Солистка Московского академического музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко (МАМТ) меццо-сопрано Ксения Дудникова выйдет на сцену Парижской оперы в «Аиде» 18 февраля. Зал будет пустым, но спектакль посмотрят миллионы людей — его покажут в прямом телеэфире. Певица рассказала «Известиям» о желании исполнять в Париже русскую оперу, виртуальной публике, конфликтах с дирижером и пандемийной депрессии.
— Около двух лет назад вы пели заглавную партию в «Кармен» и вот снова вернулись на сцену Парижской оперы. Она теперь один из ваших портов приписки?
— В репертуаре Парижской оперы много спектаклей, в которых я бы с удовольствием поучаствовала. Назову «Дона Карлоса» или «Хованщину», где я очень люблю партию Марфы. Я русская певица, и мне хотелось бы в Париже петь нашу оперу. Здесь только что сменился интендант-директор (им стал немец Александр Неф. — «Известия»). Надеюсь, что после «Аиды» ему захочется со мной сотрудничать и дальше. Стараюсь честно работать, не отлынивать и, по-моему, выдаю достойный результат (смеется).
У меня возникла сейчас нестандартная ситуация, потому что партию Амнерис поочередно со мной должна была исполнять Элина Гаранча (известная латвийская певица. — «Известия»), но она заболела, и директор решил, что я буду выступать во всех спектаклях. Это важный момент доверия. Мне повезло, что в «Аиде» заняты такие потрясающие певцы, как Йонас Кауфман, Сондра Радвановски, Людовик Тезье. Горжусь, что оказалась в их компании, хотя немного стесняюсь.
— Как проходили репетиции? Что было самым трудным и непривычным?
— Вначале репетировали в масках, дважды в неделю делали тест на ковид. Начиная с костюмных репетиций — сдавали экспресс-тесты и пели уже без масок. Пока всё благополучно, но мы, конечно, очень бережемся.
— Голландский режиссер Лотте де Бир предложила необычное прочтение оперы?
— Не хочу делать спойлер, скажу только, что роль Аиды исполняет большая кукла-марионетка, которую водят на сцене три человека. Она изображает эмоции и чувства героини, а сама Аида — певица ходит за ней тенью. Это выглядит, как мумифицированные останки, когда тело бренно, а душа еще не улетела. Действие происходит в музее а ля Лувр — судя по костюмам, в XVIII веке. Фараон и Амнерис выступают своего рода меценатами, которые открывают новые экспонаты. Один из них — как раз кукла Аида. В нее влюбляется полководец Радамес — как Пигмалион в статую Галатеи. Такой «Аиды» еще никогда не было. Для меня это стройная концепция, но не знаю, как постановку примет публика. С Лотте я уже работала в Штутгартской опере. Мне очень нравится полет ее фантазии.
— Женщина-постановщик в опере — редкость. Сильный пол монополизировал профессию?
— Как это ни смешно звучит в нашем веке, мы живем в мире мужчин. В режиссерскую профессию просто не пускают женщин, их очень мало и за дирижерским пультом. Да и шеф-повара почти одни только мужчины (смеется).
— Вы предпочитаете многомиллионную телеаудиторию, как будет сейчас на премьере «Аиды», или 2700 человек в зале?
— К счастью, до сих пор мне ни разу не приходилось работать при пустом зале, и меня смущает отсутствие публики. Не представляю, как это получится. На предгенеральной репетиции я поняла, что очень трудно, когда нет отдачи. Не понимаешь, для кого ты поешь. Всем хочется взаимодействия с живыми людьми. Но в конце концов, мы же артисты, умеем работать с воображаемыми образами и будем работать с виртуальной публикой. В плане массовости такие трансляции выигрывают.
— Париж и парижане, на ваш взгляд, сильно изменились за время пандемии?
— Еще как! Первые дни я была просто в шоке. Грустно видеть Париж без ресторанов и кафешек, которые создают его особую атмосферу. Комендантский час начинается в шесть часов вечера, жизнь на улицах замирает. Французы народ в общем веселый, а сейчас они словно зажаты в невидимых тисках, ходят только в масках.
— Магазины и бутики открыты, негодуют французские деятели культуры, а театры, кинотеатры и музеи закрыты. Получается, что именно их власти считают опасными очагами инфекции.
— Это фантастическая несправедливость и абсолютная глупость. Можно было бы, как в Москве, разрешить публике заполнять хотя бы половину мест в зале. Или зрителям при входе предъявлять тест на COVID-19.
— «Долой рутину с оперных подмостков!» — призывали еще Ильф и Петров. Вам удается ее избегать в своих выступлениях?
— Не буду лукавить. Конечно, бывают ситуации, когда приходится выступать через силу. Это может быть связано с разными моментами, скажем, в «Аиде» у меня возник небольшой конфликт, связанный с пожеланиями режиссера и дирижера. И этот конфликт я должна разрешить сама. В этом для меня и заключается рутина — трудный процесс нахождения компромиссов. Скажем, ты пытаешься следить за рукой маэстро, а он требует, чтобы ты смотрела только на него, ему надо видеть твои губы. Но тебе самой при этом нужно не только петь, но и играть.
— Год назад вы дебютировали у Дмитрия Чернякова в партии Любавы в «Садко». Мне кажется, его больше ценят на западных сценах, чем на родине. Нет пророка в своем отечестве или в России режиссерская опера никак не приживется?
— Я влюблена в его постановки. Он человек потрясающей эрудиции, добрый и нежный режиссер, который умеет работать с актерами и добивается от них того, что хочет. Черняковская опера — это не совсем режопера, в которой всегда много радикального. Его постановки более академичны. Может быть, не всем по вкусу его новации. С признанием в родной стране всегда так. Тут ничего не поделаешь. Черняков, безусловно, более востребован за рубежом. Стоит отметить его просветительскую миссию — он хочет знакомить весь мир с русской оперой, и ему это удается. Возможно, для России были бы интереснее его постановки западных произведений.
