|
День Победы мы праздновали всегда. Одна была проблема: раздобыть свежие дрожжи для пирожков, а то, бывало, попадались сухие — и мама расстраивалась. Или купить зеленых огурчиков — это было непросто, но нередко получалось. Смотрели по телевизору парад, потом садились за стол. И первая фраза, которую мама всегда произносила, была: «когда услышали объявление о капитуляции, всех выбросило на улицу, все обнимались и плакали». К вечеру отправлялись на улицу Горького, посмотреть, как все украшено воздушными шарами и лампочками, а у меня было заветное желание — попасть в кафе-мороженое «Космос». Дело это было почти невыполнимое, очередь выстоять мы были не в состоянии, но время от времени случались чудеса — и нас пропускали. И вот мы сидели у огромного окна, смотрели на праздничную толпу и ели мороженое: один шарик крем-брюле, один сливочный и один из черной смородины. Мои родители не любили вспоминать, как пережили войну, и если у мамы все же вырывалось что-то, это было так страшно, что я старалась не слушать. Рано или поздно начинали вспоминать, как из соседних квартир исчезали люди, которых больше никто никогда не видел. В это просто невозможно было поверить. А отец вообще не говорил ни слова, по той же причине, по которой он никогда не смотрел фильмов с плохим концом — любил только комедии. Теперь я думаю, что это тоже была часть войны. Когда я узнала, что тяжело заболела, несколько дней приводила в порядок свой архив. В старом кожаном портфеле лежали письма, завернутые в полуистлевший платок, — это были письма моего отца, написанные маме в Свердловск, где она оказалась в эвакуации. И так вышло, что на следующий день после страшной новости я увидела возле контейнеров с мусором порванные старые письма и фотографии. Письма были совсем желтые, они на глазах таяли в грязи, но особенно меня потрясли выброшенные фотографии: улыбающиеся лица мужчин в военной форме, женщины в крепдешиновых платьях и смешных шляпках, старики со сложенными на коленях руками. У меня перед глазами поплыла моя фотография в пальто, перешитом из маминого серого пиджака, — это меня принарядили перед поход в зоопарк. И я пришла домой и сожгла письма, которые мама хранила до конца жизни. Чтобы никто их не выбросил и никто на них не наступил. Я часто об этом вспоминаю — это рана. Но главное, наверное, уцелело. До конца жизни я буду помнить, что папа писал маме о том, какая будет жизнь после войны: солнечная, тихая, надежная и все всегда будут вместе. И вот я дожила до семьдесят второй годовщины победы. И до того, как кто-то собирается издать приказ о том, как нужно носить георгиевскую ленточку. Я надеялась, что ослышалась, но когда это стали обсуждать по радио, я поняла, что со слухом у меня все в порядке — с праздником беда. День Победы — он тихий и молитвенный. А тут вдруг младенцев стали наряжать в солдатские гимнастерки и пилотки, везде суматоха, как перед приездом генерального секретаря ЦК КПСС. Какое все это имеет отношение к Дню Победы? По-моему, никакого. И никто не вспомнил о том, что к семьдесят второй годовщине не все ветераны получили отдельные квартиры. Чиновники выступают и говорят, что уж в будущем-то году все получат обязательно. Кто все? Сколько этих забытых «всех» осталось? Считать, что ли, разучились? Это просто уму непостижимо. Вот представьте себе семьдесят вторую годовщину со дня победы в войне с Наполеоном. Тоже была война не на жизнь, а на смерть. Это, стало быть, 1884 год. А еще в 1863 году заклятые друзья французов, англичане, открыли в Лондоне метро. То есть Наполеону Бонапарту в 1863 году было бы девяносто четыре года, и если бы не остров Святой Елены, он вполне успел бы покататься на метро. Но представить это почему-то невозможно. И уж тем более невозможно представить себе, чтобы в 1884 году, когда на троне был царь Александр III, вдруг с барабанами стали отмечать годовщину победы над Наполеоном. Без барабанов — сколько угодно. Есть множество воспоминаний конца ХIХ века, где мемуаристы описывают своих славных дедов, помнивших войну с Бонапартом. И письма их хранили, и мундиры, и награды, и портреты. Это и есть память. А есть беспамятство: это когда спустя семьдесят два года со дня окончания самой страшной войны ХХ века все еще неизвестно, сколько народу погибло, защищая нашу страну. Проигравшая и в дым разбомбленная Германия своих погибших посчитала: 7 миллионов. А у нас в этом году впервые из небытия возникла цифра 40 миллионов. И про 20-то миллионов слушать невозможно, волосы шевелятся, а тут историки назвали цифру вдвое больше. Кому, спрашивается, нужен ответ на этот вопрос? Погибших не вернуть, ну и зачем тогда копаться в архивах? 
Ответ нужен нам, чтобы мы наконец узнали правду о том, как все началось, кто был прав, кто ошибся, кто сошел с ума и какой ценой за все было заплачено. А узнать это нужно, чтобы вернуть подлинную историю. А без истории не бывает страны. И главное — без настоящего прошлого нет надежды на будущее. То, о котором мечтали наши родители, дедушки и бабушки.
|
