Литературный процесс есть отображение действительных процессов. По художественному произведению прошлого можно воссоздать некий срединный образ, человеческий тип, вобравший в себя черты эпохи и оплодотворённый духом времени. В творчестве отражаются не только сознание творца, но также вкусы и психологические состояния самых разных слоёв общества. В то же время и произведения искусства отражаются в общественном сознании, порождая убеждения, вкусы и моду.
Искусство позволяет взаимодействовать сознательным фантазиям и бессознательным влечениям, становясь психологическим документом эпохи. Как мошки в янтаре, застывают в искусстве фрагменты психики, по которым затем и можно восстановить портрет эпохи.
Любое творчество по природе своей диалогично. Произведением художник начинает беседу, а стало быть, рассчитывает на то, что будет понят или услышан. Изначально действительность врывается в искусство, но затем уже искусство проецирует на действительность усвоенные картины. Так продолжается до тех пор, пока человечество не подвигается на пути своего развития или вырождения. Тогда старая действительность, перестав быть актуальной, сменяется новой, а искусство в муках разрешается соответствующими времени формами и содержанием. Ещё недавно в западноевропейской литературе отображался тот человеческий тип, что принято называть прометеевским или фаустовским. Прометей, похитивший для людей огонь у богов, овладел высшим, недоступным для смертных секретом, что помогло людямне просто облегчить себе жизнь, но и обрести силу. Мечтая о земном всемогуществе, Фауст, не убоявшись Бога, обратился за помощью к дьяволу. Русская литература отображала иоанновского человека, склонного к различению в каждой песчинке присутствия Божества (т.е. человеку, следующему мессианскому идеалу, данному в Евангелии от Иоанна. Русскому воплощению этого идеала посвящена, в частности, книга В. Шубарта «Европа и душа Востока». – Ре д.). Это не деятельный, но созерцательный тип, сомневающийся и страдающий от несовершенства мира. Иоанновский человек не одержим жаждой власти, он ищет каких-то абсолютных идеалов, отсутствие которых доводит его до полного безразличия и непотребства.
Но всё это было когда-то. Современный человеческий тип, хотя и сохраняющий рудиментарные черты, приобрёл много нового. Прометеевский и иоанновский типы сливаются в нечто единое, и это слияние отражается в литературе. Так как же со временем назовут наш срединный человеческий тип? Какие черты фиксирует сегодня искусство?
БЕЗ ГЕРОЯ – ИЛИ С АНТИГЕРОЕМ
Прежде всего из литературы исчез героизм. Можно, конечно, рассуждать, что на героизме только и держится Россия, но нельзя утверждать, что героизм этот – явление типическое и узнаваемое. В мире нет сегодня великих идей. Самоотречение как источник любого героизма перестало быть идеалом. Идеалом стал прилавок, новыми лозунгами – «жить почеловечески», «как в цивилизованных странах» и т.п. И сколько бы ни писали благонамеренные писатели патриоты о том, как бывший десантник поднял колхоз, построил храм и стал батюшкой, не займёт батюшка-десантник место ни Петра Гринёва, ни Андрея Болконского, ни Павки Корчагина. Даже «маленького человека», то есть человека незаметного в обществе, но влекомого по жизни обычными страстями, подменил филистер, для которого сильные страсти возможны лишь в том случае, когда приходится отстаивать прав о «жить по-человечески». Помнится, и Акакий Акакиевич радовался новой шинели. Но Гоголь не был бы Гоголем, если бы на этом всё дело и кончилось. И если бы не появился в конце повести грозный призрак, срывающий шинели с проходящих и проезжающих мимо граждан. Эта рука Провидения, расставляющая всё по своим местам, и превращает пусть даже мастерски выписанный анекдот в притчу.
Но, помимо всего прочего, будущие исследователи наверняка подметят одну весьма любопытную деталь. ХХ, а за ним и XXI век стали временем отчаянных и яростных попыток оправдать Иуду Искариота. Вот лишь несколько наиболее влиятельных литературных примеров. В повести «Иуда Искариот и другие» (1907) Л.Н. Андреев объясняет предательство Иуды особой любовью к Иисусу. Д.С. Мережковский в книге «Иисус Неизвестный» (1934) представляет Иуду защитником ветхозаветного Израиля.
Х.Л. Борхес в рассказе «Три версии предательства Иуды» (1944) приходит к выводу, что Бог для Своего воплощения выбрал самую презренную судьбу – судьбу Иуды-предателя. В романе «Последнее искушение Христа» (1955) Н. Казандзакис утверждает, что Иуда как благородный человек предаёт по просьбе Иисуса. В романе братьев Стругацких «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» (1988), содержащем множество аллюзий к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», слабоумный Иуда всего лишь исполняет приказание Учителя, не понимая ни смысла, ни значения того, что сделал. В рассказе Ю.М. Нагибина «Любимый ученик. Ночь на 14 нисана» (1991) предложена трактовка образа Иуды Искариота как человека жертвенного. Роман Д. Брауна «Код да Винчи» (2003) вмещает много разнородных и нелепых сведений по поводу евангельских событий, но предательству Иуды не уделяется в нём никакого внимания: для автора это – ничего не стоящее происшествие.
