Язык — он, как Пушкин, наше все. Не потому ли на этом поле столько сломано копий?!
Почти как на войне.
Как меняется наша речь, кто придумывает новые слова, каким образом на этот процесс влияет политика и почему некоторые выражения внезапно становятся модными и охватывают страну со скоростью эпидемии?
Наш собеседник — известный лингвист, ведущий научный сотрудник Института русского языка имени В.В.Виноградова РАН, автор популярных книг «Русский со словарем» и «О чем речь» Ирина Левонтина.
— Ирина Борисовна, наше общество очень расколотое, и есть слова-маркеры, по которым сразу можно определить, кто перед тобой: свой или чужой. Можно обойтись без примеров — они и так на слуху.
— Конечно, язык выстроен по принципу «свой — чужой». По словам опознают чужих (социально, поколенчески, идейно, территориально) и очень нервно реагируют. Там, где содержится прямая политическая оценка, все просто, но есть более сложные вещи, когда в самом слове, казалось бы, ничего такого нет, а оно все же является словом-маркером. В последние годы, когда были массовые протестные акции, вошли в широкий обиход два слова с одним и тем же значением — «задерживать». Это слова «винтить» и «принимать». Они одно и то же действие называют с разных сторон. Протестующий, которого засовывают в автозак, скажет: «Меня свинтили». Не все знают, что это слово из жаргона советских хиппи эпохи 70-х, когда говорили: «полис повинтил». Сейчас слово вошло в обиход, оно не говорит о принадлежности к какому-то конкретному течению, но оно маркирует даже не обязательно хипстера, его освоили и пожилые тетеньки, которые писали в смс: «Меня свинтили. Еду в автозаке по Якиманке». А слово «принимать» — из жаргона полиции, его используют люди, которые скорее солидаризируются с той стороной. Еще появилось новое слово «винтиться»: «Мне сегодня нельзя винтиться, у меня вечером доклад».
— Жаргонные слова так мощно вошли в нашу жизнь! В советское время казалось немыслимым, чтобы с экрана телевизора звучало слово «беспредел» из уголовной лексики. Или вспомню знаменитое «мочить в сортире».
— Здесь сразу несколько разных процессов. Когда появились гласность и относительная свобода слова, это проявилось и стилистически. Больше стало спонтанной речи и меньше регламентации. Даже профессия диктора, произносящего заранее написанный текст, практически исчезла. С другой стороны, происходят такие быстрые общественные преобразования, что границы между разными стилями размываются.
А что касается президента, то в нашей стране все так устроено, что он задает тон. Он начал цитировать неприличные анекдоты, использовать сомнительные выражения типа «жевать сопли». Это его индивидуальный стиль, который нравится большому количеству именно тех людей, на которых он и ориентируется. В брежневское время в верхушке было немало выходцев с Украины и Юга России со своими речевыми особенностями, и среди чиновников вошло в моду фрикативное «г», своего рода маркер принадлежности к касте.
— Уже давно на федеральных каналах российского телевидения используется лексика времен Великой Отечественной войны: каратели, захватчики, ополченцы, беженцы, предатели и т.д. Слова, даже в отрыве от картинки, оказывают сильнейшее эмоциональное воздействие, пробуждают отнюдь не добрые чувства.
— Язык не столько отражает, сколько формирует реальность. Людей учат какую-то вещь называть определенным словом, и они именно так ее и воспринимают. Власть языка огромна, а телевидение, которое злоупотребляет этим, способно причинить большие разрушения.
— Есть слова, которые многих выводят из себя. Люди пишут в социальных сетях: «Меня бесит, когда я читаю про «печеньки» или «вкусняшки». Еще раз увижу, отправлю в бан!»
— А еще есть сайт «Слова, за которые хочется нанести телесные повреждения» и многое другое. Язык вообще вызывает сильные эмоции, потому что он лежит очень близко к идентичности человека. Мы овладеваем языком одновременно с познанием мира. Язык связан с семьей, с домом, с самим собой, с родиной, с культурой — со всем самым важным, поэтому, когда в этой сфере происходит что-то тревожное, человеку кажется: рушится мир вокруг.
