Конец света уже произошел, но пандемия здесь ни при чем, считает Владимир Мартынов. Он винит трех теноров в убийстве академической музыки и собирается издать книгу-артефакт на полторы тысячи страниц. Об этом композитор и философ рассказал «Известиям» в преддверии своего 75-летия.
— Начну с дежурного вопроса: каковы ваши ощущения перед юбилеем?
— Особых ощущений нет. Меня, пожалуй, больше волнует не свое 75-летие, а 20-летие моего фестиваля. В этот раз он проходит не только в «ДОМе», а еще в галерее Нади Брыкиной на Мясницкой, где я тоже буду играть. Днем — у нее, а вечером — в культурном центре «ДОМ»: с ансамблем Opus Posth, потом с диджеями, электронщиками. Заключительный концерт состоится в Концертном зале Чайковского. Для меня именно фестиваль — самое важное сейчас.
— Когда вы взаимодействуете с диджеями, вам комфортно? Не чувствуете, что вы родом из другой среды?
— Взаимодействовать с ними гораздо комфортнее, чем с любыми академическими композиторами. Мне с композиторами тяжело. Не знаю, о чем с ними говорить. Те из них, кому сейчас лет 50, в душе уже старики, поэтому мне интересны композиторы около 30-ти, например, Настасья Хрущева. Но, конечно же, я много сотрудничаю с Леонидом Федоровым (рок-исполнитель, лидер группы «АукцЫон», — «Известия»), которому тоже уже за полтинник.
Вообще, композиторы — это уходящая натура. Последнее поколение, которое действительно явило миру что-то особое, рождено до Второй мировой войны, в 30-х годах. Пярт, Сильвестров, Райх...
— Вы говорите о конце времени композиторов?
— Конечно. Но не надо путать его с концом времени музыки. История музыки продолжается, и она достаточно насыщенна. Просто это дело переходит в руки диджеев и представителей каких-то других альтернативных специальностей.
— Все фигуры, которых вы перечислили, близки вам стилистически. Дело в этом?
— И в этом тоже. В 1970-е годы я участвовал в крутом культурном повороте вместе с Сильвестровым и Пяртом. Мы встречались нечасто, но когда удавалось увидеться, то общение было очень плотным. Однажды мы с Сильвестровым ехали в «Красной стреле», всю ночь простояли, беседуя у окна в коридоре, и он сказал: «Вы понимаете, что сочинение музыки в наше время — это гальванизация трупа?» Дело было в 1975-м, а меня сейчас обвиняют, что я говорю о конце времени композиторов.
То поколение еще верило в миссию композитора, в то, что они создают великие произведения. Я же в это уже не верю, в чем и причина наших разногласий с Пяртом и Сильвестровым. Все свои лучшие партитуры они создали в 1970-е и 1980-е. А в 1990-е и, тем более 2000-е годы уже было более или менее успешное повторение пройденного. Извините меня, но когда последователь иеромонаха Софрония Пярт посвящает симфонию Ходорковскому, это значит, что с миром происходит что-то не то.
— Но вы по-прежнему пишете и музыку, и книги. Кем себя считаете в первую очередь — композитором или философом?
— Какой я композитор? «Какой я мельник? Я местный ворон!» (цитирует «Русалку» Даргомыжского. — «Известия») Сейчас не лучшее время для философии или музыки. Как бы я себя охарактеризовал? Я свидетель. Мое дело — свидетельствовать о том, что происходит, причем беспристрастно. Рассказывать, как субстанция композиторского творчества истончается, у меня вроде неплохо выходит.
Я получил одно из самых лучших музыкальных образований — учился и в Мерзляковском училище, и в Московской консерватории у Юрия Николаевича Холопова, Николая Николаевича Сидельникова. Это такие столпы теоретической мысли, музыкознания, композиции, которые сейчас невозможны. И не нужно им сейчас быть. Прошло время философов и поэтов, настало время портных и парикмахеров. Открытия прошлого остаются в прошлом.
— Вы считаете, эти открытия обесценились?
— Тут вот что важно. Музыка не есть что-то раз и навсегда данное. В один период истории она может быть одним, в другой — другим. Сейчас она превратилась в продукт потребления, хотя когда-то была орудием духовного постижения Бытия.
