Прощай XX век

Прощай XX век

Видно, в понедельник нас мама родила.
Песенка про Страну чудес.

Послезавтра начнутся новая неделя, месяц, год, век, тысячелетие.

Все они начнутся в понедельник. Это настораживает; понедельник - день тяжелый.

С другой стороны, кто же не мечтал "начать новую жизнь"? Всякому человеку, всякому двоечнику, всякому пьянице знаком этот горячий порыв души: "Вот с понедельника..." Что ж, лучшего случая не придумаешь.

Но в том-то и дело. Год, век, тысячелетие - новые, мы - прежние, а жизнь... не поймешь: то ли она новая, то ли она прежняя.

Сама дата - первый день нового тысячелетия - ставит нас перед совершенно новой задачей. Мы привыкли планировать жизнь до завтра, до среды, до получки. Редко кто планирует на год. Советская власть повадилась было строить пятилетние планы, но они никогда не сбывались, и на третьем году пятилетки, предвидя провал, план урезали вдвое, чтобы уже в следующем году с гордостью заявить: "Выполним пятилетку в четыре года!" От таких календарных выкрутасов легко было сойти с ума, но, слава Богу, никто не задумывался. Шелестело мимо.

И вот - перед нами тысяча лет. Если это вверх - задираешь голову так, что шапка сваливается, а вершина все равно за облаками, в небесах. Если это вдаль - то край так далеко за горизонтом... Ни бинокль не поможет, ни стереотруба.

Третье тысячелетие - бесконечная пустыня, еще не наполненная историей.

Что мы берем в Третье тысячелетие? На прилавках, в глянцевых обложках, словесные сникерсы и баунти, прочел - и порядок, райское наслаждение. Настоящие книги, великие книги, в которых ум, честь и совесть человечества, лежат мертвые.

Похоже, мы слишком поспешно, слишком легкомысленно сочли помехой эти "вещи". Вместо ума ценится циничная деловая хватка, вместо неуступчивой чести... Гораздо удобнее иметь дело с человеком, умеющим идти на компромисс, и самому уметь туда ходить.

Честь была у нас так недавно! Всего лишь в прошлом веке. Но уже послезавтра мы вынуждены будем сказать, что честь осталась в прошлом тысячелетии.

Политики, генералы, губернаторы и пр. охотно употребляют слово "честь", но совершенно непонятно, что они имеют в виду.

Честь в пушкинскую эпоху - это очень четкое, абсолютно ясное понятие. Честь существует на первом месте. Только на первом, ни на каком другом. Ради чести в жертву приносятся карьера, любовь, жизнь, не говоря уж о такой дряни, как выгода.

У нынешних такой чести нет. У нынешних она у кого на десятом, у кого на 99-м месте. Всякий раз, как нынешний политик (депутат, генерал) произносит слово "честь", мы понимаем, что в его устах это синоним выражения "цена вопроса". Раз есть цена, значит, нет чести.

То время и место, где мы сейчас находимся, то состояние умов и сердец, та дорога, по которой мы сейчас идем, - увы, не оставляют места радужным надеждам. Как оглянешься, да как задумаешься - перспективы пред мысленным взором открываются такие печальные, что гонишь от себя собственные мысли, бормоча "ну разве что Бог поможет".

Глупо, конечно, такими мыслями портить людям настроение, когда мы все заняты подарками, елками, выпивкой и закуской. Но, во-первых, сегодня суббота, за ночь можно все забыть, в воскресенье с утра начать разминку и к полуночи, к приходу Нового года, стать совершенно счастливым. А еще проще - не читать. Ни сейчас, ни потом, никогда.

* * *

Обращаюсь к тем, кто продолжает читать.

Жизнь каждый день предлагает нам выбор. Выбирать очень неприятно, потому что есть опасность ошибиться. Выберешь не то - сам будешь виноват во всех последствиях.