А некоторые слова просто индивидуально раздражают. С одной стороны, это хорошо, потому что свидетельствует о том, что люди прислушиваются к языку, им не все равно, как говорят вокруг. Но с другой стороны, пока наша культура устроена так, что люди судят о языке исключительно с позиции «правильно — неправильно». Так можно, а так нельзя. А ведь для языка это не самое важное. Язык в первую очередь — средство общения, передачи смысла, обмена эмоциями, это чрезвычайно тонкий самонастраивающийся инструмент. Люди всего этого не знают, и отчасти это вина лингвистов. И в школе русскому языку учат с точки зрения того, как пишется слово «инженер» и нужно ли выделять запятыми причастный оборот.
— Нас учат тому, «как правильно».
— Многие люди выучили какой-то список «как не надо говорить», в который входят и кофе среднего рода, и смешение одеть-надеть, и звОнишь, и после этого их не прошибешь! Они уверены, что полностью овладели языком, и больше ничего не хотят о нем знать. Им неприятно слышать о том, что норма изменилась — и тем более, что в каких-то случаях можно и так и так (творОг и твОрог). Под «неправильно» попадают и какие-то региональные особенности речи. У нас ведь централистское отношение к языковой норме. Эталон — это как говорят в Москве. Люди забывают, что Россия очень большая страна, и язык тоже большой. На нем говорит очень много людей. И было бы странно ожидать, чтобы везде говорили одинаково. Существует региональный вариант нормы.
И вообще норма — это как говорят культурные интеллигентные люди, авторитетные носители языка. И их речь со временем меняется. Словари стараются фиксировать изменения, но иногда сильно отстают. Наши словари вообще довольно архаичны. Давно не говорят кетчУп или фОльга, но словари до последнего цеплялись за это ударение.
— На слова из списка: кофе среднего рода и звОнишь — общество очень возбуждается.
— Это разные вещи. Действительно, ударение звОнишь очень распространено, но никто не признавал его нормативным, в отличие от аналогичных ударений в других словах. У Пушкина читаем: «Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе варИшь». Действительно, в 19-м веке было варИшь, дарИшь, а сейчас происходит некоторый процесс, в ходе которого некоторые глаголы поменяли ударение. Мы говорим вАришь, дАришь, и никто не считает, что культура от этого гибнет. Слово «звонить» тоже имеет сильную тенденцию к изменению ударения, но в какой-то момент на звОнишь кто-то обратил внимание как на языковую неправильность.
Как вообще происходят языковые изменения? Сначала появляется что-то — как ошибка, и все говорят: «Ай-яй-яй, какой некультурный человек!» Потом смотришь: все больше и больше людей так говорят, и, о боже, писатель такой-то, которого мы склонны считать грамотным носителем русского языка, тоже так произносит. А дальше лексикографы понимают, что надо это в словаре отразить как допустимый вариант. Проходит несколько лет: люди, в том числе и самые грамотные, в основном так и говорят. Тогда лексикографы делают этот вариант в словаре основным, а про другой пишут: «устар.».
— А что с «кофе» происходит? Когда-то был «кофий».
— Это слово воспринимается как последний бастион цивилизации. А ведь у него с самого начала род колебался. В словарях начала 20-го века можно прочитать: «кофе — слово среднего рода, ошибочно иногда употребляется в мужском». В советское время предпочтительным стал считаться вариант мужского рода. Если мы заглянем в словарь Дмитрия Николаевича Ушакова, который выходил в 30-е годы, там написано: «мужской и допустимый в разговорной речи средний род» — то же, что и в большинстве современных словарей. Так что это типичная журналистская утка, что раньше было нельзя, а теперь можно, что академики расшатывают нормы, вот уже и в словарь протащили.
Слово «метро», например, раньше могло употребляться в мужском роде, как в песенке Утесова: «Но метро сверкнул перилами дубовыми, сразу всех он седоков околдовал». Понятно, что метро — это метрополитен. Была газета, которая называлась «Московский метро». И никто не возмущается, что род изменился: для русского языка противоестественно употребление в мужском роде слова с окончанием на «о».
— Мне, честно говоря, режет слух суффикс «ся» в глаголах, как, к примеру, «старалася», а потом прочитала, что так говорили многие очень образованные люди.
