Так злиться мне доводилось часто: из пятидесяти четырёх обзоров московских литературных журналов, написанных мной для уфимского журнала «Бельские просторы», имя Анатолия Наймана пришлось упоминать в пятнадцати текстах. В «Журнальном зале Русского журнала» у Наймана – сто три публикации (у нобелиата Бродского – лишь пятьдесят публикаций: вдвое меньше). В чём причина этого? В супердостоинствах творчества Наймана? Их нет: содержательные достоинства нынешней поэзии и прозы Анатолия Наймана равны нулю, а по части формы (даже в плане грамотности) они – вовсе минусовые. В хорошей репутации? И её нет!
Определённая логика тут имеется; я называю её «логика домработницы Раневской». Замечательной актрисе Фаине Раневской был положен спецпаёк; отказаться от него она не могла, но и кушать пайковые сыры и колбасы тоже не могла – по состоянию здоровья. Близких родственников у неё не было, каждый день принимать гостей или ходить в гости невозможно; пришлось отдавать паёк домработнице – деревенской бабе; через год домработница откормилась так, что её щёки стали «свисать до плеч». Вот и Анатолий Найман пару десятилетий исправно «забирает паёк Ахматовой и Бродского».
Найман – самый вопиющий случай; но вообще таких «литературных домработниц много»: кто-то «берёт паёк» за покойного Бориса Рыжего, кто-то – за всю группу «Московское время». Даже многие достойные литераторы из Москвы или из Питера не могут публиковаться в журналах; я уж не говорю о провинциалах – им туда путь заказан: всё заполонил, занял собою «коллективный Найман» – преимущественно не московско-питерский, а эмигрантский. Впрочем, мало ли кто живёт в какой стране. «Власть держат» три-четыре (полу)эмигрантские группировки. Похоронившие – вначале лидеров глобального масштаба (таких как Бродский), а потом тех, кто был талантлив (Льва Лосева, например). Представленные уже почти исключительно – «домработницами».
…Я люблю общество в целом, то есть «народ»; я люблю и государство, в той мере, в какой оно является «народом». В то же время я боготворю личность – хотя личности в ходе саморазвития трудно избежать конфликта с обществом. Это – высокая трагедия: обе противоборствующие стороны прекрасны и велики.
Но я не люблю «замкнутые меньшинства», корпорации; они меня раздражали, а ныне вызывают омерзение. Не следует смешивать корпорации с «корпоративными маркерами»: бывают люди-носители сильнейших «корпоративных маркеров», которые чуждаются своих корпораций; таких людей я уважаю. И, наоборот, бывают корпорации без маркировки вообще, обыкновеннейшие «рабочие коллективы», например. Коллектив, десятилетиями не интересующийся ни смыслом собственной работы, ни миром за окнами, а озабоченный только отчётами начальству и внутренними интригами-подсиживаниями – что может быть гаже! Корпорации вечно заняты двумя делами – корпоративной экспансией и травлей «непохожих». Ни одно государство не способно преследовать отступников так, как это делают корпорации. Государство – непредсказуемо: на одного человека государство плюнет, другого – поцелует; кого-то в пыль разотрёт, кого-то к чёрту пошлёт, кого-то к сердцу прижмёт. Государство – это стихия; государство опасно и живописно, как гроза, как океан. Корпорации же действуют механически и безжалостно, словно турникет в метро; они злы и унылы.
Анатолий Найман невзлюбил Евгения Рейна. Сначала Найман написал (и опубликовал в журнале) повесть «против Рейна», затем он написал (и опубликовал в другом журнале) пьесу «против Рейна». Наконец явился огромный наймановский роман; в нём Рейн был выведен исчадием ада (замечу, что Рейн не мог защитить себя, поскольку в те годы журналы объявили ему бойкот). Мне «рейниаду» было читать неприятно, но небезынтересно (как литературоведу). Но к чему это обычной, нефилологической аудитории «Нового мира», «Звезды» и «Октября»?
Я ведь пекусь не о возможностях публикации: сейчас у нас может издать книгу каждый – были б деньги на издание. На крайний случай есть сайты «Стихи. Ру» и «Проза. Ру». Меня беспокоят другие вещи. Культура – огромное информационное поле, меняющееся и пронизанное каналами. Когда каналы забиты корпоративными «помехами», мы не можем получить представление об изменениях в культуре. Что-то происходит за нашими спинами, но мы не в силах ни осмыслить, ни обсудить это – у нас нет языка. Мы семантически парализованы, мы немы и почти слепы. Я много раз твердил об усилении романтических тенденций в российской культуре – не правда ли, смешная тема? Теперь «новый романтизм» явил себя удивительной фигурой Игоря Стрелкова (кстати, ещё и писателя). А мы, вместо того чтобы моделировать социокультуру, забивали журналы и мозги «соображениями Грицмана о Гандельсмане». Как плохо, когда нечто реально творится – но мы бессильны вербализовать новую реальность из-за «помех информации»!
