В России, чего ни хватишься, ничего нет, но почему-то у всех все есть — этот парадокс давно стал темой анекдотов; он лучше всего иллюстрирует одну волшебную способность российского социума — он отлично самоорганизуется, латая бесчисленные дыры в деятельности государства. Благодаря этой национальной самодеятельности страна выживает в экстремальные моменты — правда, и включается этот инстинкт только на краю бездны, раньше и шевелиться незачем. Когда российская культура дошла до точки, поскольку государственная программа национальной дебилизации осуществлялась последовательно и неуклонно, — у страны включился инстинкт самообразования.
Первым примером такого выхода искусства на улицы, когда у него не осталось институций для выживания, стал слэм — поэтические чтения вместо поэтических книг. Разумеется, у слэма свои минусы — побеждает в нем чаще всего не тот, кто лучше пишет, а тот, кто лучше выглядит или громче орет; но ведь иногда это совпадает, и тогда возникает, например, феномен Анны Русс, хорошего поэта и отличного исполнителя. Андрей Родионов тоже служит отличным дополнением к собственным текстам. Да и, вообще, поэт, думается мне, обязан брать читателя за шкирку и тащить за собой — много ли народу станет добровольно приобщаться к лирике? Маяковский это умел, и благодаря такой самопрезентации поэзия выжила и даже процвела в 1917—1920 годах, когда книг попросту не было либо продавались «самописьма», книжки-рукописи. «Кафе поэтов» в Москве и Питере стали формой бытования литературной среды, и ничего худого в этом нет, хотя лирическое мастерство и подменяется в таких случаях актерским, чтецким, рекламным и т. д. В идеале поэту нужна книга, но издать ее и до сих пор проблема, особенно если у него нет громкого имени или денег для публикации за свой счет; вместо советского книгоиздания, у которого хватало своих минусов (вспомним пресловутые стихи-паровозы на идейные темы), мы получили среду литературно-тусовочных заведений, восходящих к доперестроечному «Кабаре» Алексея Дидурова. Нас не печатали или печатали плохо — но мы читали друг другу и своей публике, и в некоторых отношениях это было предпочтительнее.
Сейчас нечто подобное происходит с наукой — у нее все меньше пространства для институционализации: вузы — в том числе столь качественные, как РГГУ, — объявляются неэффективными, лучшие исследовательские институты стоят перед угрозой разгона или объединения, массовой научно-популярной литературы просто нет, и кто будет рассказывать современникам о сегодняшних поисках и проблемах — непонятно. В это время появились — точней, возродились, — лекции, которые и стали для меня главным событием прошлого года: когда у читателя и писателя (философа, ученого) не остается посредника, им приходится встречаться напрямую. Кстати, именно лекции были излюбленным занятием Чуковского в десятые годы, а Сологуб, Вячеслав Иванов, Георгий Чулков с лекциями и творческими вечерами проехали всю Россию, — находились люди, готовые этим заниматься, и слушатели, заполнявшие залы. В тех же семнадцатом—девятнадцатом годах на лекции в Доме искусств сходился весь Петроград — там можно было услышать Гумилева, Ходасевича, Блока; половина обитателей ДИСКа зарабатывала тем, что читала эти лекции рабочим или солдатам за мешок крупы или связку сушеной рыбы, и выжили как-то, — причем многие вспоминали, что более благодарной аудитории у них не было.
Лекторий «Прямая речь» придумала Светлана Большакова — по образованию музыкант, по роду занятий редактор на радио. Мы познакомились на «Культуре», где Большакова работала тогда на отличной программе Татьяны Москвиной. Этот редактор, грех признаться, мне сразу очень понравился, потому что отлично владел материалом, знал, кого позвать, и феноменально умел договариваться с самыми разными гостями. Кто общался с телевизионными и радийными редакторами, тот знает, какая редкость в этой профессии «человек в теме», и потому именно Большакову — не в ущерб «Культуре» — я позвал в свою программу «Беседы на свободные темы», которую вел на «Сити-FM» пять лет по выходным. Потом «Сити-FM» по разным причинам поменяло руководство и команду, я ушел на «Коммерсант-FM» вести «Новости в классике», а радийные интервью, увы, делать перестал, о чем горько жалею.
Тем не менее от разговоров с умными об умном не так легко отказаться, и Большакова придумала лекторий «Прямая речь». Я о таких вещах обычно только мечтаю — по полной своей неспособности к организации чего-либо, кроме школьного КВН, — а у нее и ее подруги Татьяны Булыгиной вдруг получилось.
Я очень хорошо помню, как это начиналось. Благодаря музыкальным связям Большакова договорилась о зале в Гнесинке. Мы придумали лекционный цикл «Календарь» — рассказы о литераторах, приуроченные к юбилейным датам (юбилей вообще хороший предлог — только благодаря ему иногда удавалось напомнить о ком-нибудь интересном во второй половине рыночных девяностых или в нулевые, когда все обнулилось). На первой лекции было у нас человек пятьдесят, и была она, насколько помню, про Бернарда Шоу. Вторая была про Пастернака, проходила в музее Цветаевой и собрала человек сто. А дальше у нас были разные залы, которые стали постепенно набиваться битком, — за полгода мы дошли до аншлагов и стали собирать Большой зал ЦДЛ, удобно расположенный и основательно намоленный.
