Июльский день. Солнце слепит глаза. Москва. Меня опять бросила девушка. Я в отпуске, и это невыносимо. Я иду по улице, чеканя каждый шаг, как будто снова вернулся в армию.
– Улица Егерская…
– Левое плечо вперед!
Марширую по Егерской. Я снова бездушный автомат: нет ни головы, ни сердца, – одни только команды. Сверну на Охотничью, пересеку Богородское шоссе и скроюсь в Сокольническом парке…
И вот я уже иду по ясеневой аллее, готовый броситься к нему, ясеню, в объятья и, невидимый всем, разрыдаться, как вдруг прямо из-за моего ветвистого утешителя выскакивает мужик с бешеными глазами, взъерошенными волосами и клюкой в руке. Несколько секунд безотрывно смотрит на меня, сует что-то в руку и удаляется прочь. В замешательстве я не рискую оборачиваться – не приведи Бог вновь столкнуться с этим безумным взглядом из-под огромных очков в неестественно черной оправе.
– Вот видите, миленький, – слышу я за спиной приятный и ровный голос, – он подумал, что я сумасшедший. …Абсолютно так! ...Уверяю вас! …А вы еще комплексуете… – голос все удалялся и удалялся, пока не стих вовсе.
Я потихоньку начал приходить в себя. Кажется, несколькими мгновениями ранее я стал жертвой какого-то психотерапевтического эксперимента. Раздосадовавшись: «Да как он смеет!..», крепко сжимаю кулаки. В правой руке что-то смялось в комок. Это спички. Совершенно обычные спички. По-видимому, их сунул мне незнакомец, пока я был в шоке. На лицевой стороне коробка надпись: «Артур Гаспарян. Психотерапевт». И телефон.
– Оригинальный маркетинговый ход, – думаю я, – надо взять на заметку! – и тут же прерываю свои восторженные размышления, – да как он смеет!.. Это, как минимум, не этично – он же терапевт!..
В «визитке» был мобильный. Незамедлительно набираю номер – ну, сейчас я ему покажу!.. Я ему выскажу!..
– Аллоу? – обезоруживающе доброжелательным тоном отвечают на том конце провода. (Разумеется, проводов уже в наше время не существует, а скоро, возможно, не будет и телефонных аппаратов, но, отдавая дань литературной традиции, столь значимой для моего героя, преисполнившись почтения, сохраняю сей архаизм.) – Аллоу! Мы на соседней аллее. Ждем вас.
Я снова впадаю в замешательство и только дышу в трубку.
– Дорогой мой, скажите хоть слово! Вы меня слышали? Мы ждем вас.
– Но откуда вы узнали?..
– Невежливо заставлять почтенного человека ждать так долго! Приходите – узнаете.
– Иду, – отвечаю я с готовностью и добавляю, – простите!
– Прощаю! – покровительственно говорит он и кладёт трубку.
На соседней аллее стояли двое мужчин. Один, тот, что помоложе, явно нервничал – озирался по сторонам, переминался, облизывал губы, второй, лет пятидесяти, сохранял олимпийское равнодушие. Едва я приблизился, тот, что постарше, выступил вперед и с достоинством протянул мне руку:
– Артур Арутюнович. Психотерапевт.
– Борис, – представился я, преисполнившись любезности, и хотел добавить – «филолог», но Гаспарян меня опередил:
– А по батюшке?
– Можно просто по имени.
– Нет, я настаиваю! Скажите мне ваше отчество.
– Помилуйте, – говорю, – мне будет неловко, если вы будете обращаться ко мне по имени-отчеству.
– Вот вы – филолог, а такой невоспитанный, – проговорил мужчина, покачав головой, – уважьте мой возраст – уступите! Как ваше отчество?
– Вы еще не старый, – выпалил я. – То есть, как филолог! Откуда вы знаете? Александрович мое отчество.
– Он все знает, – нервно процедил мужчина лет тридцати, который, по-видимому, был виновником эксперимента, едва не доведшего меня до инфаркта.
– Рад знакомству, Борис Александрович, – вмешался Артур Арутюнович, – изволите прогуляться?
– С удовольствием! – ответил я, и мы неспешно двинулись по красивой безлюдной аллее, уводящей взгляд в перспективу, где ветви дерев сцеплялись друг с другом, образуя природный портал.