В российском литературном поле меняются эстетические вехи, однако ввести эти перемены в научный контекст – невозможно: поэт может напечатать хоть сотню своих сборников, но если его не возьмут в «Арион» или в «Воздух», тогда его поэзию не осмыслят как культурное явление. У литературоведов есть инструментарий для поэзии Елены Шварц; но есть ли у них инструментарий для исследования поэзии Елены Ваенги? Или вместо методологии – всё та же высокомерная отговорка: «Ваенга – не поэт». Огорчу вас, господа филологи: Ваенга – поэт (притом эстетически близкий Елене Шварц).
Из моих майкопских друзей-поэтов наибольший шанс опубликоваться в московских журналах имеют «сторонники патриотических взглядов» («патриотические» журналы руководствуются идеологическими, а не корпоративными принципами). В Майкопе немало хороших поэтов-традиционалистов; им открыты все традиционалистские издания. Худшая участь уготована провинциальным поэтам «с инновационной эстетикой»: традиционалисты их не поймут, а в центровых изданиях места заняты «коллективным Найманом». Меня тоже нигде не поймут, если я заговорю о научно-филологическом смысле, например, таких строк майкопского поэта Александра Адельфинского…
Знать бы цель, сообразно которой на нечет и чёт
На обратной поверхности неба обратный отсчёт
В столь зияющей верности окна имеет двойные,
Где сквозь мнимые стёкла событий ряды потайные.
В тех рядах коридорных проёмы другие видны,
И уже непонятно, с какой непрямой стороны
Заприметишь себя, отражённого до или после,
Здесь рождённого, в это же время убитого возле.
Назначаются сроки, а стрелками в кровь циферблат
Предугаданно располосован, рассвет и закат
Белой линией солнца твои небеса разделяют
И тебя наконец-то безжалостно определяют.
Пригвождённою тенью полуденной только и есть
В тишине горизонта звенящего ясная весть,
Что среди неуверенных истин и шатких известий, –
Вертикальная линия. Вверх. – И ни шагу на месте!
На обратной поверхности неба обратный отсчёт,
Но случится ж такое – неважно, где нечет, где чёт,
Если точно решил, и летишь, и в полёте смеёшься,
И уверен, что не раздвоишься. И не разобьёшься.
Прошу прощения у антимодернистов: эти строки – сложные, модернистские, символистские. Я способен признать модернистские стихи – когда они хороши (красивы и осмысленны). Аркадий Драгомощенко писал плохие (некрасивые и бессмысленные) модернистские стихи; Адельфинский пишет хорошие (красивые и логичные) модернистские стихи. Это – не более чем моё личное мнение. Но куда б мне пойти с моим личным мнением, если для «Нашего современника» поэзия Адельфинского неприемлемо сложная, для «НЛО» – неприлично простая и без «приращения смыслов», а посерёдке между «Нашим современником» и «НЛО» – «коллективный Найман»? Когда-то я мечтал о возрождении Серебряного века и символизма; неужели моя мечта – ничто?
Есть ещё аспект: помимо «замкнутых меньшинств» существуют «разомкнутые меньшинства», то есть меньшинства, которые способны стать большинством. Не могут составить большинство социума чиновники или полицейские (в современной России – «замкнутые привилегированные меньшинства»). Но вот другой пример: в России XIX века грамотные люди были меньшинством (привилегированным меньшинством), а в Советском Союзе ХХ века грамотных стало абсолютное большинство (несомненный повод похвалить советскую власть). Сейчас люди, занимающиеся литературным творчеством, являют в нашей стране меньшинство, а я хочу, чтобы они были большинством – такая у меня утопическая программа. Пусть не каждому дано стать талантливым поэтом; но врач или бухгалтер, электрик или ресторатор, глава городской администрации или участковый полицейский могут исполнять свои обязанности нормально, только если в их душе есть место творчеству.
Какие песни возможны в обществе, в котором петь для народа разрешено только Филе Киркорову? О каком «гражданском обществе» речь, когда на всех телеканалах – «депутат Икс» и «политолог Игрек», а больше никого? Кто захочет творить там, где творческие перспективы приватизированы корпорациями?