— Помните, в свое время на премьере черняковского «Евгения Онегина» Галина Вишневская покинула Большой театр, заявила, что ее ноги больше там не будет, и сдержала слово?
— Тогда не все приняли сразу эту постановку Дмитрия Феликсовича. Но прошло несколько лет, и она прогремела на весь мир. После Большого театра он ставил ее в разных странах. Когда он снова показал «Евгения Онегина» в Москве, реакция была совершенно другой. Сама я рыдала на его спектакле — настолько всё было ново и замечательно. Я готовилась исполнить в возобновлении постановки партию Ольги, но не сложилось…
— «Кто бы ни был режиссером, — недавно пошутили вы, — а голой по сцене я бегать не буду». Не будете, даже если попросит сам Дмитрий Феликсович? Обнаженка у больших художников, наверное, не самоцель?
— Чернякову такое в голову бы не пришло. Есть же границы здравого смысла, и, слава Богу, я всегда работала с режиссерами, у которых он присутствует.
— То есть вы скажете нет любому посягательству на ваше целомудрие?
— Целомудрие — не самое подходящее в данном случае слово. Главное в опере — это голос. Сколько бы я ни видела раздевающихся на сцене артистов, никогда не понимала, зачем они это делают. Неужели не осталось других средств самовыражения? Это дурновкусие, эпатаж самой низкой пробы, которым никого не удивишь.
— Кто же сегодня главный в опере — постановщик, композитор, певец или дирижер?
— Всё должно пребывать в состоянии гармонии. Скажем, та же Лотте де Бир никогда ни на чем не настаивает в сложных музыкальных моментах. Я всегда говорю режиссеру, который от меня чего-то требует: «Послушайте, я в первую очередь певица. Поэтому я не могу идти против своей физики. И не знаю ни одного певца, который на это способен». Что же касается конкретно парижской «Аиды», то здесь первый номер — итальянский маэстро Микеле Мариотти. У него своя задумка, которой он хочет обогатить мировую культуру. Поскольку у нас все-таки опера, а не драматический спектакль, приходится признавать его главенство.
— Прошлым летом вы участвовали в знаменитом фестивале «Арена ди Верона». Это скорее шоу, чем опера, как и прочие спектакли на открытом воздухе?
— Я отработала восемь спектаклей «Кармен» на «Арене ди Верона», где энергоотдача раз в 10 превышает обычную постановку. Сцена очень тяжелая. Камни дышат жарой, часто бывает дождь, останавливается спектакль. Зритель уходит, потом возвращается. На «Арене» нет никакой подзвучки, ты не слышишь оркестра и находишься словно в космосе. Фигачишь — не знаю, какое еще слово подобрать, — изо всех сил, и тебе всё равно, шоу это или нет. После таких экзерсисов голосу приходится долго восстанавливаться.
— Десятилетиями идут разговоры о демократизации оперы, но она остается элитным развлечением для весьма немолодых людей. Неужели их еще можно заинтересовать эпатажем или сексуальными сценами?
— А я слышала, что такие откровенные постановки существуют именно для того, чтобы зажечь эту самую не очень молодую публику. Но мне все-таки хочется верить, что для этого можно найти другие способы. Есть иные места для реализации тайных фантазий. Опера здесь ни при чем. Она должна оставаться «чистой».
— Во время пандемии потеряли работу многие артисты. Как вам удается решать свои финансовые проблемы?
— Родной театр МАМТ платит зарплату, за что ему огромное спасибо. Без этих денег вообще непонятно, что бы со мной было. Мои финансовые трудности связаны с ипотекой. Даже ремонт никак не могу сделать. В прошлом году у меня отменилось пять контрактов. Семь месяцев сидела без работы. Первый месяц пандемии была в депрессии — спала, вставала, чтобы только поесть, а потом поняла, что дальше так жить нельзя, и взялась за работу. Когда Москва была на карантине, артистам приходилось репетировать дома, недовольные соседи возмущались и вызывали полицию. Мы иногда с коллегами, шутя, обсуждаем, какие другие профессии мы могли бы освоить. Я недавно получила водительские права и готова пойти в таксисты.
— Что у вас в программе после парижской «Аиды»?
— Не знаю. Я в абсолютном коллапсе. После Оперы Бастилия у меня должна была быть «Аида» в Лондоне, но ее отменили. В Москве театры открыты, но нет моих спектаклей. У меня есть предложение принять участие в совместной постановке «Аиды» Большого театра и нью-йоркской Метрополитен-оперы. Правда, пока говорить об этом рано. Александр Борисович Титель (главный режиссер МАМТа. — «Известия») предполагает в нашем театре осенью поставить «Руслана и Людмилу» с моим участием, но всё это под большим вопросом. Кроме того, есть две партии, о которых мечтаю, — Далила в «Самсоне и Далиле» и Шарлотта в «Вертере». Во время пандемии я их, кстати, выучила.
— Храните верность Александру Борисовичу и МАМТу, и никакие сирены не заманят вас в другой, самый престижный театр?
— Сейчас не лучшее время отзываться на их зов и менять дислокацию. Да и зачем? Я действительно очень люблю МАМТ, в котором работаю 10 лет. Здесь родилась как артистка и, скажем так, уважение и доверие заслужила. В качестве приглашенной певицы я выступаю в Большом и в других российских театрах. Лучшей системой считаю stagione (при которой спектакль идет блоком, а потом консервируется до его возобновления. — «Известия»). К сожалению, Александр Борисович ее противник.
Юрий Коваленко