Артур Арутюнович был человеком среднего роста, с небольшим крепким брюшком, черными, как кузбасский уголь, вьющимися волосами и модной щетиной. Одет он был невероятно изысканно для лесной прогулки, а в руках держал трость, которую я ранее ошибочно именовал клюкой, с набалдашником в виде головы черного пуделя.
– На самом деле я слегка притворяюсь, – лукаво улыбнулся он, – могу ходить без палочки. Вот, видите! – озорно присвистывая и ловко вращая в руках трость, он сделал несколько быстрых уверенных шагов, едва заметно захромал, но, не подав виду, проскакал еще несколько метров и свернул свой акробатический номер. – Это так… Чтоб не привязывались всякие, – он глянул на нашего молчаливого спутника (тот потирал рукой шею и морщился), да чтобы через дорогу переходить спокойно – видели же, какое движение на Богородском!
– Как? – каркнул я от удивления. – Вы и маршрут мой знаете? Мистика!
– Чур-чур-чур! – прохрипел мужчина, сопровождавший нас, и бросил на меня умоляющий взгляд.
– Что с ним? – поинтересовался я.
– Ангина, – махнул рукой Гаспарян.
Мы вернулись к нашему разговору.
– «Дедукция», – проговорил Артур Арутюнович, потрясая головой пуделя, – всего лишь «дедукция»! Вы, конечно, понимаете, что слово «дедукция» я заключаю в кавычки, потому что в данном контексте использую его не в значении «метод», а как…
– Реминисценцию! – блеснул я проницательностью, – Реминисценцию из «Шерлока». Всем известна методологическая ошибка Конан Дойля…
– Вы совершенно правы! Как видите, никакой мистики.
– И всё-таки, я в недоумении!
– С какого мгновения нашей случайной, – он подмигнул, – встречи вам дать отчет?
– Как вы узнали, что я филолог, и как рассчитали мой маршрут?
– Ой, миленький, это самое простое. Я вас, филологов, как облупленных знаю. Вы все в книжках живете, в литературе. Вот и эта ваша любовь несчастная…
– Вы и про это догадались?
– Не догадался, а знаю! – ответил он, нехотя отрываясь от главной мысли. – Вот и вся эта любовь ваша несчастная... Живете в текстах (какой лукавец, – отметил я про себя, – и терминологией нашей владеет, и понятийным аппаратом!), мыслите текстами и чувствуете по шаблону! (Тут я внутренне возмутился и обиделся, но почтение, которым я успел преисполниться к Артуру Арутюновичу, не позволило его прерывать.) Рыдать в лес бежите. Куда ж еще?! На людях – стыдно, дома – не комильфо. От трех только лермонтовских строк: «…Слезы не знал я никогда, Но тут я плакал без стыда. Кто видеть мог? Лишь темный лес…» (заслышав Лермонтова, я вздрогнул – точно так!) вы уже хнычете, еще до этого самого леса не дойдя. Так не плестись же, уже зареванным, как баба, через центральную площадь! Вот вы и идете в обход, а ближайший обходной путь – через Охотничью улицу, на которую вы, по-видимому, свернули с Егерской, ну, и далее – в боковые ворота, расположенные перпендикулярно Богородскому шоссе.
– Это понятно, – прервал я дрожащим голосом, – маршрут вы рассчитали дедуктивно. Но для этого необходимо было постулировать, что я филолог.
– Разрешите продолжить? – поинтересовался собеседник чуть раздраженно.
– Конечно-конечно, – заторопился я.
– В Сокольниках многообразный древостой. Тут тебе и береза, и липа, и лиственница, но есть люди, филологи, которые бегут рыдать именно в ясеневую аллею. Почему?
– По-видимому, потому, что это дерево, являясь одним из самых светолюбивых, утверждает торжество жизни. Сама этимология – ясный – подсказывает нам…
– Е-рун-да! – проговорил по слогам Гаспарян. – Всё это ерунда! Это текст ведет вас! «Я спросил у тополя, я спросил у ясеня…».
– Вообще-то наоборот, – обиделся я, – сперва у ясеня, а уж потом у тополя.
