Сегодня — день одного приятного исключения.
На нашем сайте мы стараемся размещать лишь статьи, но тут не удержались.
Добрый, прекрасно написанный, по-шукшински простой рассказ Вячеслава Яковлева представляем вашему вниманию и надеемся, что почтенный автор начнёт писать для нас не только рассказы, но и статьи...
Данила Трофимов, редактор 1001.ru
Русский ум всегда отличался точностью определений. Взять, скажем, образование прозвищ или семейных фамилий, наследуемых последующими поколениями. Уж если тебя по каким-то личностным характеристикам нарекут уличным именем, можешь не сомневаться – это имя вскоре станет твоей фамилией. Так было в деревнях русских вплоть до установления паспортной системы. Вот, к примеру, если задиристый мужичок от земли вершок получал уличную кличку «Кочеток», то есть петушок, то все его продолжатели рода становились потом Кочетковы. А нередко он и сам еще при жизни становился Кочетковым. Да и сейчас можно наблюдать нечто подобное.
Василий Фуфайкин рос в послевоенной разрухе безотцовщиной. Хлебнул полуголодного барачного детства и, закончив кое-как ремесленное училище, пошел работать на металлургический комбинат. Но в отличие от сверстников, таких же как он пареньков с городской окраины, выше рабочего участка шихтовки подняться не мог: мешало тяжелое наследие его «счастливого детства». Так и махал всю жизнь большой совковой лопатой у мартена, и профессиональный девиз металлургов – «Наша сила – в плавках!» – воспринимал буквально.
Пить курить и ходить Васька, как говорится, начал одновременно. Говорить и материться, вероятно, тоже. И если в раннем детстве его сверстники лишь изредка, и то больше для форса, позволяли себе нецензурные выражения, то для Васьки матершина уже тогда была вариантом нормы. Еще в школе ему с трудом удавалось правильно построить предложение, избегая слов-паразитов. Ну а в ремесленном училище его даже и поправлять перестали. Не выгонять же его, в самом деле. Лишь позже на обще-пролетарском фоне этот его недостаток стал не так заметен. В остальном же, он почти ничем не отличался от общей массы: все как у людей; все по распорядку. Начали пацаны постарше вертеть самокрутки из бычков – Васька-шкет в первых рядах. Раздавить в подворотне бормотухи с мужиками – Васька-пэтэушник с превеликим удовольствием. Пришла пора жениться – и Васька-«стахановец» всего за пару недель сколотил первичную ячейку общества.
Так бы и жил не тужил, только вот тяга к спиртному с годами постепенно усиливалась. И не сказать, чтобы Василий был уж совсем колдырь законченный, но выпивал часто и бывало даже запоями, а на комбинате держался лишь потому, что должность его у мартена всегда входила в список вакантных. В общем: не имел, не состоял, не замечен, политически и морально устойчив, в коллективе и по месту жительства характеризуется положительно. Проживал он, кстати, к тому времени на пятом этаже комбинатовской пятиэтажки, да проживал так, что все соседи точно знали, когда Василий при деньгах.
Однажды теплым воскресным днем Василий с соседом по лестничной клетке шумно отмечали день взятия Бастилии. Тогда, в общем-то, и советских праздников хватало, но не отметить праздник с революционным уклоном в их кругах считалось неприличным. Васин сосед, человек далеко не гостеприимный, в этот раз принимал на широкую ногу. Водка, как обычно, закончилась в самый разгар застолья, и Василий – отчаянная голова – полез в свою квартиру за похмельной заначкой через балкон. Времени на это у него ушло не меньше чем, если бы он пошел обычным порядком, но адреналина и революционной патетики явно добавилось. Возвращаясь тем же путем, только уже с бутылкой водки в руке, Василий, насвистывая марсельезу, прямо на глазах дворовых доминошников сорвался и полетел, прижимая ее «родимую» обеими руками к груди. Обломав раскидистые ветви растущего под окнами тополя, он глухо бухнулся в цветочную клумбу. Потом поворочался в образовавшемся углублении, пошарил руками по сторонам и, ухватив за горлышко не разбившуюся бутылку, сразу как-то вытянулся и торжественно затих.
Обычно врачей скорой помощи не дождешься, а тут они примчалась мгновенно. К тому времени, когда его собутыльник выполз из подъезда, Василия уже увезли. Весть о его падении моментально облетела весь соцгородок.
На следующий день пролетарии комбината активно занимались подготовкой к похоронам: закупали водку по талонам, готовили траурные речи. Жена Василия весь день сидела дома, принимая соболезнования соседей и знакомых. К концу рабочего дня к ней на квартиру приехали представители цехового профсоюзного комитета для согласования регламента похорон. Она встретила их в черной траурной косынке, слегка подшофе и напрочь убитая горем.
