Первый рассказ Вячеслава Яковлева нам понравился настолько, что мы решили дать ещё два Яковлевских произведения.
Однако от своего слова не отказываемся: мы не публикуем художественные произведения, но здесь пошли навстречу.
А теперь с нетерпением ждём от автора статей и очерков.
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Местного бомжа знала вся округа и сочувствовала ему. Он почти ничем не отличался от своей братии: такой же грязный, небритый, пахнущий мочой мужчина старше средних лет. И все же чем-то он был не похож на обычных городских бомжей. Может, тем, что, когда его заставали на помойке, он сразу прекращал рыться в бытовых отхода и безропотно отходил в сторону, пережидая, пока люди выбросят мусор и уйдут. Или тем, что никогда не ел, как другие бомжи, прямо тут, у контейнеров, а аккуратно заворачивал в газету найденное им съестное и уносил с собой. А может тем, что если кто-то из сердобольных жителей окрестных домов выносил остатки еды в отдельном пакете от общего мусора и вручал ему, то он всегда подчеркнуто вежливо благодарил, исполняя при этом чуть ли не гусарский реверанс с почтительным поклоном головы и пришлепыванием задниками стоптанных ботинок. Трудно сказать определенно чем, но чем-то он все же отличался от остальных бомжей. Да вот хотя бы именем. Все звали его Миклуха Маклай. Понятно, что это не имя, а прозвище, но ведь и прозвища просто так не дают, тем более такие.
Фёдор Васильев «Деревня»
Зимой наш Миклуха обитал в колодце теплоцентрали, расположенном недалеко от помойки, а летом исчезал в неизвестном направлении и появлялся лишь с приближением холодов, когда трава на газонах по утрам седела от инея, и лужи на асфальте покрывались тонким ледком. Вечерами его можно было застать, неподвижно сидящим у своего обиталища. Вперив взор больших, задумчивых глаз в звездное небо, Миклуха замирал в позе сфинкса, не обращая ни на кого внимания. Какие мысли теснились в его голове, покрытой бейсболкой, трудно было предположить, но то, что безрадостные – это точно.
Кстати, о бейсболках. Других головных уборов Миклуха не признавал и с понижением температуры воздуха лишь увеличивал их количество на своей голове. Зимой, в самые лютые морозы, их можно было насчитать по козырькам до пяти штук.
Его подружку по зимней фатере, Нинель, бывшую когда-то Нину Житеневу, жители окрестных домов тоже хорошо знали, потому что жила она раньше в своем доме этого же микрорайона полноценной семьей: муж, ребенок, шустрая еще мама. Но в начале восьмидесятых муж ее утонул в городском пруду, буквально в трехстах метрах от собственного дома, а года через два после похорон мужа умерла полная еще сил мама. И осталась Нина Житенева вдвоем с сыном Вовой.
Вова к тому времени уже был не Вовой и даже не Вовкой, а пятнадцатилетним Вованом, отбившимся от рук. Набедокурив в очередной раз по-крупному, он отправился в колонию для несовершеннолетних проходить «свои университеты».
Потом сгорел их дом и, хотя пожарным удалось отстоять половину, жить одной на пепелище, вероятно, не представлялось возможным. Огород постепенно зарос бурьяном, а жалкие остатки дома, пригодного лишь для проживания летом, заселили бомжи. Они-то и обручили Нинель с «зеленым змием». Нередко теперь можно было видеть, как этот «венец творения Божия» борется у себя во дворе с земным притяжением.
В начале девяностых, вернулся домой Вован, разогнал на сплошном нерве всех маминых друзей, выкосил подчистую огород и ходил по нему в одних трусах, демонстрируя соседям грозные татуировки, покрывающие его тело от пят до ушей. И если б не лаконичные надписи на ногах, гласящие о том, что они устали, а на животе о том, что он никогда не забудет мать родную, то можно было бы подумать, что перед вами индеец Майя весь разукрашенный змеями, драконами, всевозможными звездами и криулинами на плечах, в виде эполет. Сияющая от нежданного счастья Нина сразу преобразилась и все решили, что с возвращением сына у нее жизнь наладится. Но счастье ее оказалось недолгим. Ровно через две недели к их дому подъехало сразу несколько милицейских машин и Вована увезли в трусах, въетнамках и наручниках, и, вероятно, уже не в детскую колонию. Нина сразу скисла, окончательно сморщилась и стала такой, какая она сейчас: сухая, полскогрудая, с неприбранной головой, траурным выражением глаз и постоянной виноватой улыбкой, обнажающей редкие прокуренные зубы.
