Мы были людьми. Мы эпохи.
Борис Пастернак
Память человека о реально прожитом обладает удивительной способностью втягивать других людей в поле события, свидетелями которого они быть не могли, а соучастниками тем не менее становятся. Органика соучастия складывается из не до конца осмысленных разговоров или впечатлений детства, дающих необычайной важности импульс для сотворения нами в воображении обозначенного персонажа - реального или мифического, некое зерно, корпускулу, на которую впоследствии слой за слоем нарастает многогранный образ. Случается, что из разрозненных осколков информации склеивается неожиданно весьма верно угаданный, правдивый портрет. Бывает и наоборот - кривые зеркальца собственных иллюзий только мешают и слепят.
Так случилось, что образ Пастернака вошел в мою жизнь вместе с семейным преданием о случайной встрече маминого брата с поэтом. Семья моего деда, инженера-строителя, жила в те годы в Очакове, дядя был еще школьником, ходил во второй класс, значит, дело было году в 1953-м или 1954-м. Ребенком мой дядя был очень самостоятельным, поэтому без разрешения взрослых он отправлялся временами в многочасовые походы и добирался даже до Переделкина, где можно было искупаться. В один из жарких дней он увидел сидящего на траве у воды человека. Его поразило, что взрослый мужчина рисовал картину цветными карандашами. Ребенку до этого никогда не приходилось видеть, как работает художник, да еще таким "детским" способом. Мальчик просто замер в изумлении. У взрослого человека были глубокие грустные глаза и неприступный, замкнутый вид, ясно показывавший, что он совершенно не собирался в этот момент с кем-либо общаться.
Однако заинтригованное дитя уже задало ему первый вопрос: "Дядя, вы художник?" Последовал лаконичный отрицательный ответ. Но вопросы посыпались как из рога изобилия: что он рисует, как он рисует, давно он рисует, как его зовут и т.д. Человек вежливо ответил, что в данный момент он очень занят. Мальчик на время рот закрыл, хотя уходить никуда не собирался, сел рядом и смотрел. Художник рисовал на листе бумаги, лежащем на планшете, камыши и лодку у берега. Ребенок ему явно мешал, но он не прогонял его.
После затянувшейся паузы мальчик важно сообщил о том, что он тоже очень хорошо рисует, но по клеточкам. Мужчина первый раз внимательно посмотрел на него и сказал: "По клеточкам ты никогда рисовать не научишься, надо просто смотреть вокруг и рисовать. Ты откуда, из поселка?" - "Из Очаково". - "Далеко. Ты меня разве не знаешь?" - "Нет". - "Меня зовут дядя Боря. А тебя?" - "Меня Валерик. Вы правда не художник?" - "Правда".
Человек постепенно оттаял, возникло общение. Мальчик захотел посмотреть еще какие-нибудь рисунки. Дядя Боря показал рисунок лошади и пейзаж, затем дал ребенку карандаши и бумагу, велел рисовать и не мешать. Теперь они рисовали камыши вдвоем, изредка переговариваясь. Потом взрослый достал из планшета бумагу и стал что-то писать очень ровным почерком. Валерик заметил, что в планшете лежала толстая пачка пронумерованных листов. Увидев любопытство мальчика, мужчина объяснил ему, что пишет книгу. Ребенок старался больше не отвлекать его, рисовал молча. Через несколько часов дядя Боря посмотрел его рисунки, похвалил, посоветовал тоже ходить везде с планшетом и больше рисовать. Потом засмеялся и произнес странную фразу: "Может быть, тебе следует запомнить, что ты провел весь этот день с Борисом Пастернаком".
Валерик ничего не понял, но необычную фамилию запомнил, а когда вернулся домой, рассказал обо всём родителям. А через несколько лет увидел фотографию Бориса Леонидовича в книге и сразу узнал "дядю Борю".
