С автором лучшего романа года «Мягкая ткань. Книга первая. Батист» мы попросили поговорить одного из самых выдающихся интервьюеров современности – Игоря Свинаренко. Беседа двух титанов быстро свернула на кривую дорожку русской духовности.
Мы встретились с лауреатом в клубе «Петрович», где у меня soft-офис – по той же схеме, по какой дон Корлеоне в кафе обсуждал бизнес. Писатель прибыл на интервью из своего имения под старинным Боровском, где он погружается в русское прошлое – настоящее-то не слишком уютно. Интервью стало продолжением давно начатого разговора – о судьбах России, литературе, бабах и водке.
GQ: Боря! Скажи, вот ты себя позиционируешь как графоман. А это хорошо или плохо? Правильно ли это – быть графоманом?
БОРИС МИНАЕВ: Я за свою жизнь написал какие-то адские тысячи страниц, которые оказались никому не нужны – какие-то неудачные «школьные повести», кучу «набросков», сценарии для агитбригад, пьесу для Театра юного зрителя (которую даже почти никому не показывал, настолько она была ужасна) и еще невероятное количество забытых мною статей и коротких текстов для всяких газет и журналов. Тем не менее мне каким-то образом удалось написать что-то, что можно хотя бы дарить знакомым с гордой надписью «от автора». Наверное, это судьба всех пишущих, но мне почему-то кажется, что в моем случае количество мусора перевалило за все разумные пределы. Я бы очень хотел, чтобы все мною написанное имело какую-то непреходящую ценность или чтобы я хотя бы помнил, где вся эта хрень лежит. С другой стороны, писать мне никогда не скучно и не противно. Главное – дать самому себе «задание» (а еще лучше, чтобы его дали другие люди). Я пламенно люблю это занятие само по себе. Может быть, благодаря этой нелепой усидчивости я когда-нибудь и достигну олимпийских высот, но вряд ли сам это пойму. Графоман и есть графоман. Отличие мое от классических графоманов (которых я, на самом деле, очень уважаю) состоит в том, что я никогда не считал свои тексты хорошими, по гамбургскому счету, всегда готов был находить в них бездну недостатков, переделывать, сокращать и просто выбрасывать на помойку. У меня нет никакой гордости за то, что я написал. Мне дорог сам процесс. Не знаю, может, я какую-то ерунду говорю, ведь классических графоманов я, откровенно говоря, встречал лишь в советское время. Есть просто пишущие люди. Их сейчас много. Многие из них пишут и даже никому не показывают, кроме жены или сожительницы. Всем, кто пишет, я глубоко и искренне сопереживаю. Все они мои братья. Мое племя.
Депрессия как путь. Ты специально себя в нее вгоняешь, чтоб был толчок к сочинительству? Как Достоевский проигрывался в карты намеренно, чтобы сесть за роман и быстрей расплатиться с долгами?
Да нет, не специально. Как говорил детский писатель Сергей Иванов, автор сценария бессмертного мультфильма «Падал прошлогодний снег», «а вот пришел Минаев со своим фирменно грустным выражением лица». Но я никогда не вгонял себя в эту грусть специально, просто так вышло. Так устроена нервная система. Если меня жалели, становилось неудобно, но переделывать себя я не хотел – ну чего я буду притворяться, если мне действительно грустно? Ну притворяться-то зачем? Депрессия не дает толчка к сочинительству, нет. Невозможно писать в состоянии повышенной тревожности, страха, волнения или даже, скажем, безответной страсти, ведущей к депрессии, – я в это не верил никогда. Верней, не мог перенести на себя. Мне для того, чтобы писать, нужно время и нужно ровное состояние, близкое к скуке, чтобы заполнить пустоту.
Есть версия, что не так важны тексты, как биография. Что скажешь?
Да, есть такая версия. Но просто иногда это совпадает. Погиб Борис Рыжий, и все о нем узнали. Потому что, как оказалось, – гениальный поэт. Но есть и противоположные примеры. Обойдусь без фамилий.
А должна у писателя быть жена, как у Льва Толстого, чтоб она пила из него кровь? Может, это необходимо для того, чтобы стать великим? Вот он от нее сбежал, и это стало блестящим финалом его жизни. А если б она ему обеспечивала тихий уют и он бы тупо сидел дома, ничего б и не было. А? Ты не готов принять такие страдания ради славы, ради литературы? Раньше все было: и сумасшедшие жены, и дуэли, и выход на Болотную, то есть, пардон, на Сенатскую. А теперь только унылые встречи с читателями. Вот на войну ты не думал съездить, чтобы там смотреть на залпы и кровь с гноем в госпиталях?
