— Про Рахманинова не спрашиваю — вы его считаете первым пианистом планеты...
— В свое время Рахманинова-композитора считали отсталым консерватором. Писал-то он во времена Шенберга, Стравинского, Веберна... Сколько мужества надо было иметь, чтобы не подражать модным течениям! Хотя критики долбали: «пишет пафосный постромантический китч из XIX века». Таланта хватило б подражать — навтыкать диссонансов. Но Рахманинов устоял, не сломался. А как пианист... все данные сошлись в одном: абсолютная память слуховая и зрительная, гениальное мышление — музыку видел с птичьего полета... плюс обладал качествами настоящего русского аристократа.
— А для чего сейчас Московская консерватория выпускает композиторов, если им все равно некуда податься?
— Я, кстати, тоже учился на двух факультетах — как пианист и как композитор: просто ради того, чтобы быть более уверенным в профессии... Так вот очень многие мои ровесники пишут для кино, а что тебя смущает?
— То есть классику писать не надо?
— Минуточку. Считаю, что люди, идущие в консерваторию или театральный институт, выбирают свободную профессию. И сразу должны понимать, что рискуют. Что у них очень небольшое приложение в жизни. Им никто ничего не должен, равно как и они не должны. Готов жить свободно — пиши для себя классическую музыку, не готов — пиши звукоряд для кино.
— Но мы еще помним советскую эпоху, когда государство заботилось о молодых...
— Не надо идеализировать: я вот окончил консерваторию и был безработным, никому не нужным, потому что не был коммунистом или кагэбэшником...
— Плюс пятый пункт.
— Ну да. Не взяли ни в аспирантуру, ни на работу: все места были заняты. Ты же знаешь, что мир исполнительского искусства сам по себе очень протекционистский. Клановость, семейственность... Как про Америку шутят: если хочешь устроиться на работу, ты должен быть геем, чернокожим, инвалидом. Также и в советское время — либо комсомольский активист, либо сын профессора.
— Либо суперталант...
— Да ну! Кто ж допустит, чтоб суперталант конкурировал со своими? Но жизнь все равно расставляет все точки, и тот, кто реально жаждет заниматься своим делом, пути найдет. Так что не надо жалеть молодых выпускников, что они такие бедные, симфонии им не дают писать... Они должны были знать, что им некуда будет деваться. Это условия игры. Вспомни, чем зарабатывал Пастернак? Переводами. Шостакович? Шнитке? Денисов? Музыкой для кино, и писали ее замечательно! Моцарт был безработным: никак место получить не мог! Когда Бах принес в церковь свою мессу, настоятель сказал: за неимением лучшего придется взять Баха. И Бетховен всю жизнь клянчил деньги, возмущался: вот вы обещали мне, а не дали! А ты говоришь... Музыка — это такая субстанция, без которой люди состоятельные могут обойтись.
— Плюс еще конкуренция...
— Да, но конкуренция — если о музыкантах говорить — не только в сфере таланта: это битва характеров, выдержки, стойкости... Оранжерейные растения, несмотря на их красоту, в реальной среде погибают. Сколько талантов сломалось! В 80–90-е годы я работал солистом Москонцерта и видел, как в это лихолетье не стало работы, все рухнуло — 80% артистов растерялись. Кто-то уехал на Запад, кто-то перешел в другую профессию, кто-то спился... Трагедия, да. Но это история страны.
— А вы поддерживаете пафос композиторов, говорящих: а мне предложили сделать оркестровку у Крутого, но я не продался?
— Каждому свое. Я даже и не смог бы сделать хорошую оркестровку. Это как слушал единственную оперетту Шостаковича «Москва, Черемушки», и мне было до слез жалко его — видно, что ДДШ очень хотел, пытался, но не смог. Музыка-то — ужас. Так что кто для чего подходит. Я вот, например, в 90-е годы работал в ансамбле современной музыки «АСМ» со Шнитке, Денисовым, Булезом... И когда после сложнейших экспериментальных построений Денисова я слышал его же простую и талантливую киномузыку («Безымянная звезда»), она мне нравилась куда больше, притом его «главная» музыка казалась однообразной.