Сохранилось множество фотографий поэта - хороших, плохих. На всех снимках он позирует, как позируют художникам-портретистам, как он с детства привык позировать отцу. Лицо Пастернака почти не меняется с годами: та же неподвижная монументальность, непривычная красота, углубленность в себя, отрешенность и - неожиданная детскость в глубине глаз и простота, роднившая его с Мариной Цветаевой: "готовность в любую минуту расстаться со всеми привычками и привилегиями, если бы что-нибудь высокое зажгло и привело в восхищенье". Ярче других на лице проявлены две основополагающие черты его характера: глубоко осознанное чувство собственного достоинства и неослабевающий интерес к жизни - "гениальная способность очаровываться", как метко подметил Г. Айги.
...В семейной хронике был еще один исторический сюжет - всякий раз поражавший меня рассказ о похоронах Сталина, многажды слышанный от бабушки. Наша старая коммунальная квартира была огромна и имела два входа - парадный, который выходил в Камергерский переулок (тогда проезд Художественного театра), и черный, который вел во двор, прилегающий к Георгиевскому переулку. Тело умершего вождя было выставлено в Колонном зале Дома союзов, и огромная толпа народа шла проститься с ним. Все соседние улицы были оцеплены милицией, поэтому люди пробирались всеми известными им способами, в том числе и через нашу квартиру. По словам бабушки, в те несколько дней, когда шло прощание, было невозможно выйти из комнаты, нельзя было открыть дверь - нескончаемый поток людей тек по коридору. Неразрешимой дилеммой для моего детского ума - мне было лет девять - стало сведение несоединимого воедино: почерпнутые к этому времени от родителей знания об ужасах сталинизма и злодействе Сталина, какие-то непередаваемые интонации страха и мистического ужаса в разговорах о нем стариков и - подтверждения любви и добровольного поклонения ему даже после его смерти. Усилению таинственности и пугающей недоговоренности зарождающегося в моем сознании образа Сталина способствовало почти полное отсутствие упоминаний о нем в то время в учебниках и - постоянно мелькающий портрет его на ветровых стеклах грузовиков: лицом к прохожим. Моя последующая тяга к изучению истории имела только одну причину: ошеломительное открытие того, что она буквально прошла через мое парадное.
О похоронах Сталина Пастернак написал Фадееву 14 марта 1953 года (письмо опубликовано в 1997 г.): "Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мысли и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего к гробу народа. Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело и тебя, проволоклось по тебе и увлажнило тебе лицо и пропитало собою твою душу. А этот второй город, город в городе, город погребальных венков, поднявшийся на площади! Словно это пришло нести караул целое растительное царство, в полном сборе явившееся на похороны".
Совпадение картины из пастернаковского некролога с образами, тревожившими меня в детстве, было столь отчетливым, что это подтолкнуло к дальнейшим размышлениям о взаимоотношениях этих двух личностей, в которых более всего волнует аспект возможности или невозможности их личного общения, хотя по словам В.С. Баевского, между тираном и поэтом действительно "имел место диалог длиною в три десятилетия".
Что нам известно о пересечении путей Сталина и Пастернака? Какие же, собственно говоря, события и факты свидетельствуют об их взаимоотношениях? Все сведения об этом можно условно разделить на апокрифические - подтвержденные лишь косвенно и частично и канонические - широко известные и подкрепленные свидетельствами очевидцев. Не акцентируя внимания на доказательстве полной достоверности тех или иных источников, попытаемся представить события в хронологической последовательности.
Первая встреча поэта с вождем состоялась зимой 1924-1925 годов, когда Сталин пригласил к себе Маяковского, Пастернака и Есенина. Он беседовал с каждым из них в отдельности о переводе на русский язык грузинских поэтов. Подробности этих разговоров нам неизвестны. Борис Леонидович, по словам Ольги Ивинской, объяснял эту встречу надеждой Сталина на то, "что русские поэты поднимут знамя грузинской поэзии" и возьмут на себя роль "глашатаев эпохи".