Интересные ты проводишь параллели. Война, жена… Ну Толстой в этом смысле, конечно, не то чтобы совсем образец «мирной жизни» – он воевал, был жуткий картежник, оппозиционер, основатель философской секты, он, по своим собственным свидетельствам, был крайне невоздержан в сексе. И думаю, что не только до свадьбы, но и после – как приедешь в Ясную Поляну, первое, что начинают рассказывать: «У нас тут очень много местных жителей, похожих на Толстого». Ну да, в конце жизни они оба с женой сошли с ума, причем так красиво, хотя и страшно, но до этого-то она создала ему идеальный мир, идеальную семью. Как говорится, за все надо платить.
На мой взгляд, это вопрос прежде всего поколенческий, а не личный. Что пережило наше поколение? Советскую власть. Много это или мало? На мой взгляд, много. Набоков, заметь, жил со своей женой всю жизнь душа в душу. Это была абсолютно счастливая супружеская пара. Но он тем не менее пережил жуткую смерть отца, нищету эмиграции, бегство от Гитлера. Много это или мало? На мой взгляд, много – хотя жил большую часть жизни вполне себе комфортно, ловил бабочек, читал лекции, войну ненавидел и на нее не стремился. На мой взгляд, на войну нужно ездить (репортерами, волонтерами, но только не солдатами, конечно, и не «добровольцами») тем, кому в обычной жизни неуютно и как-то плохо, кто тут мается и не может себе найти места. А там они счастливы. Там они могут состояться и профессионально, и человечески. Такое тоже бывает. А вот когда это делается «для биографии», «для впечатлений» – мне это кажется искусственной штукой. То есть случай Бабченко и случай Прилепина – это очень разные случаи. Разные диагнозы. Я с моим поколением пережил 1991-й, и 1993-й, и катастрофический джихадистский (назовем его так) террор в Москве в начале 2000-х, когда метро взрывалось, и дома взрывались, и люди взрывались только так, в дежурном, будничном режиме. И все это было очень рядом. Я со своим поколением пережил Болотную площадь как ее простой незаметный участник в 2012–2014 годах. Много это или мало? Мне достаточно пока.
Сколько тебе нужно денег, чтоб бросить это дело?
Ну, тут наоборот. Если б не надо было зарабатывать на жизнь, я б сидел и писал. С другой стороны, большие деньги – это слишком большая ответственность. Куда их девать, зачем их столько? С ума сойдешь.
А не больно оттого, что какая-то иностранная тетка с меркантильного приземленного Запада сочиняет про колдунов с летающими метлами и прочую ересь и зарабатывает на этом миллиард условных единиц, а русская литература как-то скромно на этом фоне выглядит? Погибла духовность!
Как тебе сказать. Дж. Ролинг, я считаю, заработала честно. Сделать давно забытый, ну совсем уж архаичный жанр таким правильным детским товаром, это надо было в яблочко попасть. Ну должны ж изобретатели получать свои дипломы и гонорары, не все ж инженерам человеческих душ. Она вот такой изобретатель. Кулибин наших дней в каком-то смысле. Другой вариант – Донцова. У человека была онкология, он типа вылечился, пока детективы кропал, ну пусть. Не совсем понятно, правда, теперь, кто там пишет эти тонны книг, но пусть… Но тут изобретательства-то нет. Совсем другие люди и не в этой стране изобрели этот жанр и этот стиль. Донцова на 50 % как минимум продукт издательской индустрии. Обидно ли это? Ну как сказать… Я не хочу быть продуктом издательской индустрии, если честно. Верней, даже не смогу. А про деньги см. выше.
Вот ты стал писателем года по версии GQ. Не обидно, что тебя понизили в статусе и теперь ты модный персонаж, светский лев? А мог бы выступить в жанре «Не могу молчать!».
Ну почему обидно? Да, я знаю, что коллеги по цеху будут скептически ухмыляться. Ну и что? Пусть вас сделают сначала писателем года по версии журнала GQ! Вот тогда и будете ухмыляться, братья и сестры.
Лимонов говорит, что Лев Толстой скучен и устарел. Что конфликт Карениной высосан из пальца. А надо типа жить своей яркой жизнью и публиковать о ней правдивые отчеты. Что скажешь?