А многие помнят ее молодой хорошенькой женщиной с замечательной фигурой, миловидным лицом, приветливой с соседями и знакомыми по округе. Вовка ее тоже чистенький, ухоженный мальчик ходил в школу вместе с нашими ребятишками, ничем особенно не отличался от остальных детей своего возраста, озоровал, как и все пацаны, но не более. Бе́ды в их семье начались со смертью хозяина, Вовкиного отца.
...И вот, когда посадили Вована, и Нинель, вероятно, уже окончательно утратила надежду на нормальную жизнь, появился Миклуха Маклай с предложением руки, сердца и теплого бункера, оборудованного деревянным топчаном поверх труб теплоцентрали. Теперь они вместе промышляли у контейнеров с бытовыми отходами.
Однажды вечером я наблюдал такую картину. Миклуха с Нинель нашли у контейнеров выставленный кем-то пакет со старой одеждой и обнаружили в нем платье желтого цвета с крупными черными горошинами. Нинель тут же скинула с себя замызганную хламиду и, оставшись в одних трусах, изо всех сил старалась влезть в это, скорее всего, детское платье. Миклуха, вероятно, предупредил ее о моем приближении, но Нинель лишь повернулась ко мне спиной, натягивая узкую юбку на свои сухие, широко расставленные бедра. Я, чтоб не мешать им закончить перемену гардероба, остановился на достаточном удалении и, делая вид, что завязываю пакет, стал терпеливо ждать. Миклуха, тем временем, усердно возился с молнией «нового» платья, пытаясь застегнуть ее на спине Нинель.
Погода в тот день стояла осенняя, с мелким нудящим дождем и холодными порывами ветра, секущего моросью лицо. Нинель, конечно же, меня узнала и, когда сочла, что готова к показу своей обновки, обратилась с вопросом:
– Ну, как?
– Версаче! – делано восхитился я, выставив большой палец.
Миклуха раскрыл найденный в контейнере зонт, и, не обращая внимания на то, что несколько спиц торчат в разные стороны, вручил его своей даме. Нинель жеманно вскинула его на плечо, взяла своего кавалера под руку и они гордо направились в сторону их бунгало с чугунным люком.
…Прошли девяностые. Россияне пережили приватизацию, очередную революцию, расстрел из танков здания парламента, две чеченских войны и в начале нулевых потихоньку стали отходить от этого кошмара, а у Нинель и ее приятелей все так и шло своим чередом, без особых перемен к лучшему. Миклуха Маклай с окончанием отопительного сезона по-прежнему куда-то надолго исчезал, возвращаясь в город лишь с приближением холодов. Нинель на летний период перебиралась на дачу, в свой полусгоревший дом, и делила кров с вечно побитыми приятелями, которые периодически остервенело, но молча, чтоб не привлекать к себе внимание отвергшего их когда-то и чуждого им теперь мира, мутузили друг друга то за кусок медного провода, то за кусок найденного на помойке хлеба.
…Прошло еще несколько лет. Нинель за это время изменилась до неузнаваемости. Дом ее неоднократно горел пока от него не остался лишь каменный фундамент. Соседи растаскали последние обугленные головешки на дрова. Образовавшийся пустырь предприимчивые люди вскоре заняли под капитальные гаражи, и о семье Житеневых, некогда проживавшей на этом участке, окончательно забыли.
И вот как-то, осенью, дождавшись вечера, я стал выносить из квартиры строительный мусор; приблизился к контейнерной площадке и слышу за контейнерами бубнеж, звон «хрусталя», шумные восклицания. Я сразу понял, что там за компания, но не бросать же мешки на полпути. Дотащил их до места, закинул один в контейнер и только взялся за второй, как вдруг из-за контейнеров выглянула баба-яга. Глаза горят в вечерних сумерках, как два угля, губы ярко и широко намазаны помадой, на голове какая-то несуразная шляпка, прикрывающая седые лохмы.
