Кира Муратова — один из самых значительных режиссеров нашего времени — больше не снимает кино. Для автора таких шедевров, как «Короткие встречи», «Долгие проводы», «Астенический синдром», подобное решение сродни самоотречению. Для всех остальных — невосполнимая потеря. Весь ее огромный и парадоксальный ум отныне направлен не на созидание, а на созерцание.
Режиссер превратился в зрителя — причем самого благодарного, какого только можно представить. Закрывшись в удивительной одесской квартире, больше похожей на музей (здесь же расположена мастерская ее мужа и соавтора — художника Евгения Голубенко), она практически не выходит в свет. Более того, Муратова отказывается писать мемуары и со вздохом встречает любое предложение дать интервью. Тем ценнее каждое ее слово, которое удается высвободить из этого плена.
Отшельники
Мы живем отшельниками. Абсолютно. Когда случается, что приходят гости, это очень мило, бывает интересно. А так, чтобы собирать посиделки, — нет. Когда день рождения, то куда уж денешься, но я не люблю все это устройство. В гости не хожу, Женя (Евгений Голубенко — Н.К.) как-то тоже. Теперь еще и болезни наступили. Но это не от болезней.
Бухарест
После войны мне было 12 лет. Мама работала в министерстве культуры, у них даже было помещение, где смотрели иностранные фильмы и принимали решение: покупать или не покупать. Как-то мама дала мне пропуск, с которым я могла пройти в любой кинотеатр города Бухареста, и я часто там бывала после школы. В перерывах в фойе происходило маленькое шоу: пели, показывали фокусы. Так я впервые увидела Петра Лещенко. Запомнила, как он пел с девушкой: «Я тоскую по родине, по родной своей стороне». Лещенко был уже совсем старый, когда переехал в Румынию, где открыл свой ресторан. Там он и погиб. Его посадили в тюрьму и, в общем, сгноили.
Одесса
Приехала я в Одессу — нравится она мне, не нравится — я стала ее рассматривать, пытаться понять, раскусить. В Одессе часто бывает — встретят на улице, узнают: «Ой, мы вас так любим!» Я их спрашиваю: «А вы какой мой фильм смотрели?» Молчание. У них же убеждение, что в Одессе все рождаются талантливыми, а потом отсюда разъезжаются. Их не интересует собственно существо, произносят какие-то дежурные слова. Я от этого зверею внутренне. Говорю: «Спасибо, до свидания». Бывает, женщины руки целуют. Когда целуют мужчины — это как бы ничего. Но есть такие восторженные дамы, которые хотят что-то выразить, но не умеют, а оттого повторяют: «Боже, ну как мне нравится!» Да я уже поняла, что вам нравится, может быть, вы хотите что-то уточнить? А они опять: «Ну мне очень нравится!» И ты думаешь: ну хватит, что ты пристала. А вот когда человеку нравится и он тебя понимает — это приятно, если недолго. Ругайте недолго, хвалите недолго. Что-то интересное скажите, а так — что повторять?
Цензура
Я стала советской гражданкой, а потом украинской только к концу перестройки, потому что нужно было решить какой-то квартирный вопрос. До этого я всегда была советским режиссером с румынским паспортом и постоянным видом на жительство в СССР. Это означало, что, если я куда-то еду, я должна зайти в ОВИР и поставить штамп. А больше на моей жизни это никак не сказывалось. Разве что когда возникали какие-нибудь мелочи, скажем, когда меня преследовали за фильмы, то кто-нибудь мог встать и сказать: «А что эта фифа приехала к нам из Румынии и позволяет себе сопротивляться начальству?». Но это было несущественным. Существенным было то, что я не снимала то, что они хотели.