Можно предположить, что для Сталина встреча с тремя крупнейшими художниками слова того времени представляла также личный интерес. В июне-декабре 1895 года в газете "Иверия" были опубликованы пять стихотворений ученика Тифлисской духовной семинарии Иосифа Джугашвили. Это общеизвестный факт, однако не все знают, что одно из них, посвященное знаменитому грузинскому поэту и этнографу Рафаэлу Эристави, было напечатано в юбилейном сборнике Эристави в 1899 году и в 1907 году вошло в первый том "Грузинской хрестоматии" - сборник лучших образцов грузинской словесности, - изданной М. Келенджеридзе, а стихотворение "Утро" вошло в изданный Я. Гогебашвили в 1916 году учебник родного языка. Обычно память о личном опыте творческой самореализации человек сохраняет всю жизнь...
Метафора естественной - растительной, животной - жизни в пастернаковских рефлексиях по поводу Сталина родилась, если верить Ольге Ивинской, еще при жизни вождя. Она приводит описание поразившей Пастернака внешности Сталина (ныне оно знаменито) после их встречи той зимой: "На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Всё его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы. Этот человек-карлик, непомерно широкий и вместе с тем напоминавший по росту двенадцатилетнего мальчика, но с большим старообразным лицом". Однако подобная метафора чуть ли не единственная в творчестве Пастернака, связанная с описанием внешности вождя, в дальнейшем речь о Сталине-"гиганте" идет только сквозь призму пастернаковской гиперболы: "Поступок ростом с шар земной".
Сведений о личных контактах Сталина и Пастернака в конце 20-х - самом начале 30-х годов не имеется. Встречаются только косвенные упоминания о том, что поэт в эти годы был вхож в "салон" О.Д. Каменевой и бывал в Кремле.
Широко известна также более поздняя дневниковая запись (относящаяся к 1936 году) друга Пастернака Л.В. Горнунга о встрече на улице с поэтом: "Говорил мне, что поэмы "Хорошо" и "Владимир Ленин" очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенно хвалебных словах, - но после этих поэм Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришел от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него; к счастью, никаких мер против него не было принято.
Какая-то судьба его хранила". Маяковского не стало в 1930 году. Если допустить возможность личных пересечений с вождем в этот период, то совершенно естественной кажется возникшая у Пастернака чуть позже интимная нота в выражении сочувствия Сталину в трагическую для того минуту.
В ноябре 1932 года покончила жизнь самоубийством Н.С. Аллилуева. В "Литературной газете" появляется коллективное обращение к Сталину со словами соболезнования тридцати трех советских писателей, среди которых Фадеев, Леонов, Инбер, Олеша, Пильняк, Кольцов и др. Ниже на этой же странице опубликовано отдельное письмо: "Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел. Б. Пастернак".
Евгений Борисович Пастернак в интервью вспоминает: "Похоронная процессия Надежды Сергеевны Аллилуевой проходила под окнами нашей квартиры на Волхонке. Иосиф Сталин шел в шинели за гробом от Кремля до Новодевичьего кладбища. Пастернак видел это из окна". Сын поэта считает, что именно в этот момент он "впервые увидел Сталина как трагическую фигуру". Сталин не мог не обратить внимания на проникновенные слова поэта. Существует легенда, что он был так тронут, что положил телеграмму Пастернака под стекло. Конечно, это только легенда...
На период с 1930 по 1936 годы приходится пик "эмоциональной увлеченности" Бориса Леонидовича личностью Сталина. По мнению Ирины Емельяновой (дочери Ольги Ивинской), отношение к вождю было окрашено особым интересом, даже уважением. Ведь Сталин - "значителен, загадочен, молчалив и невидим". Наталья Иванова указывает на существование даже влюбленности Пастернака в "харизматическую индивидуальность Сталина". Она приводит в своей статье "Собеседник рощ" и вождь" слова Н.Я. Мандельштам: "Мне кажется, Пастернак верил, что в его собеседнике воплощается время, история и будущее, и ему просто хотелось вблизи посмотреть на такое живое и дышащее чудо".
Увлеченность Сталиным подкреплялась трепетным отношением Пастернака к "малой родине" вождя - Грузии, где он пережил ошеломительную любовь во время замечательного путешествия в 1931 году по Кавказу к З.Н. Нейгауз, ставшей его второй женой, и горячей дружбой с грузинскими поэтами Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили.
