На экраны вышел фильм «На пределе» (Aus dem Nichts) Фатиха Акина, сильнейшего, надо полагать, немецкого режиссера наших дней. Снятый, по мнению Михаила Трофименкова, действительно на пределе допустимой режиссерской манипуляции зрительскими эмоциями, он благодаря режиссерской и актерской работе сохранил чистоту трагедии.
Сила Акина, всемирно прославившегося фильмом «Головой о стену» (2004), всегда заключалась в декларативной непростоте его экранного мира. Это пусть этнические европейцы, виртуозно и безболезненно перекроившие «бремя белого человека» в чувство вины белого человека, сентиментально всхлипывают над судьбой мусульман-иммигрантов, как это делает, скажем, Аки Каурисмяки в своем недавнем фильме «По ту сторону надежды». Акин, турок из Гамбурга, со знанием дела артикулировал: этническая община как таковая не может быть героем фильма, нельзя превращать социологию в драматургический жанр. Героем может быть только отдельно взятый человек, чьи отношения с общиной неизбежно сочетают ее отрицание и невозможность избавиться от ее притяжения. В конечном счете — и в устах Акина эта банальность звучала чрезвычайно убедительно — все в мире управляется любовью. И лучшим из его фильмов был «На краю рая» (2007), печальная и чистая история любви двух девушек, турчанки и немки, втянутых этой любовью в борьбу вооруженного коммунистического подполья в Турции. Фильм, в котором все этнические стереотипы просто катились в пропасть.
«На пределе» сначала озадачивает, а потом чуть ли не оскорбляет своей простотой, той самой, что бывает хуже воровства. Что может быть проще истории матери, потерявшей в террористическом акте мужа и шестилетнего сына? Что может быть безошибочно расчетливее, если режиссер ставит перед собой задачу выдавить у зрителей слезы сочувствия?
В студенческом прошлом Катя (Диана Крюгер) покупала травку у курда Нури (Нуман Акар), по кличке Диггер, да и влюбилась в него, сыграла тюремную свадьбу, когда тот попался. Выйдя на волю, Диггер завязал и открыл фирмочку по оказанию соотечественникам всяких-разных услуг. У них родился вундеркинд Рокко, и жизнь была прекрасна, пока кустарная бомба не разнесла мужа и сына буквально в клочья.
Акин на первый взгляд ни в чем себе не отказывает, делая ужас ситуации совсем уж беспросветным. Заставляет Катю выслушивать полицейские намеки на то, что Нури как был уголовником, так и остался, и ксенофобские выпады родной матери. Подвергает ее дом обыску, обнаруженные в ходе которого Катины наркотики окончательно, казалось, превращают жертв в преступников. Доводит до попытки самоубийства, отсроченного лишь вестью о том, что полиция — благодаря в том числе свидетельству Кати, приметившей подозрительную девушку у офиса мужа,— поймала убийц-неонацистов. Проводит через круги судебного ада, чтение патологоанатомического заключения, оскорбления адвоката убийц, выбор гробов для того, что осталось от ее близких. Через оправдание преступников, наконец.
Вдобавок у плохих людей на экране до тошноты плохие лица. Что у дворняжек-убийц, что у их адвоката, эдакого Кальтенбруннера, органично смотревшегося бы на нюрнбергской скамье подсудимых. Ну а у хороших — у Катиного адвоката и заодно ее нового дилера — до тошноты хорошие. Диссонирует с этим манихейством разве что эпизодический персонаж отца одного из убийц, донесшего на сына в полицию. Играет его по меньшей мере выдающийся немецкий актер Ульрих Тукур, за какие-то десять экранных минут приоткрывающий все бездны души немецкого бюргера ХХ века.
Но что-то мешает сказать себе: «хватит, это перебор, я в такие игры не играю». Прежде всего это «что-то» — лицо Дианы Крюгер, достигающей лаконичной выразительности древнегреческой трагической маски. Скупая выразительность Акина, самого немецкого из немецких режиссеров в силу его способности видеть германскую повседневность — холодную, бетонную, дождливую, неприветливую и неприкаянную — одновременно изнутри и извне. Простота деления фильма на три главы. «Семья» — история отчаяния. «Правосудие» — история обманутой веры в правосудие. «Море» — превращение Кати то ли в эринию — опять-таки древнегреческую богиню мести, то ли в своеобразную шахидку. И вот тогда-то, когда дробная этнополитическая актуальность перетекает в космос вечных категорий, понимаешь, что Акин не случайно и не напрасно окунулся во вроде бы чуждую ему «неслыханную простоту».