Человек явственно ощущает свой моральный уровень. Всякий считает себя хорошим. А если чего и сделал плохого, то виноват был не он, а обстоятельства.

Кант говорил, что его потрясают две вещи: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Это сказано гениально, но нуждается в уточнении. Звездное небо - одно и то же, кто бы ни задирал голову. А нравственный закон - у каждого свой. И чужая душа - потемки, и в свою не каждый рискнет заглянуть до дна - глубоко... (поставим многоточие, чтоб не добавлять "темно" и "стыдно").

Моральный уровень, "планка", ощущается всякий раз, когда надо решить: чуть-чуть вверх (с неприятностями) или чуть-чуть вниз (с выгодой). Что выбираете?

Совесть говорит: надо вверх. А человек ей отвечает: "Я же никого не убиваю, не граблю, не насилую. Да, вниз, но ведь самую малость. И никто не узнает". И делает шаг.

Может быть, он сделал хороший выбор, выгодный, правильный. В конце концов, не преступление, а всего лишь компромисс - умное, культурное, приличное слово.

Но теперь он, человек, стал ниже. Он опустился всего на одну ступеньку и живет теперь там, и теперь это его уровень. И снова жизнь ставит перед тем же выбором, и снова надо спуститься всего-то на самую малость. Со вчерашней высоты оно казалось бы как-то низковато. Но с сегодняшней - пустяк.

Кто ходил по горам - знает: вниз ноги сами несут. Вверх - тяжело. Даже всего лишь сохранение высоты требует усилий. Посмотрите, где сегодня телевидение, которое почти заменило нам голову, за нас думает, за нас говорит, только едим сами. Возьмите любое (ОРТ, НТВ, РТР...), посмотрите, куда оно спустилось шаг за шагом. Десять лет назад такую пошлость и похабщину нельзя было и представить. То, что сегодня звучит с экрана, десять лет назад можно было услышать разве что от пьяных подростков, которым казалось, что похабщина приобщает их к взрослому миру. (Речь, конечно, не о мате. Речь о грязном образе мыслей. Мат солдата, идущего в атаку, мат Пушкина, Бродского, Высоцкого хрустально чист по сравнению с витиеватой, внешне вполне нормативной, но по сути пошлой и похабной речью многих телеведущих, большинства политиков, всех тех, которые сами себя называют элитой.)

Сделал шаг вниз и остановился. Огляделся, попрыгал - все прочно, ничего не шатается, параметры - в норме, уважение к себе - в норме. Теперь это - норма. Планка спускается всякий раз. Поэтому всякий раз надо уступить чуть-чуть. Но где-то там, в душевной глубине, эти маленькие опускания суммируются, эти, казалось бы, изящные компромиссы копятся, опухоль растет... Конечно, все это происходит в душе, и никому не видно. Но, глядишь, вдруг у человека рот съехал набок, или с неестественной скоростью выросло брюхо, или глаза стали мутные, белесые, как у снулой рыбы.

Это путь только вниз.

Но путь вниз не вечен. Когда дойдем до дна, там, на дне, жизнь поставит нас перед прекрасным выбором: умереть или - вверх. И поскольку умирать неохота, начнем карабкаться. Возникнет спрос на честь, правду. Они войдут в моду, как в XIX веке.

Но семена-то надо сохранить. Ведь умирающие с голоду люди не сожрали в блокадном Ленинграде элитные семена пшеницы. Неуступчивое, нелогичное поведение некоторых людей объясняется, видимо, тем, что человеку жаль терять высоту.

* * *

Оставьте газеты, выключите телевизор. Новости состоят из президентов, министров, депутатов, их скандалов и их оффшоров. Для них самих их суета невероятно важна. Но мы-то зачем так внимательны к их возне? Они же все исчезнут без следа.

Господи, какими важными казались себе все эти владыки жизни: Его Императорское Величество, Ее Императорское Величество, их приближенные... И каким незначительным, досадным, неприличным был в их глазах камер-юнкер, сочинитель злых непристойных эпиграмм.