В 20-х числах июня 1934 года Сталин позвонил Пастернаку домой - в коммунальную квартиру на Волхонке. Разговор шел о судьбе незадолго до этого арестованного Мандельштама. Пастернак хлопотал за него через Бухарина, бывшего в те годы главным редактором "Известий", с которым он имел дружеские отношения. Бухарин обратился с письмом к Сталину и назвал в нем имя Пастернака как просителя. Сталин своим звонком, очевидно, проверял одновременно и Пастернака и Бухарина. Существует не менее шести версий этого разговора (по словам Ахматовой, "бесконечный фольклор"). По сути говоря, это - в любом случае каноническое, несмотря на различия в передаче самой беседы, - пересечение самое известное, самое освещенное и самое многозначное. Нет возможности пересказать все версии разговора, остановимся на основных отличиях.
В варианте Ахматовой Сталин сразу сообщил о том, что с Мандельштамом будет всё в порядке, упрекнул Пастернака в недостаточном рвении: "Если бы мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти" , интересовался: "Но ведь он же мастер, мастер?" А после попытки поэта словами "дело не в мастерстве" перевести разговор на другую тему и поговорить "о жизни и о смерти" немедленно бросил трубку. Анна Ахматова с негодованием отрицала все инсинуации, связанные с попыткой очернить Пастернака и обвинить его в бездействии: "Это совершенная ложь. И я и Надя (Мандельштам. - А.Г.) решили, что Борис отвечал на крепкую четверку. Борис сказал всё, что надлежало, и с достаточным мужеством. Не на 5, а на 4 только потому, что был связан: он ведь знал те стихи, но не знал, известны ли они Сталину? Не хочет ли Сталин его самого проверить: знает ли он?" (Речь идет об антисталинском стихотворении "Мы живем, под собою не чуя страны", которое Пастернак слышал от Мандельштама.) Любопытна реакция самого Мандельштама на рассказ об этом телефонном разговоре: "Он (Пастернак. - А.Г.) совершенно прав, что дело не в мастерстве... Почему Сталин так боится "мастерства"? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить..."
Только в версиях З.Н. Пастернак и З.А. Масленниковой звучит прямое высказывание о том, что Пастернак поручился за Мандельштама. В варианте 3.А. Масленниковой отсутствует слово "мастер". В варианте О. Ивинской Сталин обращается к Пастернаку на "ты", а разговор грубо обрывается словами вождя: "Ну вот, ты и не сумел защитить товарища". Многие мемуаристы свидетельствуют, что Борис Леонидович не был доволен ходом разговора и его результатом, своей растерянностью. Однако можно с уверенностью утверждать, что Пастернак сделал всё, что мог. Своим звонком Сталин продемонстрировал важность для него мнения поэта Пастернака в то время, когда место "первого поэта" Советского государства было еще вакантным.
На I Всесоюзном съезде советских писателей в том же 1934 году Пастернак уже сидел в президиуме (рядом с самим Горьким), 21 августа председательствовал на седьмом заседании, 29 августа произнес речь, в которой он обратился к писателям с пожеланием: "Не жертвуйте лицом ради положения". В докладе Н.И. Бухарина Пастернак был объявлен одним из лучших советских поэтов. На одном из заседаний съезда писательской организации был подарен большой портрет Сталина. Пересечение было чисто символическим: от имени съезда портрет Сталина принимал Пастернак.
В 1935 году Пастернак принял участие в работе Международного антифашистского конгресса в Париже, куда был направлен по личному распоряжению Сталина. Критика признает его "большим поэтом" (временами скрепя зубами по поводу "неродственного" им мастерства), а он пишет своей сестре: "Дикая жизнь, ни минуты свободной. <...> Страшно работать хочется. Написать бы, наконец, впервые что-нибудь стоящее, человеческое, прозой, серо, скучно и скромно, что-нибудь большое, питательное. И нельзя. Телефонный разврат какой-то, всюду требуют, точно я содержанка общественная. Я борюсь с этим, от всего отказываюсь. На отказы время и сила всё уходит. Как стыдно и печально".