Дорогая киношка
Иногда зримое в кино перевешивает что-то другое. Когда в глаза бросается, как много народу в массовке, сколько одежды сшили. И только ты это заметишь, сразу думаешь: а, это киношка. Дорогая киношка. У меня мания: делать как можно проще и как можно дешевле, чтобы всем угодить, чтобы мне разрешили это делать. Это уже стало любовью, своим пристрастием, своей гордостью. Честолюбием ничего не стоящего действа, которое имеет результат. Есть много фильмов, очень хорошо сделанных, на которых я думаю: сколько же это стоит? Даже «Андрея Рублева» я смотрю так же. Недавно случайно включила и вижу: боже, это так дорого! Зачем?
Внушение
Не могу сказать, что я гурман, но люблю вкусно поесть. Обычную пищу, совсем простую. В последнее время больше не хочу есть мясо. Стала его почти не любить. Я склонна к вегетарианству и пытаюсь его осуществлять, но не всегда успешно. Меня легко убедить в правильности определенного образа физической жизни. Если мне что-то говорят гипнотическим врачебным голосом: нужно так питаться или вот так жить, — я чувствую, что легко поддаюсь внушению.
Отчуждение
Есть существо профессии: репетиция, съемки, монтаж. А есть то, что все время вертится около: деньги, погода, которая может испортиться, общение с людьми, от которых ты все время зависишь — даже от того, что они заболеют или умрут. Масса вещей, которые я называю аксессуарами кино. Я их всегда не любила, но могла выносить, а сейчас перестала. Мне так отвратительны эти вещи стали, что я решила: не хочу больше терпеть. Не хочу ничего вообще. Уйдите, отстаньте, не буду. Даже то, что уже написано, — не хочу снимать. Я его начинаю критиковать, разрушать, еще не сделавши. Считать, что оно не стоит того моего усилия, которое нужно к нему приложить. Или вдруг начинаю вспоминать, как моя ассистентка когда-то нехорошо себя повела, испортила мне настроение. Это же глупость, я никогда этим не занималась: мне было плевать, плевать, плевать. Так этого хотелось, что я перла как танк. Но последний фильм закончился, и стало происходить отчуждение от кино. Все можно сказать: что на меня влияет состояние мира, война. На самом деле нельзя назвать одну причину, а много причин сливается вместе. А в основе все равно лежит нездоровье. Такое простое нездоровье — не какое-то там.
Чудаки
Кто же не любит чудаков? Я не обижаюсь, если они меня ругают. С удовольствием и с интересом слушаю. Конечно, есть и совсем сумасшедшие, которые будут звонить тебе по телефону, настойчиво требовать внимания. У нас есть такой — из числа тех, кого мы снимали. Он пострадал во время войны, еще ребенком. Когда сожгли его семью, был сильно контужен, заболел совсем. Ну сумасшедший. Ужасный в общении, все время повторяет одно и то же. Не может смириться с тем, что кончились съемки — и все. Превращается в навязчивую манию режиссера, считает, что мы подружились и теперь должны общаться. Отвязаться от него уже невозможно, это пожизненное. Но в какой-то момент он был мне нужен, казался уместным. Я же не знала последствий, во что это превратится. Да даже если бы мне рассказали, я не обратила бы внимания. Нужен — значит, нужен. А то, что случилось после, — ну так все мы живые люди. И сумасшедшие, и актеры, и режиссеры.
Сумасшествие
Есть такой род сумасшествия, когда больные начинают постоянно рисовать. И чем дальше продвигается болезнь, тем сложнее становятся узоры. Сперва это кошка, а к десятому рисунку уже ковер. Ты не увидишь кошку, если посмотришь первую, а потом сразу десятую картинку. Но если проследить узор с первого по десятый, заметно, как он разветвлялся, становился похож то на дерево, то на цветок. Ты видишь фазы и понимаешь, что это все та же кошка. А потом больной выздоравливает и перестает уметь вообще что-либо нарисовать. Значит, это где-то там, в голове, очень связано — безумие и искусство. Но не всегда.