— Когда какое-то явление устаревает, оно еще какое-то время сохраняется в речи носителей старой нормы, исчезая из речи более молодых. А с другой стороны, оно часто еще долго живет в просторечье. Все эти «осталося», «сохранилося» мы часто слышим от просторечников. Но в лекциях Юрия Михайловича Лотмана о русской культуре есть это «оказалося», так говорили академик Андрей Дмитриевич Сахаров и Корней Иванович Чуковский. Они произносили по-старинному.
— А есть слово, которое вас раздражает?
— Я люблю все слова как лингвист и радуюсь, когда слышу что-нибудь новое, но какие-нибудь «вкусняшки» или «походу» немного меня травмируют. Правда, «походу» несколько лет назад было совсем жуткое просторечие, но теперь встречается и в речи вполне культурной молодежи.
— Как слово «типа». Это тоже сорняк.
— Сорняки нужны природе. Они бывают даже и очень красивы, те же люпины, мальвы или васильки в поле овса. Когда человек говорит не по бумажке, это так называемая спонтанная речь: он одновременно думает и говорит. Не всегда успевая подобрать нужное слово. Поэтому в языке есть специальные средства, которые позволяют обслуживать эту спонтанную речь.
Во-первых, есть слова с каким-то общим значением: «произошла странная вещь» или «дай мне ту штуку». Это была бы мука — каждый раз вспоминать, как это называется. Иногда и не сообразишь, как именно. А слова «штука», «хреновина», «шняга» позволяют примерно обозначить вещь. Так и слова «как бы» и «типа» позволяют человеку показать, что он не держится за это обозначение, что оно может быть очень приблизительным. «Он типа инженер» значит, что я не ручаюсь за точность. И, наконец, есть так называемое «эканье» и «меканье». Это заполнители пауз, когда не можешь сразу сформулировать. Конечно, можно молчать, пока не составишь гладкую фразу, но это тоже выглядит странно. Так что эти слова, кроме случаев неумеренного использования, не паразиты, у них есть функция в языке. Более того, они служат маркерами спонтанной речи. Многие преподаватели и лекторы нарочно вставляют их в свою речь, когда одну и ту же лекцию читают в сотый раз, чтобы имитировать мыслительный процесс. Это воспринимается лучше, чем гладкая заученная речь.
Что касается слова «типа», оно вошло в моду в 90-е годы. Говорили «ты здесь типа работаешь?» или «ну типа того». С тех пор словечко прошло некий путь, у него появилась и новая интересная функция: оно стало употребляться как маркер цитирования или пересказа. Есть много языковых средств, которые призваны показать: я говорю не от своего имени, а пересказываю чужую речь. Это, например, «мол», и «дескать». Вот «типа» стало использоваться так же: «Он не придет — у него типа теща заболела» — то есть так он сказал, я за достоверность не ручаюсь. Это примерно как «якобы».
— А как вы относитесь к ненормативной лексике? Виктор Ерофеев пишет, что мат — аналог русского империализма, а известное слово из трех букв, как красный флаг над Рейхстагом, означает: мы дошли, мы победили.
— Это, безусловно, очень мощный ресурс русского языка, слой древний, разнообразный. Есть люди, которые прекрасно умеют этим пользоваться. Как у Гоголя сказано: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света». Но нередко используют слова не по делу, неумеренно, просто от бедности языка. Люди, которые вставляют матерные слова через слово, часто искусством виртуозно выражаться как раз не владеют. У этих слов богатый экспрессивный потенциал. Достоевский в «Дневнике писателя» писал, что русский человек может выразить всю гамму своих чувств при помощи одного неприличного слова.
— Часто слышишь выражение «мне это фиолетово». Почему именно фиолетово? Не оранжево, скажем, или не малиново?
— Еще говорят: «мне это параллельно». Оранжевый цвет — яркий, эмоциональный, жизнеутверждающий, а фиолетовый — депрессивный. Это длинное слово с зиянием гласных. Как раз подходит по смыслу. «Фиолетово» — замечательное слово, но нужно понимать, когда уместно его употреблять. Вот пример из школьного сочинения: «Печорину было фиолетово на чувства других людей» (тут еще замечательно это «на»: «все равно на» как «наплевать на»). По сути все правильно, Печорину и правда фиолетово, но, согласитесь, неуместно. Владеть языком — значит понимать, когда и какое слово надо использовать.