Через сто лет Анна Ахматова написала об этом так:

"Настало время сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что он сделал с ними. После этого океана грязи, измен, лжи, равнодушия друзей и просто глупости полетик и не-полетик, родственничков Строгановых, идиотов-кавалергардов, сделавших из дантесовской истории вопрос чести полка, ханжеских салонов Нессельроде и пр., высочайшего двора, заглядывавшего во все замочные скважины, величавых тайных советников - членов Государственного совета, не постеснявшихся установить тайный полицейский надзор над гениальным поэтом, - после всего этого как торжественно и прекрасно увидеть, как этот чопорный, бессердечный ("свинский", как говаривал сам Александр Сергеевич) и уж, конечно, безграмотный Петербург стал свидетелем того, что, услышав роковую весть, тысячи людей бросились к дому поэта и навсегда вместе со всей Россией там остались... Вся эпоха (не без скрипа, конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и не-аншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских изданий.

Он победил и время и пространство.

В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэзии, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно".

Она написала это всего лишь 40 лет назад, но уже приходится объяснять: что полетика - это не политика, а дама по фамилии Полетика, употребленная с маленькой буквы за свое подлое интриганство; что Нессельроде - это министр каких-то дел; и так далее, и так далее.

Ахматова с презрением говорит о "безграмотном" Петербурге. Это она не о крепостных, не о тех тысячах, которые, услышав роковую весть, бросились к дому поэта. Это она о высшем чиновничестве и об императорском дворе. На нынешнем языке - о политической элите.

Приходится задуматься. Эти все, "элита", пусть хотя бы в виде примечаний, остались благодаря Пушкину.

А благодаря кому останутся теперешние?

В прошлом веке (в прошлом тысячелетии) были владыки жизни и были властители умов. Достоевский, Толстой...

А сейчас?

Оглядываем пустыню и с грустью признаёмся: владыки жизни - вот они, а властителей умов

- нет. А почему?

Нет властителей дум.

Но чтобы быть властителем, надо иметь подданных. Нет дум - вот и нет властителей.

Для мыслей необходимы время и тишина. Их больше нет. Их съел телевизор. То время, которое все минувшее тысячелетие (кроме последних десяти-пятнадцати лет) принадлежало книгам, забрал телевизор.

Над книгой можно остановиться, задуматься. Телевизор не останавливается, он вообще отбивает способность думать, заменяя мысли сплетнями.

* * *

Мириться с тем, что нет у нас властителя дум, что мы в этом смысле какие-то сироты, - не хочется. Попробуйте сами оглянуться и примерить эту внештатную должность - кто?

Похоже, последним властителем дум у нас был Высоцкий.

От академиков до шахтеров, от членов Политбюро до последних зэков (или надо говорить от зэков до последних членов Политбюро?) - знали все, пели все, и всех он заставлял думать. (Это к тому, что "Ландыши" или там "Миллион алых роз" тоже вроде бы все знали и пели, но мыслей в них нет или почти нет, во всяком случае, не больше, чем в сникерсе.)

Он был властителем дум. И услышав роковую весть, стотысячная толпа - сама! - пришла проститься с ним. Смерть Высоцкого так же хотели утаить, как смерть Пушкина. Безграмотные владыки жизни хотели, чтобы он исчез тихо. Отсутствие некрологов в прессе, оцепление... И все же сто тысяч покинули работу, дела, Олимпиаду-80, чтобы проводить своего поэта на Ваганьково. Вот какой был народ в Москве двадцать, всего лишь двадцать лет назад.

Теперь мы обнищали. Теперь этих ста тысяч нету. Их "поглотила жизнь".

Да и не к кому идти.

* * *

Ровно сто лет назад, в 1900 году, Чехов написал "Три сестры", премьера состоялась 31 января 1901 года.