Распад
Со многими режиссерами в конце что-то механистическое происходит: я привык снимать кино, я только это и умею, я буду делать это до конца, я превращаюсь в механизм, я режиссер механистический. Такой разврат, страсть — делать это. И постоянное усложнение — как у того, кто рисует кошку. Иногда он красиво ее рисует, и получается абстрактная картина. А иногда просто уродство, просто распад.
Эгоизм
Раньше я участвовала во встречах со зрителями, потому что чувствовала обязанность и удовольствие оттого, что этих людей, которые пришли, я удовлетворила своим поведением. А также, что это, может, повлияет на судьбу фильма. Такое корыстное чувство. А теперь я больше не снимаю кино и отвечать на их вопросы мне ни к чему. Я много где была, и теперь мне не хочется никуда. Я не хочу лететь самолетом, да и поездом тоже. Мне приятно, что прошлые фильмы показывают, но я не хочу там присутствовать. И не поеду ни в Киев, ни в Бразилию — никуда. Улыбаться, кланяться, общаться — мне это неинтересно на самом деле. Эгоистическая такая черта, но люди этой профессии вообще эгоисты.
Графомания
Вся литература — графомания. В семье Толстого все сестры и братья писали дневники и письма. А сам Толстой умер, сложив пальцы так, будто держит перо. Это и есть графомания. Просто у кого-то получается, а у кого-то нет. Вот в последнее время Бунина разлюбила немножко, Набокова. Только «Лолиту» могу читать. А в остальном, мне кажется, много снобизма, каких-то дежурных вещей, свойственных довольно умным людям, и которые их убивают. Они поддаются дешевкам, высокомерности, начинают перевешивать.
Лимонов
Лимонов как человек вообще негодный, распадающийся, но писатель гениальный. Все, о чем он подумает, даже если ты с этим не согласен, он умеет выразить так, что ты понимаешь: никто и никогда это так выразить не может. Разве что Пушкин мог — но в стихах, не в прозе.
Искусство
Любое искусство может развеселить. Даже мрачное искусство, если оно красиво сделано, если есть форма. Форма всегда веселая, если получилась. Это очень важно: форма и содержание — и слитно, и раздельно. И слитно, и раздельно.
Петрушевская
Петрушевская — самый лучший писатель для меня сейчас. Хотя у нее тоже есть ерунда, но это все мизерно. Не могу ни Сорокина с ней сравнить, которого очень люблю, — никого. Недавно перечитывала небольшой ее сборник, так там подряд все рассказы гениальные. И страшно, и так красиво написано, что никуда не денешься от восторга. Я с ней знакома, но она как человек меня не устроила. Мне показалось, что она прикидывается немножко дурочкой. Ну не дурочкой, но глупее, чем она есть: «Да? Правда? Что вы говорите!» Может, она хотела, чтобы я ее снимала, а может, просто, чтобы мы подружились. Но я не могу ее судить, кто ее знает, ее внутренние мотивы. Боже мой, такой сложный человек — Петрушевская!
«Любовь»
Мне давно нравится простое кино — как бы просто сделанное. Ханеке, «Любовь» — для меня это идеал. Очень страшный фильм и так мизерно сделанный, без всяких пыток и катаклизмов, — просто человеческая жизнь. Еще люблю старый фильм «Крамер против Крамера» с Хоффманом и Мерил Стрип. Он весь построен на замечательных актерах, им ничего больше не нужно, так подробно, филигранно они играют, без малейших преувеличений. Ну что там — ну развод. Это много раз было. Но они это сделали лучше всех.
Красота
По мне, самый впечатляющий мой фильм — «Познавая белый свет». Для меня красота, которую я прямо чувствую, — это стройка. Потому что это еще не ратифицированная красота. Город с его архитектурой — про него все известно. Как и про натюрморт, интерьер. А стройка еще не имеет своих правил гармонии, установленных давно и навсегда изобразительной и всяческой другой культурой. Вот там есть свои законы: это красиво, а это нет. Стройка не подвергается этому рассмотрению. Она постоянно в движении. Вот кран, а там пропасть. Тут доделанная стена, а тут что? Что-то возникает, но его нет. Но оно возникает, но его нет. Но оно все время возникает, но его нет. И так это волнующе было все время.
