и помнить, ради чего твой профессионализм — не ради выполнения правил, а ради самой музыки.
— Но точность текста — первая заповедь исполнительского искусства.
— Не искусства, а ремесла. Есть различие между освоением грамматики и живой речью, правда? И в искусстве, кроме соблюдения текста, существует такое понятие, как импровизация. Важно и то и то. И ты должен понимать, когда уместно одно, а когда — другое. Большинство великих музыкантов прошлого были и феноменальными импровизаторами: Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шопен, Лист, Шостакович. Есть такие и сегодня — послушайте Кита Джаррета (пианиста, играющего как классику, так и свободные джазовые импровизации. — С.Б.). Послушайте Мацуева (с его джазовыми вставками, например, в рапсодию Листа — С.Б.). А вы в курсе, что Рахманинов, играя Шопена, менял текст? Что это же делали Софроницкий, Микеланджели? Они что, не были профессионалами? На Западе сегодня импровизация — такая же дисциплина, как гармония, полифония, форма. Серьезный музыкант обязан ею владеть. В России немного об этом забыли...
Непосредственность, открытость... Мы стали чуть ближе к разгадке секрета Дебарга? Возможно. Но сесть за рояль и вести себя за ним панибратски могут тысячи. А вы послушайте и посмотрите хотя бы концерт Люки на фестивале в Турени, снятый Mezzo. Снято, замечу, в прямом эфире (знак полного доверия от главного мирового музыкального телеканала дорогого стоит), но качество — не просто студийное: высочайшее! В виртуознейших пассажах (мы наблюдаем за работой невероятно нервных пальцев пианиста с расстояния буквально нескольких сантиметров) отчетлива каждая нотка. И это не просто пассажи, а музыка. Его сонаты Скарлатти — это шампанское брют. Его Моцарт вычерчен таким же стремительным и острым штрихом, как рисунки Пушкина в «Маленьких трагедиях». Его Равель — это сезанновская бесконечность красок и ракурсов. Его Лист — сжатая до предела и бьющая наповал пружина...
Такое дается только громадным трудом, громадным вдохновением, громадным погружением в музыку.
— Когда играю, меня нет, — говорит Люка. — Я не существительное, я глагол — «играть».
...Мы уже прилетели в Москву, получили багаж, за моим спутником прислали машину... Остается лишь несколько секунд на последний вопрос:
— Какую главную науку, мысль, мудрость дала вам Россия?
— Мудрых русских выражений так много... Мне очень нравится фраза: «Это было бы смешно, если бы не было так грустно». Интересный и очень жизненный парадокс!
Сергей Бирюков