В комнате, не особо обремененной мебелью, все было просто и в соответствии с русскими традициями. Завешенное простыней большое зеркало и передвинутый в дальний угол стол, создавали впечатление осиротевшего пространства. Домотканый половик направлял посетителей от порога к столу, на котором стояли Васин портрет, с горевшей подле него свечой, и стакан водки с куском хлеба поверх. Делегаты от профсоюза, высказав соболезнования, прошли в комнату. Они внимательно осмотрели все ее немногочисленные предметы, как осматривают музейные экспонаты в домах-музеях некогда известных людей и скучковались в центре комнаты. Жена Василия пригласила их к столу, расставила граненые стаканчики, предложила нехитрую закуску. Выпили по первой, закусили бутербродами с плавленым сырком. Председатель профкома Дмитрич, освоившись, постучал костяшками пальцев по стене, проверяя, не отошла ли штукатурка, по-хозяйски опробовал на прочность дверной косяк, будто собирался покупать эту квартиру, и только после этого начал полагающийся по такому случаю разговор:
– Ты, Анюта, здорово-то не хлопочи, мы к тебе на пять минут заскочили узнать, что там да как. И не беспокойся, все сделаем в лучшем виде, с деньгами там и вообще. Василия твоего мы же не первый год знаем, он нам почти как родной. Геройский был парень… Свидетельство-то о смерти получила?
– Да нет еще. Как представлю моего Васеньку в гробу – сердце кровью обливается, – запричитала Анюта.
– Налей-ка нам еще по стопочке. Помянем его душу грешную, – со слезой в голосе попросил председатель профкома. – Я ведь его, обормота, сопляком еще знал, с того самого дня, когда он к нам с ремеслухи пришел. Помню он, стервец, в цеху еще неделю не отработал, взял вечером и заколотил гвоздями все шкафчики со спецовкой смены Бориса Гаврилова. Те утром хвать, а переодеться не могут. Чуть ли не до обеда всей бригадой шкафы в бытовке ломали. Я тогда еще выговор из-за него схлопотал. А потом помню, как во вторую смену он Карпова в душевой снаружи подпер, так тот, бедолага, до утра мылся. Выключит воду, постоит немного, замерзнет и опять моется.
– Да, – вздохнула Анна, – шалопаистый он у меня был. И пошла на кухню собирать на стол.
– Давайте мужики еще по одной. Бог троицу любит…
– А как он Петрухе из заготовительного радикулит лечил.
– Какому Петрухе?
– Да вы что забыли, что ли? Петя Соловьев! Всю жизнь в заготовительном грузчиком робил. Темный был – не приведи Господи. Подключил его Вася однажды к сварочному трансформатору: один провод вокруг поясницы, другой к ногам. И ка-а-а-к врубит! Тот потом, действительно, долго на радикулит не жаловался.
– Иди ты!
– Вот те крест. А ты чё не помнишь, что ли? А говоришь, его сызмальства знал.
– А помнишь, как он Нинке-то, крановщице…
– Тихо ты. Анна идет.
Пока мужики предавались коллективным воспоминаниям, Анна собрала в большой миске салат из свежих овощей и вернулась в комнату. Но только она достала стопку тарелок из буфета, как отворилась дверь, и вошел Василий. Выпавшие из рук Анны тарелки с грохотом разбились об пол. Обернувшись на грохот, мужики застыли в изумлении. В комнате воцарилась мертвая тишина. Ни возгласа, ни звука. Анна, – пышущая здоровьем женщина с миловидным лицом морковного цвета, – молча стянула с головы косынку, продемонстрировав Василию прическу под названием «взрыв на макаронной фабрике», и, обмякнув, словно лишившись чувств, повисла у него на шее.
Дмитрич очнулся первым, громко откашлялся в кулак, после чего восторженно произнес:
– Ну, ты, Васька, прямо Икар! Это ж надо – с пятого этажа навернуться и своим ходом домой прийти. Не иначе судьба. Вот уж действительно – кто утонет, тот в огне не сгорит.
Гуляли всем домом до утра. Закупленной по талонам профсоюзной водке тоже не дали прокиснуть. В цехе, где работал Василий, в день предполагаемых похорон дружно отметили его второй день рождения. Теперь, с меткого определения Дмитрича, Василия стали звать – Васька-Икар, или просто – Икар. Василий не обижался, потому как понимал: с этим бороться – все равно, что со стихией. К примеру, что можно сделать, когда дождь идет? Со временем он к своему новому имени привык и стал на него откликаться. Да и к тому же ему самому начало казаться, что Васька-Икар звучит несколько благороднее, нежели Васька Фуфайкин.
Вячеслав Яковлев