Вылепливание мифа о "первом поэте", человеке с безупречной репутацией, интеллигенте, не покинувшем родину после революции, а отдавшему весь свой талант воспеванию страны и новых условий жизни, шло с трудом, не удавалось, даже несмотря на таинственное покровительство вождя. Ведь Пастернак мог тогда обратиться письменно к Сталину и быть услышанным. В ноябре 1935 года поэт ходатайствует за арестованных мужа и сына Ахматовой - и на следующий день Н.Н. Пунин и Л.Н. Гумилёв были на свободе! Но поэт всё же не умещается в уготованное ему прокрустово ложе, при том что Бухарин ему намекает: от него ждут поступков и слов. Пастернак может расплатиться только стихами.
1 января 1936 года в газете "Известия", в которой на первой полосе красной краской было напечатано знаменитое обращение вождя: "Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее", на пятой полосе были опубликованы два стихотворения поэта "Я понял: всё живо..." и "Мне по душе строптивый норов...". Стихи впервые показали возможность обращения к вождю "независимых" поэтов. Обычно их приводят как пример "самого крайнего для Пастернака компромисса с властью", цитируя "лапидарные" строки первого из них:
Спасибо предтечам,
Спасибо вождям.
Не тем же, так нечем
Отплачивать нам.
Что же касается второго стихотворения - "Мне по душе строптивый норов...", то в нем Пастернак затрагивает очень важную для него тему - вечную тему сосуществования творческого человека (художника) и человека действия, "гения поступка" (вождя):
И этим гением поступка
Так поглощен другой поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Всё-таки думается, что оба стихотворения были приняты Сталиным весьма благосклонно: поэт уцелел, несмотря на все доносы и собранные на него материалы ОГПУ. Сам Пастернак в 1956 году назвал эти два стихотворения "искренней, одной из сильнейших (последней в этот период) попыткой жить думами времени и ему в тон".
Диалог тем временем продолжался. В марте того же 1936 года Пастернак послал Сталину свою книгу переводов "Грузинские лирики" и письмо, в котором благодарил его за "чудесное молниеносное освобождение родных Ахматовой". В письме обращает на себя внимание мотив мистической связи поэта с вождем, ощущаемый Пастернаком. Он дважды говорит об этом. Вначале, выражая свою уверенность в том, что даже не высказанное им чувство признательности "всё равно, неведомым образом" дойдет до Сталина, и потом, когда он говорит, что писал, "повинуясь чему-то тайному, что, помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает" автора письма к вождю. Говорится в письме и о непосильной роли "первого поэта". Еще в декабре 1935 года в "Правде" и "Литературной газете" были напечатаны известные слова Сталина о том, что "Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей эпохи", и вот теперь Пастернак благодарит вождя за снятие с него тяжкого бремени. Какую таинственную связь видел своим особым взглядом художник, чем дополняли друг друга эти космически полярные величины, нам неведомо, но определенно - Пастернак пытался увидеть в этом "гиганте дохристианской эры" человеческий аспект и включал Сталина в свое поэтическое Миротворение. Сталин же его миропорядок охранял.
Еще несколько пересечений засвидетельствовали друг Пастернака чешский поэт Ондра Лысогорский и Галина Нейгауз. У Лысогорского читаем: "Борис Пастернак рассказывал мне, как в 1936 году его позвал к себе Сталин. В то время повсюду шли аресты. Пастернака бойкотировали, не печатали". Галина Нейгауз сообщает о телефонных разговорах поэта с вождем. Именно в ее рассказах фигурирует легендарное обращение Сталина к Пастернаку с просьбой прочесть и оценить стихи одного его друга. Поэт понял, что речь идет о стихах самого Сталина. Может быть, здесь кроется ключ к разгадке их взаимоотношений? Скромный поэт Сталин в свою очередь тоже попадает под воздействие "харизматической индивидуальности" большого поэта Пастернака. Мысль кажется абсурдной лишь на первый взгляд. Эпитет "скромный" почти лишен иронии - находясь у власти, вождь не инициировал публикацию своих стихов, даже сквозь грубость и фамильярность сквозит его уважение - пусть даже и снисходительное - к поэту, и мы не можем безоговорочно утверждать, что Сталин был не способен осознать глубину поэтического дара Пастернака. "Через несколько дней Пастернаку привезли стихи. Стихи оказались довольно примитивные и неинтересные. Борис Леонидович мучительно думал, как ему об этом сказать, но звонка долго не было, и он успокоился, решив, что всё уже забыто. Неожиданно раздался звонок. И вот тут Пастернак решительно сказал, что стихи плохие и "пусть его друг лучше занимается другим делом, если оно у него есть". Помолчав, Сталин сказал: "Спасибо за откровенность, я так и передам!" После этого Пастернак ожидал, что его посадят".