— Значит, сегодня быть классическим композитором невозможно... Из живых один Щедрин исполняется.
— Ну не совсем так: есть свои тусовки... Пойми, это проблема не нашей страны. И не социальная. Это проблема времени. Помнишь анекдот? «Сидит Пушкин и размышляет: «Я гений. Да и Гоголь гений. И Толстой, конечно, гений. И Достоевский. Да когда ж это все кончится?» Вот тут все и закончилось». Все искусство, которое мы знаем, которое нам близко, — это искусство христианской эпохи. Так вот оно закончилось. Потом краткое время был период искусства «о том, как оно закончилось». Затем был период «какой кайф, что оно закончилось!». А теперь — всё, приехали. Художник погрузился в пучину хаоса, когда все, что не индивидуально — банально. Но при этом все, что совершенно индивидуально — никому не понятно: если каждый будет говорить на своем языке, то никто никого не поймет. К чему мы реально пришли? Это счастье, когда иной гениальный художник найдет в жизни несколько новых слов... А уж про то, чтоб роман написать — и речи нет. Не из чего.
— Ну говорят же, что все романы, написанные за последние 2000 лет, укладываются в библейские притчи из Нового Завета...
— Правильно. Но эти притчи закончились. Все. Пространство выжжено. Надо новые писать. Вы часто бываете на выставках современного искусства? Иногда вы можете увидеть там обнаженных актуальных художников, словно говорящих: ну вот, друзья, ничего, кроме своей голой ж…, я вам предложить не могу. Это все очень симптоматично. Христианская эпоха завершилась. Ее идеология на практике не работает. Сколько б мы ни говорили, что вот-де возрождаем православную церковь, но внутри человека ничего уже не сходится! Заповеди-то правильные. Но мифы должны быть другие.
— Второе пришествие?
— Не знаю что, но что-то должно поменяться. В головах.
— Одна из авраамических религий — ислам, очень активна...
— Активно воевать за религию еще не значит, что религия способна создать культуру. Надо все заново переосмыслить. Вновь найти основу, которую напрочь забыли. Сегодня что видим? Великая живопись превратилась в преуспевающее искусство дизайна. Великая музыка превратилась в фон или в нотную графику, которая ухом не воспринимается.
«Сколько бразильцев ни напихай, играть все равно будут по-русски»
— Как относитесь к «нашествию азиатских солистов», берущих первые премии на всех конкурсах?
— Я в курсе «проблемы». Наше трио регулярно дает мастер-классы в Пекине: там есть гигантская, на 20 этажей, музыкальная школа, созданная по образу и подобию московской ЦМШ. Фантастическое заведение. Есть дурацкое мнение, что китайцы — роботы, что они «все копируют», что это «не их культура»… Вранье! Китайцы — безумно талантливый народ, очень живые, горячие, плюс глубочайшая внутренняя дисциплина, самоконтроль, отсутствие нервозности, концентрация. И гениальные ученики!
— А минус-то в чем?
— Минусов я не вижу. Учатся там тысячи, директор — как император, — что им до нас, русских? Так нет, они каждое слово записывают на камеру, им привели мастера — так надо брать! А чья там это культура — разговор пустой, потому что Мендельсон или итальянские оперы — это тоже уже не наша культура, надо прилагать усилия для ее понимания. Я вообще считаю, что системе музыкального образования в России пора бы уделить внимание. Два года назад мне удалось убедить Минкульт, что в региональные консерватории надо приглашать зарубежных солистов и педагогов для концертов и мастер-классов.
— И что это дало?