В начале пьесы измученный жизнью, задерганный женой, но несмотря ни на что романтический полковник утешал погибающих в провинции дочерей покойного генерала.

ВЕРШИНИН: Нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни, мало-помалу, вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на Земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней...

Из этого текста на сцене делали звонкую веру в будущую счастливую жизнь. Особенно советскому театру были приятны и лестны эти слова. Написанные при проклятом царизме, они обещали (ах, Чехов! ах, провидец!) счастливую советскую жизнь.

Теперь, замусоленные, протертые до дыр в проклятом коммунистическом прошлом, эти слова, видимо, должны обещать счастливую капиталистическую жизнь. (Чехову всегда претили такие пошлые трактовки.)

Никто из постановщиков (досоветских, советских и послесоветских), похоже, не замечал, что начало полковничьей речи не обещает счастья, не оставляет надежд. "Вас заглушит жизнь" - о чем еще говорить? Но, испугавшись горестных лиц, сверкнувших слез, полковник торопливо и кое-как начинает выруливать к счастливому концу: "Через двести, триста лет жизнь на Земле будет невообразимо прекрасной, изумительной".

Дорогие мои, разве это обещание? Разве это предсказание?

Добрый полковник, искренне желая утешить несчастных женщин, все же не решается грубо врать и отправляет счастливую жизнь на двести-триста лет вперед - то есть в такое далекое будущее, до которого с гарантией не доживут даже их внуки, и, значит, некому будет сказать с упреком: "Зачем вы обманывали нас?!"

* * *

Братья и сестры! Впереди целая тысяча лет, спешить совершенно некуда. Давайте еще немножко почитаем эту пьесу, написанную ровно сто лет назад.

Персонажи "Трех сестер", стоит им только оказаться вместе, продолжают бесконечный, очень волнующий их разговор. Вот что говорят они в середине пьесы:

ВЕРШИНИН. Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.

Три сестры - учительница, телеграфистка и домашняя хозяйка - слушают полковника с горящими глазами, улыбаются, смеются. А отвечает полковнику поручик Тузенбах (который сам о себе говорит так: "Немецкого во мне осталось мало, я православный, русский в душе").

ТУЗЕНБАХ. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство... но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить!"...

Эти типичные интеллигентские разговоры ведут очень типичные люди: офицеры, школьные учителя обоего пола, телеграфистка, врач, чиновник земской управы... Это простые люди, у них простые проблемы: служба, дети, квартира, супружеские измены, поиск работы, они любят выпить, а один из них даже алкоголик. Не писатели, не философы, не политологи (извините за скользкое слово).

Они в точности как мы, у них те же беды и те же сложности. И вот мне кажется, что главное изменение, случившееся за эти сто минувших лет (точнее, за последние тридцать), главное изменение состоит в том, что мало-помалу люди перестали говорить. А значит, перестали думать. В семьях, не во всех, конечно, но очень во многих, наступило молчание. Гремит музыка, тараторит телевизор, иногда женский голос спрашивает: "Ты сделал уроки?", а мужской голос кричит: "Где мои носки?". Но ведь это не разговоры, не мысли, это на уровне, ну не амебном, конечно, но - на первобытно-общинном: еда, тепло; а если взгляд на небо, то только для того, чтобы узнать, не пойдет ли дождик.

* * *

В самом конце, в последние секунды, когда все уже в сущности кончилось (Тузенбах убит накануне свадьбы, артиллерийская бригада под звуки военного оркестра покидает городок, полковник уже попрощался со своей любовью, уже оттащили от него рыдающую Машу), - в эти последние секунды пьесы школьная учительница так утешает себя и сестер:

ОЛЬГА. Жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!

Прошло сто лет.

Завтра, 31 декабря 2000 года, в полночь грянет военный оркестр, радостная торжественная музыка смешается со звоном бокалов, и мы въедем в Третье тысячелетие, так и не зная ответа.

Ваш Александр Минкин