Толстой говорил, что Шекспира читать невозможно. Набоков говорил, что Достоевского читать невозможно или там Ремарка. Дима Быков говорил, что Довлатова читать невозможно. Специально жить яркой жизнью, чтобы писать о ней красивые отчеты, – мне это не близко, нет. Ну вот совсем. С другой стороны, писатель всю жизнь принужден писать отчет о собственной жизни. Добавляя в это дело капельку вранья, которое может быть более или менее талантливым. Я вот сейчас пишу книжку рассказов о девушках 80-х. Не моих девушках, а просто о девушках. Мне это гораздо интереснее, чем ехать на Донбасс или в Сирию и писать потом отчет, как бы это ни было ярко. Я просто заранее знаю, что ничего, кроме «какой ужас», написать не смогу. Я не знаю, как помочь этим людям. Но, с другой стороны, я тебе уже говорил, о чем сейчас надо писать – о любви русской женщины и условного мигранта (таджика, узбека, дагестанца, сирийца, все равно). Или наоборот, о любви русского парня и таджикской девушки (тут тоже национальность не важна). Сейчас нет ничего важнее и интереснее этого сюжета. Вот тут, конечно, жизненный опыт может пригодиться.
Твоя дача под Боровском – это попытка создать некую Ясную Поляну? Туда к тебе уже ведь тянутся люди из суетной Москвы, из погрязшей в вещизме Европы. Можно там создать форпост вольной мысли, где ищут истину? Твой коллега Прилепин, перед тем как забронзоветь и стать большим политиком, рэпером и кутюрье, собирал там некие тусовки. Чтоб вольно искать истину. Ну и твой Боровск – это одна из родин Циолковского, который тащил Россию в космос. Это у тебя замах такой? Похвально, если так!
А ты, кстати, приезжай, я тебя приглашаю. Посмотришь сам. Как-то я полюбил этот город, не скрою. Там не только Циолковский, там вообще какой-то жгучий коктейль духовных исканий: боярыня Морозова, которую тут с сестрой посадили в яму и жутким образом уморили голодом, потом при Советах уже вскрыли могилу и хотели раскидать кости, но их утащили и схоронили старообрядческие священники – где, до сих пор никто не знает. Хранят тайну, не верят никаким властям. Протопоп Аввакум у нас сидел. Философ Федоров, который планировал воскрешать все предыдущие поколения (кстати, 3D-принтер-то уже изобрели, нет ничего невозможного) и переселять их на другие планеты. Тот же Циолковский, который, между прочим, говорил, что далеко не всем людям нужно оставлять жизнь, тем более вечную, многих хорошо бы того… немного секвестировать. Противоречивая была личность, но мощная, конечно. Слепой, глухой калека, он даже образование полноценное получить не мог, при этом – гений. А городок купеческий, тихий, церковный, закрытый и ужасно обаятельный. Почему это место стало так важно в нашей жизни (моей и моей жены Аси)? Не знаю. В каком-то смысле мой друг Саша Морозов, на которого ты намекаешь, уехавший пару лет назад в Европу и посетивший нас в Боровске недавно, был прав: мы скрываемся тут. Мы оборудуем тут убежище. Как американцы в 60-е строили свои частные бомбоубежища рядом с коттеджем. Ну вот это наше бомбоубежище.
Бог, водка, разврат, еврейский вопрос – насколько это важно для тебя, как (русского) писателя? Кстати почему ты слово «божья» пишешь со строчной буквы?
Все эти вопросы для меня очень важны. Еврейский не вопрос – скорее, ответ. По отцу я еврей. И очень этим дорожу. И не то что не скрываю, а пытаюсь в себе эти корни не только не терять, а, напротив, как это сказать… нащупывать (в романе «Мягкая ткань» об этом немало страниц). Водка – это сложный вопрос. Слишком сложный, чтобы ответить в двух словах. В Боровске делаем настойки, кстати, ягодные, травяные, вот скоро из грибов начнем. Облагораживаем, короче, эту страшную писательскую привычку. Так, что еще? А, разврат. Ну ведь у каждого что-то свое, особое. Мне кажется, донжуанские списки вроде выходят из моды. Но сама тема остается. Я сам часто думаю: а почему все это так важно – как, с кем? Ведь взрослые люди. Нормальные. Разумные. Но написать об этом всерьез, чтобы было интересно, – это пока еще творческие планы. Не больше. Роман «Психолог», за который меня упрекали именно в том смысле, что он «грязный», вообще не про это. Он про отцов и детей. Про то, вернее, как родители делят детей. Ну и последний ответ. Слово «Бог» и производные от него – я пишу по советской грамматике, с маленькой буквы, не потому, что не уважаю. Просто мне кажется, что с большой буквы нужно писать имена собственные. Бог – это более общее понятие. Бог – он везде.