— Проект обнажил общие проблемы: форма образования, традиция у нас еще живы, еще на уровне, но содержание остановилось в 50–60-х годах XX века. Ну почему студенты до сих пор исполняют произведения венских классиков, Баха, Генделя в редакциях середины прошлого века? Как это возможно в наши дни? Мы, например, привезли в российские консерватории знаменитого немецкого альтиста Юргена Куссмауля, принадлежащего к числу музыкантов-интеллектуалов, родоначальников аутентичного мышления. «Можно играть Баха так, будто сам лезешь на крест и вместо Христа приколачиваешься гвоздями, — объяснял он на мастер-классе, — но более правильно стоять рядом с крестом, сопереживая. Поэтому надо держать скрипку не грифом вверх, помпезно, а немного опустив, скромно, убрав героический пафос, убивающий эту музыку». Надо ломать нашу изолированность...
Жаль, что у нас в музобразовании царит сугубо утилитарно-коммерческий подход — делать звезд. И продать. В Китае же идут вглубь, копают, они далеки от коммерции. Такой пример: все знают великого по раскрутке пианиста Ланг Ланга. Это звезда. Он тоже учился в пекинской школе. И у его учителя мы спросили: «Вы Ланг Ланга часто зовете к себе преподавать?». И что слышим в ответ? «Никогда. Он нам не нравится». Наш бы учитель брызгал слюнями на каждом перекрестке, что это его ученик. А там нет: «не наше».
— Огромное число наших музыкантов старается обжиться на Западе. Это норма?
— Мир стал глобальным и все более таковым делается. В России всегда тяжело жилось. Ну и уезжают люди, желающие себе легкой участи, почему нет? Много лет сидели взаперти, «железный занавес», а теперь все путешествуют как сумасшедшие — болезнь роста. Нормально. Не надо патриотизм приплетать. Если хороший русский музыкант живет в Вене, оставаясь русским, это только плюс для страны, для ее престижа. Другая есть проблема: израильтянин, где б он ни жил, остается израильтянином. А вот русский, к сожалению, превращается в эмигранта, часто приговаривая: «В гробу я Россию видал». Психология такая. Когда итальянец встречает итальянца за границей — они радуются. А русский боится встретить русского. Сторонится. Еще Чайковский писал: когда он слышит русскую речь, старается покинуть данный европейский город...
— Но когда-то все перемешается, и будут в наших оркестрах сидеть немцы...
— Слушай, когда наши сидят в немецких оркестрах, мы слышим игру НЕМЕЦКОГО оркестра. Что б ни случилось. А к нам сколько немцев ни посади, все равно начнут играть по-русски. Вон футбол взять: сколько бразильцев-аргентинцев ни пихают, а играют-то как наши разгильдяи! Удивительный феномен.
— Так почему?
— Касательно музыки — разный подход к образованию. В Европе учат не массово. Нет специальных музшкол. Начинают серьезно постигать инструмент в 20 лет. Там задача не музыкантов создать, а культурный слой. Пусть они в детстве фальшиво играют, но они получают удовольствие, коммуницируют друг с другом, собираясь в любительские оркестры — в России их, кстати, совсем мало! Да, когда приезжают наши 17-летние выпускники ЦМШ, сдают экзамены в тамошние консерватории — их тут же хватают местные профессора: ведь учить не надо — все сами умеют. Но не факт, что европеец через пять лет не перегонит этих цээмшовских. Потому что он осознанно принял решение, будучи взрослым. Притом что это несчастье для немецкой семьи, если какой-нибудь Гансик захочет пойти в консерваторию. Папа-мама рыдать будут: «Иди на экономиста, дурачок, что с этой музыкой делать? Давать уроки?».
«Расслоение общества — явление естественное»
— Ситуация в России не кажется аховой, пиковой?
— Слушай, я пережил много аховых-пиковых ситуаций. Более аховой, когда развалился деградирующий Советский Союз и на его месте возникла вонючая помойка с непонятными ориентирами и уродливыми ценностями, придумать сложно. Куда еще? Вон с нашим трио в 90-е годы мы объездили 45 стран, но почему? Да потому, что в России не нужны мы были никому.