Герасимов
Когда человек в юном возрасте встречает того, кто кажется ему замечательным, тот становится для него как Иисус Христос. Это сильно влияет на полуспящее сознание. И совсем другое, если я сейчас встречаюсь с кем-то, кто мне кажется очень умным. Ну хорошо, мне интересно тебя послушать, но я уже не та глина, которую можно лепить. Мой учитель, Сергей Герасимов, меня очень любил. Старался, входил в какие-то разговоры, рекомендации. А иногда говорил: «Ну я не могу ничего сделать». Осторожный был, политик, но всегда помогал своим ученикам, сколько мог. Герасимов много пробуждал, открывал тебе глаза на что-то, что в тебе же и есть, даже когда ты сделаешь что-то ошибочное. Я училась с Люсей Гурченко, и мы вместе делали отрывок по Мериме. Я сказала: «Люся, надо найти какую-то позу». И она села по-турецки. Я ей говорю: «Наверное, дама в то время не стала бы так коленки сгибать». Но так уже стояли наши кровать, кресло. Думаю: ладно, завтра показ, некогда что-то менять. А потом Герасимов мне ровно про это и говорит: «Что же ты ее так посадила, разве может женщина того века раздвинуть колени в турецкой позе?» И ругает меня, и ругает. А я радуюсь: «Надо же, какая прелесть, я подумала так же, как он!»
Гений
Вы хотите от меня постулатов, а я не берусь их выдавать. Слишком много чести. Мне. Я не господь бог, я даже про кино не имею окончательного мнения. Подобные разговоры: тот талант, а этот гений, а этот еще не гений, но выше, чем талант, — они какие-то простоватые. Я не могу так жестко делить.
Болезнь
Я боюсь лестниц, у меня от них начинается головокружение. Боюсь подняться на пять ступенек. Думаю: лучше сяду и пойду на четвереньках. Представляете, такое ощущение. Ну чего я боюсь? Нормальная лестница. Но я так чувствую. Это сосуды головного мозга не справляются с чем-то. Потому что все в человеке взаимосвязано. Он не то чтобы решает что-то — это внутри него есть какое-то решение. Оно физиологично. Не думайте, что это притворство или кокетство. Натуральное течение жизни, вот и все. Вы понять этого не можете, если вы здоровы. А если вы больны, то почему же вы спрашиваете?
Убийство
Как-то я посмотрела документальный фильм про казнь Чаушеску. Его с женой привели в какую-то школу, зачитали приговор, отвели во двор, выстрелили, и они упали. Приговор был приведен в исполнение мгновенно. Видно, как боялись, что что-то переменится, и не получится этих злодеев убить. У меня мама была высокопоставленная коммунистка, у Георгиу-Дежа я даже на коленях сидела, как какая-нибудь Мамлакат. И с Чаушеску мы жили в одном районе. Я лично с ним не общалась, но видела иногда, как он уезжал или приезжал. Для других Румыния — чужая страна, чужое место, а для меня все это было очень знакомо. Что-то очень близкое. Фильм произвел на меня огромное впечатление. Я понимала, что они в этот момент думают. Как они даже не могут поверить, что с ними это происходит. И я проникалась этим. Нравится он вам, не нравится, но всякая принудительная смерть вызывает ужас. Как бойня. Как убийство. Как война. Что тут говорить, это и так понятно.
Рок
Когда ничего нельзя сделать, ты постепенно осознаешь: а почему я ничего не чувствую? А потому, что бессмысленно что-либо чувствовать. От человека многое зависит, но в конечном итоге ничего. Так, по мелочам, моментами. Это и есть рок. То, что древние трагедии превозносили главной темой. А она все время главная.