– Вот! – победоносно заключил Артур Арутюнович. – Вот я вас и поймал! Теперь отрицать бесполезно. Я спросил у тополя… У тополя как-то несолидно, не патетично спрашивать, где моя любимая, а вот ясень для ваших поэтических самоистязаний лучше подходит. Вы можете не осознавать этого, но находитесь в плену текстов. Они управляют вашей жизнью.
– Позвольте, постмодернизм объяснил нам, что весь мир – текст.
– Это он вам, интеллектуалам, объяснил, объявил, проанонсировал…
– Можете не продолжать, я понял!
– Вы-то, конечно, думаете иначе, – не унимался он. – Думаете, что вы избранная каста, носители знания, а все остальные – быдло, которое живет в матрице и не понимает, что мир – лишь интеллектуальный конструкт. И сами потуги быдла на авторефлексию обретают быдлячью форму, вроде фильмов Вачовски и прочей антиутопической херни, лишь подтверждая общее правило. Так вы думаете? Ну?! Признавайтесь!
– Не в столь грубой форме, конечно… и за вычетом кое-каких деталей,– замялся я, – вот, Вачовски, к примеру, я уважаю… впрочем, это к делу не относится… но ежели в общем и целом, то где-то приблизительно так.
– Хорошо, – выдохнул мой оппонент. – А что, если весь этот интеллектуальный конструкт – ложь? Если ни матрицы, ни текстов – ничего этого не существует? Если все это лишь плод вашего пытливого ума, который рад искать отгадки там, где никаких загадок не существует?
– Невозможно! – сказал я твердо. – Бог дал нам ум и анализ.
– Ну, и где этот ваш… сами знаете, кто? – сгримасничал Гаспарян. – Помог вам его анализ, когда я выделывал кренделя с тросточкой? Вы не могли не заметить, что я лукавил. Сделал пару акробатических трюков, чуть захромал, попытался утаить это от вас и сделал, собрав волю в кулак, еще несколько с виду легких, но очень болезненных, как вы, наверняка, отметили про себя, кульбитов. «Вот все-таки для чего ему эта трость, – заключили вы тогда, – как бы он ни скрывал, ни крепился, а здоровьем все-таки слаб. Но человек волевой, не хочет казаться ущербным, потому и избрал себе столь декоративную и увесистую подпору». Так вы рассудили?
– Точно так.
– Отдаю дань уважения вашей проницательности. Вообще, если бы я не был уверен в силе вашего интеллекта, никогда бы не выбрал вас в собеседники.
– Выбрали? Позвольте узнать, для какой же цели?
– Об этом чуть позже, мой друг. А сейчас разрешите закончить. Я ведь каждый день пробегаю по три километра в этом самом парке. И нога у меня не болит. Совершенно. Не ожидали? То-то!
– Зачем же вы носите трость? – опешил я.
– Может, для того, чтобы производить впечатление человека изысканного, а, может, чтобы размозжить ею голову господину, который идет позади нас. Вы, верно, о нем уже и забыли.
– Забыл, – признался я.
– Это оттого, что вы целиком перенеслись в мир своих конструктов и не хотите жить в мире реальном. Вот вы на основе своего анализа заключили, что я психотерапевт, человек приятный и, судя по наличию трости, беспомощный. Уже около часа идете со мной, незнакомцем, неведомо куда. И, брось я вас сейчас, непременно сбились бы с пути. А что, если я – обаятельный и хладнокровный убийца? Что, если ваш интеллект, которым вы так гордитесь, приспособлен лишь для изысканного самообмана? Что если ваша матрица, ваш «мир – текст» – суть моя трость? Что, если ваша несчастная любовь… Да-да, я еще раз повторю – несчастная – это и не любовь вовсе, а лишь ваше изощренное интеллектуальное самоистязание?
Мне стало страшно.
– Что, если жизнь куда проще, чем вы, интеллектуалы, ее себе воображаете? Что если вы ее лишь выдумываете, пока все остальные живут так, как задумал, – тут он сквасился, – ну, вы поняли, кто…Что, если это не женщины вас все время бросают, а это вы их давно бросили? Бросили, когда предпочли радостям приземленной жизни мир выдуманной вами и такими же, как вы, Касталии. Я знаю таких людей – одна голова, нет сердца.
– Но голова-то хорошая! – попытался заступиться я. Нет, не за себя – за ученое сообщество.