— С ценностями до сих пор трудно.
— Но ситуация лучше, чем в 90-е. Другое дело, куда все движется и чем закончится. Увы, наследие крепостного права на нас всех давит. Ведь проще всего сказать: это ужасная страна, барин плохой, поэтому делать ничего нельзя, айда пить водку. Какого хрена пахать, если барин все равно отнимет да накостыляет? Все говорят: у нас психология воровства. Но никто ж не заставляет. Все воруют, а ты не воруй. Нечего на систему кивать. Делай по совести — и все будет хорошо. За «хорошо» не сажают.
— К нашей публике претензий нет?
— На поводу у публики никогда не идем: играем сложные неадаптированные камерные программы. И к нашему большому удивлению и радости, выяснилось, что на Марсе жизнь есть, народ ломится, говоря: спасибо, что не держите нас за идиотов, не играете классическую попсу, потому что этим занимаются все. Представьте, полчаса на немецком языке звучит «Любовь поэта» Шумана... И люди пришли подготовленные: нам интересно, как это в оригинале, а то мы слышали лишь в исполнении Козловского. Нет проблем со вкусом у публики. Есть проблемы со вкусом у музыкантов и... всяческого начальства.
— У начальства — понятно. А у музыкантов почему?
— Вот потому, что им кажется, что публика тупая. И надо ее ублажать.
— Они говорят, что так привлекают неофитов.
— Ерунда. Ты пойми, в публике ничего не меняется в процентном отношении. Есть люди, читающие Тютчева. Их немного. А есть читающие Маринину. Их много. Так было всегда, что б ни случилось. И не надо гнать попсу ни для тех, ни для других: тютчевцы обидятся, а живущие на другом образовательном этаже, как бы ты на голову ни вставал, все равно выберут в кумиры Пугачеву. Скажут: «наш Леонтьев лучше кривляется» или «Мурку давай!». Расслоение общества — это естественное глубинное природное явление. Менять его невозможно и вредно. Кому-то нравится торговать, а кому-то — стихи сочинять. Ничего не поделаешь. Если наш концерт идет в зале на триста мест и аншлаг — значит, триста любителей камерной музыки в провинциальном городе есть. Этого достаточно.
— Ну хорошо, а как вы относитесь к разновидности попсы — былым концертам трех теноров и их последователям?
— Чистая коммерция. Берется известное имя, придумывается доступный формат и устраивается чес. А чем тебе идея не нравится? Заработать бабки! Да, это не имеет отношения к музыке. Но и обмана нет: публика относится к зарабатыванию больших бабок со сцены в ее присутствии с радостью.
— А вам лично не скучно всю жизнь играть классический репертуар?
— Наоборот. Я прикладываю колоссальное количество организационных усилий, чтобы иметь такую царскую возможность. Это ж не дается просто так, свыше: на, мол, играй. Надо на большие жертвы пойти, чтоб заниматься тем, что тебе нравится. Закон природы: все настоящее и серьезное по определению не может быть коммерческим. В Советском Союзе мы все время ворчали: вот социализм зажимает рот — и вдруг оказалось, что буржуазная система куда более опасна для искусства. Да, СССР — разновидность феодального общества; но оно потребляло и поощряло балет, музыку, литературу. Ибо феодалу нужно было гордиться высокими достижениями своих вассалов. А вот буржуазная среда нуждается, увы, только в макдональдсе. Она, извините, свинская. И разрушает даже почвенные европейские устои, когда в каждом маленьком городишке каждый Ганс и каждая Марта пели в «Страстях» Баха на Пасху... Будет как в Америке: есть «Карнеги-холл», есть билеты за 100 долларов, а взять глубинку — пустота. Надо помнить главное: если мало народу читает поэзию — это ничего. Но если никто не читает — это конец.
материал: Ян Смирницкий
