Кто ведать мог, что сердцу тихий стон
В себе несет мучение такое,
Что слезы из очей текут рекою
И гибель вожделенна, как блаженство?
Но не найти душе моей покоя
С тех пор, как я мадонною пленен
И мне Амур шепнул: «Ты обречен.
Ее необратимо совершенство...»
— Гвидо Кавальканти, 1259.
Лукино Висконти — настоящий виртуоз в адаптации классических произведений. Чего стоят одни только «Белые ночи»! Однако задача переноса на экран известной повести экзистенциалиста Альбера Камю довольно нелегка: мало кто из режиссеров решался на это, и еще меньше тех, кто смог хоть немного приблизиться к сути оригинала.
Постер к фильму «Посторонний», 1967
Молодой человек (Марчелло Мастроянни) алжирского происхождения (как и сам Камю), узнав о смерти своей матери, садится в автобус и без особого энтузиазма отправляется на похороны. Он не испытывает «должных» чувств: ни печали, ни боли утраты. В последние годы жизни старушка жила в доме престарелых, и у них почти не было общения.
Чуждый общепринятым человеческим страданиям, главный герой становится жертвой осуждения. Он не понимает, почему должен скорбеть как сын, ведь Мерсо не привык лгать о своих чувствах, а тем более выдавливать их из себя. Вполне естественно, что мужчина сталкивается с недовольством общества: выделяться, особенно таким образом — непростительно. Когда смотритель говорит, что он был единственной поддержкой для матери, герой даже не пытается оправдаться. Чувство стыда ему не свойственно, и если ему безразлично, он с холодностью констатирует, что с мамой «им было не о чем говорить».
Источник: https://www.kinopoisk.ru/.
На следующий день после похорон Мерсо отправляется на пляж, где встречает свою бывшую коллегу Мари (Анну Карину), между ними вспыхивает страсть. Хотя время, проведенное с ней, приносит ему удовольствие, он не в силах рассматривать их отношения более чем просто развлечение. Мари, в свою очередь, питает надежды на серьезные отношения, строит планы и мечтает о браке. Её не останавливает даже тот факт, что на постоянный вопрос «любишь ли ты меня» Мерсо откровенно отвечает: «думаю, что нет». Их связь подкрепляется только физическим влечением, и он не в состоянии предложить ей большего. От подонков его отличает лишь честность, ведь он не кормит Мари пустыми обещаниями или лживыми признаниями.
На протяжении многих лет главный герой остаётся в стороне, наблюдая за странными соседями, которые кажутся ему одинаково причудливыми: пожилой мужчина постоянно ругается со своей собакой, которую в итоге теряет, а другой молодой человек оказывается одновременно сутенёром и насильником. Жители вокруг него, собственно, симпатии не вызывают, но вносить изменения в их судьбы уже поздно и бесполезно.
Суд.
«Гордыня, алчность, зависть —
Вот в сердцах три жгучих искры, что во век не дремлют».
— «Божественная комедия», Данте Алигьери
Как получилось, что Мерсо случайно застрелил араба на пляже, не так уж и важно. Гораздо более значимым является судебный процесс, на который был отправлен обвиняемый. В ходе разбирательства суд превращается из обсуждения убийства в критику по причине того, что «подсудимый не такой, как нужно». Разъяренная толпа очевидцев и обвинителей упрекает его вовсе не за преступление, а за то, что в день похорон матери мужчина «упрямо проявил бесчувствие». На него обрушиваются упреки за то, что в этот момент он смело пил кофе прямо у гроба и курил сигареты, а на следующий день и вовсе развлекался с женщиной.
«В чем же, на самом деле, его обвиняют: в том, что он лишил жизни человека, или в том, что похоронил свою мать?» — задается вопросом адвокат. И в действительности, судят его за второе. Для толпы «быть нормальным» куда важнее ушедшей человеческой жизни. Так, приговоренный к смертной казни Мерсо оказывается гораздо более нравственным, чем многие. Ведь он единственный, кто не лгал, не осуждал, не вмешивался в жизнь незнакомцев и был неравнодушен к чужим бедам.
Не в этом ли, размышляет Камю, сущность трагедии? Оказывается, что никто из собравшихся не готов столкнуться с истиной и, похоже, не желает принимать суровую действительность, предпочитая иллюзорную лицемерную ложь горькой правде.
Post scriptum:
«Все будут одинаковы в гробу,
Так будем хоть при жизни разнолики!»
— Иосиф Бродский