– Хорошая! – согласился мой оппонент. – И заведет вас всех в Ад! Прямо как эта аллея, – он сверкнул глазами. – Впрочем, вы и так живете в Аду! «Ад – это мы сами», – вам бы это распечатать да развесить по квартире. Вы же сами себя изводите! Вот взять ваши неудачи с женщинами...
– Были и удачи, – буркнул я.
– Не обманывайте себя! Вы в жизни немало выслушал похвалы в адрес своей рассудочности и логики, рано ставшей законной супругой вашего ума. И если не остановитесь, единственной женщиной в вашей жизни она и останется! Десятки текстов разложили на молекулы и собрали в сложные коллажи, оттачивая мастерство игры в бисер. Еще в юности магистры находили ваш анализ безукоризненным и признавали его глубину. Но все силы вашего ума неизбежно обращались во прах, как только дело доходило до женщин! Живой и острый ум превращался в престарелого импотента, логика – в Ягую бабу, анализ из острого скальпеля, секущего покровы таинств, трансформировался в ржавый гвоздь…
– Все от того, – вмешался я, – что мир женщины – это мир безрассудной и бесконтрольной интерпретации, ничего общего с миром мужчин не имеющий. Любой уважающий себя ученый скажет, что полноценный контакт в таком случае невозможен.
– Вы снова переводите наш разговор в мир смысла. Для вас ментальный контакт первичен, а сексуальный – вторичен. Вы к женщинам относитесь, как к своим исследованиям – вы их представляете как цель, для достижения которой необходимо решить ряд задач. Но тут другая методология! И большие ученые, и талантливые писатели одинаково сходят с ума от женских ножек, высокой груди и крепких ягодиц! Разве не так?
– Так, – с готовностью согласился я.
– Так почему вы не хотите признать, пусть не в качестве приоритетной, но хотя бы в качестве альтернативной теории, возможность установления ментального контакта через сексуальный? Либидо – не изобретение Фрейда. Это механизм, данный, – тут он снова сквасился, – сами понимаете, кем, чтобы объединить две инопланетные цивилизации: мужчин и женщин. У первых он вырубает логику, вторым, искусно направляющим его потоки, позволяет решать социальные задачи.
– Полностью с вами согласен, – проговорил я.
– Так в чем же дело?
– Женщины не хотят меня любить, они хотят со мной дружить. Причем изощренным способом.
– Как это?
– Как будто мы любовники, но без претензий с моей стороны на интимную близость. Я все время оказываюсь в ситуации: «Ах, какой ты хороший! Очень! Внимательный, предупредительный, в тебе есть душевная глубина, и ты меня так понимаешь! Но я не могу с тобой быть, я лучше отдамся какому-нибудь мудаку, который никогда не сможет оценить мою тонкую душевную организацию и богатый внутренний мир, отдамся вся без остатка». И это сплошь и рядом. Вон, взять хотя бы Машу. Сколько я ее добивался!.. Я всё про нее узнал: интересы, увлечения, предпочтения. Нет, я не следил, не шпионил в социальных сетях – не приведи Боже! (Мой собеседник состроил гримасу и отвернулся.) Одним только целомудренным анализом – исходя из ее собственных слов, случайно оброненных фраз, обрывков мыслей, вещей, аксессуаров… Я все угадывал наперед, моделировал события, удивлял, а она предпочла другого.
– Это потому, что вы, как я уже говорил, подходите к любви, возвышенной или плотской, с позиции ученого. А любовь не терпит логики. Запомните, если симпатия между мужчиной и женщиной возникает, то за первые два свидания. Вы это и сами легко поймете, когда перестанете себя обманывать! Третья встреча в романтической обстановке – тот рубеж, когда нужно хватать и целовать... Ну, или хотя бы взять за руку. И если она отстранится, то всё, брат, считай – свободен! Дели счет пополам, одевайся и сваливай – к чертям притворство, ни к чему более оставаться джентльменом! – проговорил он с жаром и, подняв трость с пуделем кверху, добавил с выражением глубоких страданий на изможденном любовным опытом лице: – Мужчине невыносимо трудно оставаться джентльменом, когда испаряется всякая надежда переспать с женщиной.
