Я изучаю пятнышко на своём теле. Критично вглядываюсь, как доктор. Я на пятнышко — оно на меня. Вроде всегда здесь было, или не было? Сомневаюсь. Как будто не моё.
Маленькое, красное, комариный укус, не больше, с неровными краями.
В кабинете врача уныло. Жду, когда мне выпишут мазь. Что ещё может быть от маленького, неприветливого пятна? Удобно — помазал, и всё.
Улыбающаяся, милая, с сахарным голосом и косым разрезом глаз. Если бы она не была врачом, вполне могла бы ходить по подиуму где-нибудь в Милане. Что-то рассказывает, я не вникаю, я представляю её в модном красном платье и на шпильках, цвета переспелого лимона. Я жду волшебную мазь, чтобы умчаться по своим делам, в омут жизни.
— Здесь мазь не поможет, нужны меры посерьёзней, сейчас сдадим анализы, удостоверимся, думаю, всё-таки онкология, но вы не пугайтесь, не страшная.
Из сахарного сиропа-голоса выхватываю: онкология. Так, стоп, какая онкология, мы так не договаривались. Я перестаю улыбаться. Растерянное осознание выхватывает ещё — доброкачественная, не дает метастазы, и ещё какие-то, непонятные мне, слова.
Сахарный сироп залепил уши и глаза. Я не понимаю.
— Что? —уточняю.
Она ещё раз подробно рассказывает мне то же самое. Медленно проговаривая слова. Я всё равно ничего не понимаю. Кажется, сладкая гуща поглотила меня полностью. Я боюсь. Но сироп не даёт мне окунуться в страх полностью, сквозь толщу он не может пробраться вглубь. Я всё равно думаю, что это неправда. Я повторяю свой вопрос ещё и ещё раз. Её терпение, наконец, подошло к концу. После очередного ответа я почувствовала, как нежные руки модели с подиума выводят меня в коридор. Я больше не её забота.
Я была в сиропе неделю, этого времени хватило на осознание и принятие, и что-то там еще, но этого я не знаю. Я по-прежнему боюсь. Все семь дней моя речь пестрит больницей, операцией, онкологией, ужасом и смертью. Типичный набор слов для человека, который боится. Очень.
Другие врачи не были такими сахарными, но говорили примерно то же самое.
Я сижу у кабинета снова, в длинном коридоре без начала и конца. Передо мной дверь. За ней операционная. На ней так написано. Я жду. Врачи снуют туда-сюда. Жизнь везде, не останавливается ни на секунду, и от этого становится спокойно. Рядом муж. Мы растеряны. Я ёжусь от холода.
— Сейчас раз, и всё, лазером быстро так вырежут и не заметишь, — голос мужа наигранно весел, но белый цвет его лица рассказывает о наглом вранье.
«Тоже боится».
В больнице боятся абсолютно все. Такие правила. Нужно им следовать. Кто-то громко смеётся. Надо запретить и смеяться тоже, чтобы не портить картинку уныния и безысходности. Мы ждём. Мне кажется, что очень долго. Временные законы здесь другие.
Я складываю вещи на кушетку. Проверяю: пятнышко смотрит на меня с укоризной. Злится, наверное, не хочет со мной расставаться.
Захожу в большой, светлый кабинет, неестественно яркий. Посередине операционной стол — одинокий, теряющийся в пустоте кабинета. Как будто чего-то не хватает. Меня, наверное. Над столом огромная лампа, большая и устрашающая. Я чувствую себя плохо.
— Ну, вы ложитесь, ложитесь, устраивайтесь поудобней, как дома, — серьёзный доктор хочет добавить юмора, разрядить обстановку. Рот улыбается, глаза нет. Профессия.
— Это моя помощница Катенька, будет ассистировать.
Катеньку я уже не вижу, вместо неё пятно с очертаниями, похожими на человека. Это сахарный сироп, спрятал меня снова. С ним как-то приятней, теплее внутри. Во рту чувствую сладкий, приторный вкус.
Катенька подвигает ширму, отделяя меня от меня. Теперь я вижу только ширму.
— Сейчас укольчик и всё, настраиваемся, начинаем.
Я все ещё верю в лазер, ширма меня смущает, но сахарный сироп топит мысли.
В голове медитация и дзен. Много образов, которые приходят и уходят, не задерживаясь, мой учитель йоги, наверное, говорил именно об этом, но эта мысль тоже куда-то уплывает.
Поворачиваю голову. Вижу кровь, сначала каплями, потом тонкой красной струйкой, стекает на пол, образовывая красную, красивую лужу. Надо бы потом использовать этот цвет в картинах. Как будто в моей палитре красок такого тона нет. Я тихонечко уплываю на воздушном куске сахарной ваты в сон и небытие.
— Катюша, нитку давай, да, длиннее.
Чувствую, как иголка входит в мою кожу. Вспоминаю уроки труда. Шить я не научилась.
Выхожу походкой победителя, чуть пошатываясь. Может, от радости успеха?
— Вы молодец, через пару недель приходите, швы снимем, бодро держались.
Вообще я люблю разговаривать. Когда страшно, особенно люблю. Топить страх в словах, чтобы он сам заползал в угол и боялся.
— А я думала лазер, новые технологии, — выдавливаю из себя всё, на что способна.
— Ну какой лазер, какие технологии, я вам двенадцать швов наложил, это же базалиома, надо резать большие (большииие!!!) куски, — доктор растягивает руки, угадывает, что слова до меня не доходят, пользуется жестами. Профессия.
Я представила большой зелёный квадрат бескрайнего поля, с клонящейся от ветра травой. Лето.
Вместе с кусочком меня строгий доктор вырезал и страх, который жил всю эту неделю. Но я ещё об этом не знаю. Это потом кровь, швы, операционные столы и больничные коридоры стали какой-то обыденностью, не вызывающей никаких эмоций.
Я смотрю в окно и улыбаюсь. За окном вечно забитая трёшка. Я люблю грязный снег на обочине, зимнюю Москву, пробки, серое небо и спешащих людей. Шрамы от швов увеличивают количество татуировок на моём теле. А их я люблю тоже. Здесь будет дракон. Я люблю любить, потому что не любить — это тяжело, ответственно и трудно.
Мария Монахова
