«Черчилль был недоносок». Первой фразы достаточно, чтобы понять, что текст писал Чернов. Премьер-министр Черчилль действительно родился недоношенным, это факт. Первая фраза в тексте, учил Чернов, должна быть такой: странной, дерзкой, даже неприл
Чернов был неправильный журналист. Он учил тому, что в журналистике не может быть никаких правил. Его не интересовал информационный повод, «цифры и факты». Он считал, что информационный повод — это сам журналист. Его кредо можно сформулировать словами из песни его любимого БГ: «Мы знаем, что главное в жизни — это дать немного света, если стало темно». Он считал, что журналистика должна помогать людям, поддерживать их словом, утешать.
Чернов был неправильный редактор. Редактор без правил — он никогда не правил тексты. Не любил казенных начал и казенных людей. Не любил нормальности. Дружил не с чиновниками, а с рок-музыкантами и художниками. Уважал права пишущего, водил хороводы вокруг драгоценной личности и таланта автора. Относился к любой статье как к литературе. Здесь затянуто, здесь длинновато, говорил он, но вообще-то вы гений, мышенька. Вы совершенно гениальный текст написали. Так он говорил почти всем.
Если существует журналистский рай, то вот он примерно так и выглядит. Поэтому у тебя кружилась голова, как у влюбленного, когда ты входил в здание «Огонька» в Бумажном проезде.
Он видел, что происходило уже тогда: человеческое уходит из нашей профессии. Все вокруг словно специально устроено так, чтобы ты не испытывал никаких чувств, ничего личного — по отношению к работе. Все вокруг устроено так, чтобы ты ненавидел свою работу, чтобы ты мечтал поскорее сбежать от нее в отпуск. Чтобы ты ненавидел ее тем больше, чем больше денег тебе платят. Это капитализм, детка, и суть его как раз и состояла, по Марксу, в том, чтобы отчуждать, в том числе и журналистов от журналистики.
А он пытался создать в «Огоньке» некую журналистскую Утопию — как у Томаса Мора. Создать условия, при которых люди любили бы свою работу. Чтобы спасти тех, кто хотел спастись. Он выхаживал их от ран, полученных в боях с эффективностью и выгодой; лечил от укусов и ссадин, словно доктор Айболит. И звери оставались потом у него жить. У него и лексикон был соответствующий: он всех обычно называл мышеньками и солнышками.
Он был бесконечно добрый человек. Он слишком любил нас. Поэтому впоследствии выброшенные в реальность мы были обречены на страдание.
Такая концепция «журнала-дома», безусловно, была нежизнеспособна и неэффективна уже в начале 2000-х, и экономика быстро это доказала. Нигде так не любят эту фразу, как в России,- «железные законы рынка»; произносят ее, словно перекатывая во рту винную ягоду. Словно ища в ней оправдание — собственным поступкам.
Понимал ли Чернов про «железные законы рынка»? Вероятно. Тем более что он умел делать и вполне форматные и коммерчески успешные проекты, например «7 дней» или журнал Story. Но «Огонек» был — другое. Тут была у него сверхзадача. Сверхидея. Не до конца ясная.
В перестройку Чернов первым начал писать про рок-музыкантов. Гребенщиков, Науменко, Башлачев — это все были его клиенты. Он, 40-летний человек, в 1980-е инстинктивно потянулся к этим людям — к питерской подпольной богеме, к митькам: он чувствовал, что там сохранилось что-то живое. Настоящее. Он заметил, как неоднократно нам рассказывал, что все они носили маски: идиотов, клоунов, душевнобольных, что называется, на грани — и это был единственный способ сохраниться как личность. С врагами советская власть знала, что делать, а вот с идиотами нет. Чернов такие же маски придумывал каждому автору, с которым работал, и эти маски прирастали к людям навсегда. Маска городского сумасшедшего. Маска нарушителя спокойствия. Маска клоуна. Идиотизм, учил Чернов,- самый короткий путь к сердцу читателя. Идиот не понимает простых вещей. Он говорит вслух то, о чем другие молчат. Маска — это возможность сказать правду. И еще — возможность бесконечно удивляться. В России вообще быстро ко всему привыкают. Ко всему ужасному. Принимают, как оно есть. И только идиот продолжает удивляться. Как же так?.. Неужели ты не понимаешь? Ты же прекрасно понимаешь, как нужно, с кем нужно, с кем не нужно… Ты что, маленький? Тебе что, объяснять надо? Неа, отвечает идиот. Не понимаю я ваших правил. Я не понимаю, почему здесь все устроено так, а не иначе. И я не вижу причин, почему не было бы иначе.
Чернов учил журналиста «не понимать». И выяснилось впоследствии, что это «не понимать» — единственный способ сохранить свою независимость, сохраниться лично. Избежать превращения журналиста в пиарщика, в стол заказов, в агитатора.
Родом Чернов был из какой-то сказовой культуры, из Бажова — пополам с бахтинским карнавалом. Но при всей своей страсти к языковой игре, к перевертышам, как он это называл, он всегда помнил об универсалиях. Он не называл это так — «СОВЕСТЬ!» или «ПРАВДА!». Он никогда не бросался такими словами. Но они — в его понимании — были спрятаны в языке. Он чувствовал, что между правдой и сложностью языка есть какая-то связь. Язык — дом бытия, учил Хайдеггер. Хороший, сложный, литературный язык мешает врать, плохой язык, язык банальностей и клише врать помогает. Поэтому он был за длинные тексты, за сложные тексты, местами непонятные и даже нудные, но в таких текстах, считал он, больше правды, чем в «информировании читателя».
Чернов создал в 1990-е журналистику ненормальных. Но при всей карнавальности его замысла он делал журнал все-таки для людей, а не для избранных. Он верил, что такой вот хороший, понимающий, тонко чувствующий читатель в России есть, что его нужно просто пробудить ото сна. Читатель не оправдал доверия. Только позднее стало ясно, что в России дефицит качественной читательской среды — той среды, благодаря которой существуют «странные издания», например американский The New Yorker или Le Nouvel Observateur во Франции. И что отсутствие качественного читателя — это такая же проблема, как и отсутствие хороших авторов. Это ведь тоже — примета гражданского общества, его маркер: наличие у людей постоянного интереса к действительности, а не время от времени.
Русский читатель-интеллигент до сих пор напоминает сезонного рабочего, шабашника — иногда сбегается на животрепещущую тему, почитает-почитает да и бросит: скучно, братец. Это оттого что он сам не существует как личность ежедневно, а лишь только время от времени — по прихоти, по настроению. Плавающая личность. Мерцающий дух. И с этой проблемой — отсутствием качественной среды — до сих пор сталкиваются все, кто затевает какой-нибудь небанальный медиапроект.
Инфаркт. До последнего дня работал, ничто не предвещало, был бодр. Это тоже в его духе. Как жил — так и ушел. Никого не потревожил, не озаботил, не усложнил никому жизнь. Вот сидим на чьем-нибудь дне рождения, все в разгаре, ночь впереди — а он первым встает: ну все, мышеньки. Мне пора. Уходит как-то молниеносно. Не любил засиживаться.
Андрей Архангельский