В России — не только в Москве, потому что начались приглашения по всей стране, — обнаружилась удивительная прослойка людей от 20, без верхней границы, которым интересно слушать лекции, а потом разговаривать с лектором. Это объясняет природу нынешнего общественного движения: оно не политическое по своей природе, и политические лозунги в нем не главные. Оно — против расчеловечивания, то есть против «эффективности», окупаемости и других количественных критериев в культуре, против переводной либо жанровой макулатуры и телевизионного оболванивания. Всем, оказывается, все еще хочется быть людьми — то есть стремиться не к выживанию, а к своему личному максимуму. У человека есть на свете главная работа — знать и понимать. Но не менее важна ему потребность делиться, рассказывать, спорить — и потому, приглашая лекторов, Большакова с Булыгиной практичски не знали отказа. Они пригласили Наталью Басовскую — легендарного преподавателя, на чьих рассказах о Средневековье выросли и сформировались поколения московских студентов. Лекции Басовской — отчасти благодаря ее регулярным выступлениям на «Эхе» — стали сразу же собирать полные залы. Про музыкальную историю ХХ века стал рассказывать Троицкий, тоже не нуждающийся в рекомендациях и не заламывавший космических цен за свои выступления. Говорить о классической музыке — тут у Большаковой особенно много приятелей и коллег — позвали Артема Варгафтика и Михаила Аркадьева; Аркадьев вдобавок играл самую сложную классику и тут же комментировал. К нам стали водить детей. Вы не поверите, но это стало приносить деньги — не олигархические, но для журналиста пристойные. Вот это я пишу со страхом, потому что ведь какая реакция власти будет первой? Финансовая проверка. Вы тут лекции читаете? А налоги платите? Между тем Большакова и Булыгина обзавелись бухгалтерией, небольшим штатом добровольных помощников и даже арендованной комнатой-штабом, где эти лекции стало можно начитывать на видео и выпускать в виде дисков либо транслировать на русское зарубежье, где на них множество охотников. Я пишу все это, ясное дело, не для того, чтобы похвалиться, а чтобы попросить о содействии… но тут ведь как: ты попросишь, а тебя тут же и придушат. Потому что государство может мириться с инакомыслием, хотя и страшно скрипя, — но самоорганизация для него нож вострый. Если кто-то без него обходится, — не важно, лечение ли это наркоманов, воспитание сирот или организация публичных лекций, — надо тут же проверить, установить нарушение финансовой дисциплины или пожарной безопасности, слушателей разогнать, организаторов запугать. Может, вы на этих лекциях вообще чему-то не тому учите? (Хотя чему «не тому» может учить полиглот Петров или прозаик Веллер, читающий в «Прямой речи» курс о любви и страсти в мировой литературе, — лично я не очень представляю.) И я очень боюсь за судьбу «Прямой речи» прежде всего потому, что лекции дают мне возможность общаться с моим читателем. Мне-то уже казалось, что он весь уехал или деклассировался, а он где-то есть и отзывается. И страшное время вакуума кончилось. Так что я многого лишусь, если потеряю возможность читать эти лекции в Москве, Екатеринбурге или Нижнем Новгороде. Но не привлечь внимания к этому феномену я тоже не могу, потому что сейчас ему нужна помощь, и помощь эту может оказать только город Москва или топ-менеджеры отечественной культуры. Думаю, на этом поле нам сотрудничать не зазорно — более того, здесь может найтись пространство для диалога, потому что цели у нас общие. Просвещение, дискуссия, борьба с дикостью.
У «Прямой речи» много планов — тут и кинолекторий (фильм плюс лекция, и лучшие киноведы Москвы, уже читающие такие курсы в библиотеке Эйзенштейна для пятидесяти—семидесяти слушателей, готовы в этом поучаствовать). И отдельный лекторий для школьников. И поэтический фестиваль. И популяризаторов тут набрали новых, вплоть до Радзинского, — историки, писатели, музыканты, никто не отказывает. И своя аудитория у нас есть. Но «Прямая речь» существует на самоокупаемости, и много платить за аренду зала ей трудно, а зал ЦДЛ стоит дорого. Льготы нам не положены. Имеем мы право помечтать, хоть изредка? Почему у Москвы не может быть собственной лекционной площадки, где самый популярный, живой жанр, обеспечивающий культуре непо-средственный контакт с потребителем, получил бы возможность развиваться всем на радость? Ведь в прошлом году я столкнулся с тем, что обитатели Сети вдруг стали знать меня не как соавтора «Гражданина поэта», не как литератора вообще, а как человека, прочитавшего лекцию об Аркадии Гайдаре и о придуманной им Советской Стране. Эту лекцию несколько раз показал канал «Совершенно секретно», и за нее мне простили многое — мне ведь все время что-то прощают, я даже поверил, что перед всеми виноват. Только одни прощают за лирику, другие — за школу, а третьи — за Гайдара. И я ничего не имею против.
«Прямой речи» нужно немногое — зал (пусть чужой, с арендой, но хоть не слишком далеко от центра и не очень дорого) плюс одно помещение там же, для чисто административных целей. Думаю, это можно сделать при любом московском театре или клубе. Потому что выстроить новый лекторий — вроде планетария, — это вряд ли сейчас кому-то по плечу. Но надо помнить, что в нынешней России народились два племени, игнорировать которые уже не получится: первое — племя слушателей, желающих знать от специалиста, как все устроено. И второе — племя специалистов, желающих об этом рассказывать, потому что без общения с этим слушателем любой специалист закуклится и выродится. Я понимаю, как утопично все это звучит. Но парадокс в том, что мы живем в стране сбывающихся утопий. Если очень долго не давать человеку пищи для ума — он ее запросит, и случится то, о чем мечтал весь Серебряный век: стихи в 1918 году стали нужны как хлеб. Тем более что стихи были, а с хлебом начались проблемы.
Дмитрий Быков