– А если…
– Если повезет, – продолжил он, – то тем более незачем оставаться джентльменом! Когда женщина проникается симпатией, уже не важно, о чем говорить и как ее развлекать. Можешь хоть пердеть за столом – она будет считать тебя эпатажным и неординарным, потому что когда женщина влюблена, ее палкой не отшибешь. Понимаешь?
– Нет, – ответил я без колебаний. – По-вашему, джентльменство – вроде маски или костюма от Brioni, который мы надеваем на важную встречу.
– Так и есть. Только у кого Brioni, как, например, у меня, а у кого – мытищинская ткацкая фабрика, как у вас.
– Стало быть, вы считаете, что подлинных джентльменов не существует? Мужчин, для которых джентльменство – экзистенциальная, с позволения сказать, позиция.
– Существуют, конечно. Только женщинами они не интересуются!
– Почему это?
– Потому что женщины не интересуются ими.
– И то верно! – проговорил я чуть слышно.
– Любовь женщины, – продолжал Артур Арутюнович, – прямо пропорциональна сволочизму мужчины. Чем большая он сволочь, тем больше она его любит, и наоборот. А подлинный джентльмен, как вы выразились ранее, априорно обречен на неудачу. И он слишком умен, чтобы этого не понимать. Поэтому выбор у него не велик – затворничество или... ну, вы понимаете, – подмигнул он.
– Что это еще за намеки?
– Педерастия! – проговорил он громко и отчетливо. – Так что приходится выбирать, кхе-кхе, кем быть: козлом или пидорасом!
– Или не участвовать в этом фарсе! – буркнул я.
– Ну да, и жить в литературе, – усмехнулся он.
– И как с этим быть? Как жить без надежды на счастье, на взаимность?.. – сокрушался я, не обращая внимания на саркастическое замечание Гаспаряна.
– Вам нужно писать! – проговорил он твердо. – У вас необычная муза. Странная. Темная. Вы пишете только тогда, когда вам плохо, больно. Невыносимо. Я прав?
– Да, пишу! Но меня раздирают сомнения. Хороший ученый и хороший писатель – ипостаси часто несовместимые. Более того, нередки случаи – я бы даже сказал, что это правило, если бы не счастливые исключения, – когда человек не преуспел ни в том, ни в другом: и не ученый, и не писатель, а так… еще одна промокашка в пространстве макулатуры.
– В горниле страданий и выковываются подлинные таланты! У всякого из них есть оборотная сторона. Бог, – наконец Гаспарян выдавил из себя это слово, – не делает ничего бесплатно. Когда он тебе что-то дарует, будь готов отдать что-то взамен. Однако он не спрашивает, готов ли ты к такому обмену. Он ставит тебя перед фактом. Но у тебя всё же есть выбор. Ты волен уклониться от своего предначертания и прожить жизнь в мучениях, а волен – следовать ему и тоже прожить в мучениях, но исполнить предназначение. Ты можешь свои страдания обратить в творческий экстаз. И когда он наступает, а он наступает, я знаю, не есть ли это показатель того, что ты на верном пути?
– Как соблазнительны речи твои! – проговорил я. – Но надо бы уже и отлить!
– Я рад, что ничто человеческое тебе не чуждо, – расхохотался Артур, – я и сам давно уж терплю, но боюсь прерывать нашу беседу.
Мы сошли с аллеи и щедро оросили низкорослые кусты Сокольнического парка.
– Знаешь, – сказал Гаспарян, – ты мне нравишься. Я мог бы говорить с тобой сотню лет, поверь, это в моей власти! Но, как заядлый читатель – еще со старых времен пристрастился – я эгоистичен и устной беседе все так же предпочитаю печатное слово. Так что пиши! Я доволен уже тем, что увлек тебя на творческий путь, и всегда буду твоим первым читателем.
– Дай Бог, чтобы не единственным, – рассмеялся я. А когда поднял глаза, Артура уже не было. Только едва заметно колыхались мокрые кусты.
В недоумении я крутил головой во все стороны: где он, куда подевался? Мужчина с усиками, безмолвно сопровождавший нас всю дорогу, вновь схватился руками за горло – на сей раз не от боли, а с выражением глубокого облегчения. Громко прокашлялся, продышался и, не говоря ни слова, помчался со всех ног в направлении колеса обозрения. Туда, где на площади гуляли, пили, играли, любили и веселились люди.
Питер, 2013
Михаил Елагин