Последний раз поэт лично обращался к Сталину в 1937 году в связи с процессом по делу Якира и Тухачевского. Среди писателей собирались подписи под письмом, одобряющим смертный приговор. Пастернак отказался подписать письмо, не уступив даже уговорам беременной Зинаиды Николаевны, а потом всю ночь ждал ареста. Друзья убедили его потом написать Сталину, и он это сделал. В письме написал, что Сталин может располагать его жизнью, но сам себя считает не вправе "быть судьей в жизни и смерти других людей". Его смелый поступок ни к чему не привел - с ужасом и негодованием он увидел потом в газете свою фамилию под "расстрельным" письмом.
Наступившая волна террора смела возможность и желание новых пересечений. Пастернак стал опасаться и избегать контактов со Сталиным. Кругом исчезали близкие люди: Т. Табидзе, П. Яшвили. Когда Сталин расправлялся с Бухариным, Пастернак послал Бухарину два письма со словами поддержки. Посыпавшиеся на поэта политические обвинения и злобная травля "собратьев по писательскому цеху" заставили его почувствовать, что "он ходит по острию ножа". Теперь он почти не писал - его не печатали, всё больше переводил. Деньги за переводы все последующие годы рассылались им по самым разным адресам: он поддерживал В. Шаламова, А. Эфрон, семьи Табидзе и Яшвили, А. Цветаеву, К. Бугаеву, детей О. Ивинской после ее ареста и многих, многих других. Правда, самого его по-прежнему не трогали - он имел незримую "охранную грамоту".
Н.Я. Мандельштам считала, что в 1937 году "Борис Леонидович еще бредил Сталиным... После войны сталинский образ у Пастернака кончился". Это не совсем так. Образ вождя будет волновать его и дальше: выплеснется в таинственных образах "Доктора Живаго". Ольге Ивинской казалось, что "между Пастернаком и Сталиным происходил безмолвный и необычный поединок".
Известие о смерти Сталина Пастернак получил в санатории "Болшево", где долечивался после инфаркта. 7 марта 1953 года он написал В.Т. Шаламову: "Нынешнее трагическое событие застало меня тоже вне Москвы, в зимнем лесу, и состояние здоровья не позволит мне в дни прощания приехать в город. Вчера утром вдали за березами пронесли свернутые знамена с черною каймою, я понял, что случилось. Тихо кругом. Все слова наполнились до краев значением, истиной. И тихо в лесу".
Неприсутствие Пастернака на похоронах Сталина - факт случайный и знаковый. Наверное, такой же случайностью и знаковостью отмечен ответ на вопрос, почему вождь пощадил поэта. Легенда гласит, что, ознакомившись с документами, обосновывавшими арест Пастернака, Сталин сказал: "Не трогайте этого небожителя..." Был ли в этом жесте простой каприз? Или вождь "таинственно" почувствовал, что его пересечение с поэтом может быть неспроста? И где-нибудь в истории добрый поступок зачтется? Человечность - прерогатива поэта, и она неожиданно проступает в вожде.
...Через нашу старую квартиру шли люди. А тишина, воцарившаяся для Пастернака в мире после сталинской смерти, значила больше, чем разделенная с другими энергия отчаянного прорыва. Краб, отец, восточный деспот, культурный герой - всё это растворяется в молчании: дальше - тишина.
Алла Голованова
Опубликовано 20 мая 2016