— А вам нравится, когда говорят: «девочки такие девочки»?
— Это совершенно новая и прелестная конструкция, которая очень распространилась в разговорной речи. В языке существуют разные виды тавтологических конструкций. Мы говорим «жизнь есть жизнь» или «дети как дети» или «работа — это работа». Такие конструкции используют смысловой потенциал слов. В выражении «дети есть дети» вроде бы ничего не сказано кроме того, что объект равен самому себе, но на самом деле мы понимаем, что речь идет о возрастных свойствах детей, которые не могут быть изменены, поэтому к ним надо относиться спокойно. Все эти конструкции разные.
Вот, к примеру, теперь часто слышишь: «Журналисты такие журналисты». Тут, кстати, даже пунктуация еще не зафиксирована: то ли запятая, то ли тире, то ли ничего. Это означает, что у журналистов есть типичные недостатки: они путают, перевирают, у них много понтов. И вот человек получает очередное подтверждение этому и реагирует на него фразой «журналисты такие журналисты».
Появилась другая конструкция: «Она такая девочка-девочка» — это максимальная реализация нашего представления о типичной девочке. Или «свадьба-свадьба» — не только в загсе расписались, но непременно в белом платье, с фатой и букетом невесты.
Некоторым людям эти конструкции активно не нравятся. Говорят, что они коверкают русский язык. Но язык просто развивается, он живой. Не меняются только мертвые языки. В нем, как в зеркале, отражается абсолютно все, что с нами происходит.
— А вот еще интересная фразочка из жизни, варьирующаяся на все лады: «Кто сегодня проспал все на свете — тот Таня».
— Или кто разлил бутылку с подсолнечным маслом и еще рассыпал пачку сахара — тот я. Это — другое, что называется «мем».
— Интересно, как новые слова и выражения входят в язык?
— Это бывает по-разному. Иногда есть литературный источник, и слово появляется сначала как цитата из конкретного текста. А иногда концов не найти — откуда взялось? Сейчас все очень быстро оборачивается, буквально на наших глазах, причем благодаря не столько телевидению, сколько Интернету. За секунды сотни людей прочитали, перепостили, поставили лайки. Причем сейчас очень интересно, что благодаря современным техническим средствам весь цикл жизни модного словечка или мема можно проследить. Вот появилось слово, вот его пик, вот оно пошло на убыль. Просто счастье для социолингвиста.
— Справочная служба русского языка, где дают бесплатные консультации по правописанию, в вашем институте еще существует?
— Да, конечно. Там работают героические люди, которые дежурят на этой справке. Каждый может позвонить и спросить, как пишется такое-то слово, какое ударение, род, нужна ли в предложении запятая. Ему ответят не просто из головы, это запрещено, а посмотрят в разных словарях и сошлются на конкретные источники. Это и есть культура речи. Такая служба есть не только у нас в институте, но и во многих провинциальных университетах. К сожалению, эти люди работают почти бесплатно — нет финансирования.
— Недавно где-то вычитала, что защита русского языка является важнейшей задачей патриотических сил. Надо ли защищать русский язык?
— Это любимая идея патриотических сил. С какой стороны нашему языку угрожает опасность? И от кого надо его защищать? От народа? Но язык существует в речи людей, а не отдельно. Возможно, они видят в этом еще один рычаг контроля. Но язык, как вы знаете, правдив и свободен. Кроме того, кто будет защищать? Обычно те люди, которые говорят, что язык гибнет и нуждается в защите, языком владеют весьма умеренно. Мне кажется, что русский язык надо не защищать, а любить, пользоваться им и говорить на нем не абы как, а подбирая слова.
— Буквально на днях Ассоциация учителей литературы и русского языка предложила создать в России лингвистическую полицию для защиты от засилья иностранных слов.
— Очень печально, что эти учителя видят свою задачу в том, чтобы звать городового. Состояние культуры речи во многом зависит как раз от учителей, а они вместо того, чтобы пытаться привить любовь к языку, хотят заставить человека говорить красиво и правильно при помощи полиции (можно подумать, что наши полицейские — образец грамотной речи). Это невозможно, потому что из-под палки ничего хорошего не бывает.
Елена Светлова