Недавно по телевизору услышал о том, что «Войну и мир» надо изъять из учебных программ, причем это говорили не какие-то хипстеры, а убеленные сединами филологи. Они объясняли: «Молодежь сейчас не может читать. Там очень длинные фразы, очень большой объем. Пусть вместо «Войны и мира» будет «Смерть Ивана Ильича», она покороче». В музыке — то же самое. Мы не можем не только сделать что-то подобное симфониям Бетховена или Малера, но даже прослушать их адекватно. Там огромное количество меняющейся информации, и это надо переживать, следить за каждым моментом, не отвлекаясь. А наше клиповое мышление входит в смертельное противоречие с этой задачей. И когда я сам что-то сочиняю или пишу, то учитываю господство клипового мышления, у меня нет претензий на создание таких вещей, как симфонии Малера. Хотя мне больше удается это не в музыкальных произведениях, а в литературе. Скоро у меня должен выйти второй том «Книги перемен» на полторы тысячи страниц. И это издание — не столько для чтения, сколько для разглядывания, листания. Там масса картинок. Это не книга, а артефакт. Одно знание о ней может изменить жизнь многих.
— Когда вышла ваша книга «Конец времени композиторов», в музыкантской среде это было воспринято, как взрыв атомной бомбы. При этом у меня сложилось впечатление, что вас просто не совсем правильно поняли.
— Мой друг Олег Галахов (народный артист РСФСР, председатель Союза московских композиторов. — «Известия») рассказывал, как посетил музыковедческую секцию Союза композиторов. Там такая ругань стояла по поводу этой книги! И тогда Олег им говорит: «Поднимите руку, кто ее прочитал». Оказалось, никто, кроме председателя секции, музыковеда Рожновского. Хотя, в каком-то смысле это тоже хорошо, потому что идея должна быть больше книги, в которой она изложена. Ни в коем случае не сравниваю, но в средневековой Европе и России Евангелие вообще никто не читал, прихожане были неграмотные, хотя все знали про «не убий, не укради».
— Книга вышла почти 20 лет назад. За прошедшее время вы переосмыслили что-то написанное или, напротив, увидели подтверждение сказанному?
— Только подтверждение. После «Конца времени композиторов» я написал книгу «Зона opus posth, или Рождение новой реальности», в ней какие-то вещи уточнялись. Но в конце концов решил, что больше об этом даже не стоит говорить. Для меня это закрытая тема. В этих книгах всё расписано, но ни одного возражения по существу до сих пор нет.
— Ваши труды — про коренной перелом в истории человеческой культуры. А 2020 год не стал, по вашему ощущению, таким же поворотным моментом? Как вы себя ощущаете в той ситуации, в которой мы все оказались?
— В какой-то степени ущемленно, потому что у меня слетел целый ряд важных проектов.
Если же говорить глобально — да, пандемия повлекла ряд неудобств, ограничений, травматических опытов... Когда видишь пустые города, когда практически отменяются Пасха и Рождество, понимаешь, что мы теперь живем в каком-то другом мире. Но не надо это преувеличивать. Многие кричат: «Настал конец света». Однако конец света настает не на улице и в окружающей жизни, а в глубине твоей души.
Я-то уверен, что конец света уже произошел, поэтому ни пандемия, ни ядерная война не может ничего изменить. Как говорится, для сваренного рака всё худшее позади.
— Когда же это случилось?
— Это не одномоментное событие, а процесс. С моей точки зрения, конец света начал происходить с конца 60-х годов. Здесь можно говорить о «Великом Ускорении» — антропоцене. Но частности красноречивее. Когда на прием в честь дня рождения английской королевы в Букингемский дворец, куда раньше звали музыкантов уровня Горовица, пригласили Элтона Джона, это такое свидетельство конца света, что никакое падение метеорита с ним не сравнится. Или когда три тенора спели «'O sole mio» (знаменитый стадионный концерт Паваротти, Доминго и Каррераса в 1990 году. — «Известия»), это тоже стало знаком конца света. Они вбили осиновый кол в сердце академической музыки.
— И всё же закончить нашу беседу хотелось бы в мажоре. Можете вспомнить самый счастливый момент вашей жизни?
— Несмотря на мои мрачные слова, я считаю себя самым счастливым человеком, и чуть ли не каждый момент моей жизни — счастливейший. Не могу выделить какого-то одного, потому что вплоть до этой беседы вся моя жизнь — сплошной счастливый момент. Пока что.
Сергей Уваров