– Нинель?! – непроизвольно вырвалось у меня.
– Миклуха Маклай вернулся! – радостно возвестила она в ответ.
Из-за контейнеров появилось еще несколько человек таких же подбитых жизнью, как Нинель, убогих да поцарапанных. Обескураженный ситуацией я на какое-то время потерял дар речи. На мне была грязная от шпатлевки рубаха и рваные трико. Внешне я почти ничем не отличался от них.
– Заходи, – пригласил Маклай, придерживаясь за край контейнера.
Я впервые встретился с Миклухой, что называется, нос к носу и разглядел его в упор. Его крупные, широко расставленные глаза, тоскливо источающие опыт горя, тонули в поволоке влаги. Длинный, утонченный в переносье нос продолжался не менее длинным надгубьем, покрытым жидкой порослью. Мясистые губы, несочетающиеся с хищной угловатостью ноздрей, и выдвинутый вперед, как бампер автомобиля, подбородок, делали лицо дьявольским.
Картина, как говорится, маслом… На темном фоне сгущающихся сумерек бледным пятном светлел лик живого Мефистофеля, живущего на общественной помойке.
– Гостем будешь! – начали уговаривать меня приятели Маклая, приняв за своего.
– Миклуха же вернулся! – зазывала Нинель.
– Откуда? – поинтересовался я больше для приличия, чем из любопытства.
– С севера, – нехотя ответил малоразговорчивый Маклай.
– А как добирался, на какие шиши жил? – удивился я.
– Помоек сейчас и там хватает, – авторитетно заверил Миклуха.
– И что ты там делал? – спросил я его.
– Сияние опять ездил смотреть! – ответила за Миклуху Нинель.
По ее пьяненькому и счастливому выражению лица можно было догадаться как она рада его возвращению. Она, вероятно, видела в нем свою защиту от постоянно одолевавших ее невзгод, чувствовала уверенность, что с ним не сгинет, не пропадет.
«Какое может быть северное сияние летом, – подумалось мне, – ведь оно обычно случается зимой». Но вслух высказываться не стал, дабы не вносить смуту в «благородное собрание». Пожелал чего-то всей честно́й компании и откланялся.
Вернувшись домой, решил этим вечером мусор больше не выносить.
«Теперь понятно, почему его так зовут, – начал догадываться я. – У них с настоящим Миклухо-Маклаем действительно есть одна общая черта – тяга к путешествиям. Только, того южные широты интересовали, а нашего – северные. И тот, Николай Николаевич Миклухо-Маклай, был большим ученым и плавал в жаркие страны научный материал добывать, а наш летом на север мотается, скорее всего, свежим воздухом подышать, грибами да ягодами полакомиться. Мог бы и Нинель с собой брать. Тайга не одного такого Миклуху прокормить может.
Да-а… А Нинель-то как изменилась! Горе, видимо, одного только рака красит…»
На следующее утро я встал пораньше, чтобы вынести на помойку остатки мусора. Подхожу в очередной раз с мешками к контейнерам и слышу по ту сторону молодецкий храп. Заглянул за контейнеры, а там Нинель и вся ее вчерашняя компания лежит вповалку на картонках между рядом контейнеров и задней стенкой контейнерной площадки.
«Вот молодцы какие! И ничего их не берет: ни влажный и холодный ночной воздух, ни каменный лед железобетонных плит, ни отвратительная вонь помойки. Дрыхнут себе, как ни в чем не бывало, будто они устроились в номере люкс. Только вот никто не предложит утром Нинель горячий кофе в постель или хотя бы полстаканчика огуречного рассола. Никто не согреет ее теплым и ласковым словом. Отскребет она, бедная, свои уже не молодые кости от бетонного ложа, програблит скрюченными не по годам пальцами грязные космы, окинет взглядом друзей-товарищей и завоет ее душа тоской безысходною. А ведь и у нее когда-то все было: дом, семья, работа.
Да и Миклуха ее, наверняка, не на помойке родился. Тоже, надо полагать, иногда в ночное небо глядючи, колупает свою душу до́́крови. Ведь и у него в этой жизни что-нибудь да было хорошего…»
Вячеслав Яковлев
P. S. Кстати, даём ссылку на первый рассказ.