Когда в разные виды искусства проникает одна и та же идея, можно смело говорить о чём-то значимом и неслучайном для человека. Но оставим в покое кинематограф и тот злополучный памятник в Свияжске, который то ли был, то ли не был поставлен Иуде большевиками. Остановим внимание на литературе, которая и в самом деле изобилует апологиями Иуди на греха, что позволило О. Николаевой говорить об иудологии, «если не иудодицее».
«Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32), – вот что было обещано Иуде и от чего он отказался своим предательством. Современного человека, в том числе и художника, характеризует добровольный отказ от свободы, произошедший, кстати, под лозунгами борьбы за неё же. Свобода для писателя означает не возможность писать всё, что забредает ему в голову, но действительное превосходство внутренней самооценки над внешним признанием. Но так велик соблазн скорой славы и прибыли, что и претендующие на серьёзное к себе отношение критики, и те писатели, для которых литература вроде бы призвание, а не ремесло, всерьёз поговаривают, что без высоких тиражей, премий и участия в ТВ-игрищах не может быть настоящего писателя. Современный художник не проявляет требовательности к себе, он стремится нажить curriculum vitae, резюме. Но тем самым он добровольно отказывается от свободы и подчиняет творчество тем, от кого зависит очередная строчка его послужного списка.
РАССЛАБЛЯЙТЕСЬ!
В классическую эпоху под творчеством понимался процесс предельного напряжения воли, наградой за которое бывает открытие недоступных другим смертным тайн. Теоретики постмодернизма учат абстрагироваться от реальности и предаваться играм со знаками. И художник отказался от всяких тайн. Он больше не предлагает читателю откровений, он предлагает изменить восприятие и вместо постижения действительности забавляться нехитрой игрой слов.
Можно ли, применительно к русским писателям, говорить здесь о свободе творчества? Никак. Можно ли говорить о предательстве? Вне всяких сомнений. Речь идёт не столько об измельчании рода человеческого, сколько о повсеместной человеческой тяге к расслабленности. Свободе, всегда требующей усилий и чреватой муками, человек предпочёл чувственное раскрепощение.
Постмодернизм, призывающий подменять реальность разного рода имитациями, принёс новое понимание свободы и радости. Человечество не хочет более постижения сущего, с него довольно немудрёных удовольствий. Вот почему творчество, в том числе и литература, обращается не к разуму, а к инстинкту. Преступность, жестокость, сексопатологии, так уютно обосновавшиеся в современной литературе, есть не что иное, как реверанс алчным инстинктам. Пощекотывание инстинкта дарит несравненно более сильные ощущения, чем те, что способна подарить реальность. Человек не может жить в виртуальном мире и есть виртуальную пищу. Но он вполне может радоваться и даже быть счастливым по совершенно виртуальному поводу. Иллюзорное наступает и вытесняет реальное. Талант и свобода, эмоции и общение, заслуги и профессионализм всё более уверенно перемещаются в область иллюзорного, где человеку проще и легче существовать.
В эпоху постмодернизма в творчестве перестаёт цениться то, что ценилось в классическую эпоху. Сегодня автор – это симулякр, имитация самого себя. Это тиражи, премии и некая роль: вот наш ироник, а вот – простой русский парень, молодые-энергичные, нацменьшинства, бабушки, живущие «по заграницам», а вот – особая категория – православный писатель. Текст утрачивает связь с реальностью и начинает существовать сам по себе. Отсюда словесная неудержимость, потоки сознания, бессмысленные, не ведущие ни к чему описания, отсутствие стиля и лексическая бедность.
Предложенной свободе, связанной с мучительным восхождением в Царство Небесное, Иуда предпочёл привычные и понятные радости. Вместо реальности – человеческого образа – он избрал симулякр – тридцать сребреников. Совершив своё предательство, он как бы сказал решительное «нет» словам «не любите мира и того, что в мире» (1 Ин. 2:15). Иуда стал первым известным нам постмодернистом и олицетворением современного общества потребления.
Оправдывая Иуду, то в явном, то в замаскированном виде выглядывающего из современных художественных произведений, человечество оправ дывает себя. Мы застали тот исторический миг, когда один человеческий тип сменяется другим. На место прометеевского и иоанновского человека пришёл иудин человек. Но мы помним, что стало с Иудой: «бросив сребреники в хр аме, он вышел, пошёл и удавился» (Мф. 27:5) Тридцать сребреников – цену раба – Иуда получил за свою свободу, которую он утратил с момента предательства. Иуду купил князь мира сего, разлучив навсегда с бытием. И это страшное предупреждение для современного человека.
Светлана ЗАМЛЕЛОВА
