О таких вещах, как ГУЛАГ и Освенцим, надо говорить потому, что любой опыт требует рефлексии, осмысления и преобразования суждений и знаний. Важно вести этот разговор с позиции солидарности с жертвами, ради их памяти.
Описывая трагические события XX века, следует воздерживаться от того, что некоторые ученые (такие как голландский исследователь исторической памяти Бербер Бевернаж) называют «временным манихейством», то есть ощущения, что все это было в «плохом» прошлом, а мы теперь живем в цивилизованном мире, где существование концлагерей невозможно. Как писал Варлам Шаламов, «любой расстрел 1937-го может быть повторен». Соответственно, разговор о концлагерях XX века — это разговор о нашем обществе, о корнях тех явлений, которые в скрытом виде присутствуют в современности.
Философ Джорджо Агамбен говорил, что мы должны рассматривать лагерь как скрытую метрику пространства, в котором мы живем. Репрессивная история так сильно повлияла на современную интеллектуальную культуру, что, не обращаясь к ней, мы многое не сможем понять.
Машины смерти
XX век, по выражению философа Владимира Бибихина, — время ужасных вещей. Они настолько чудовищны в своей бесчеловечности, что даже сама мысль о них наполняет ощущением бессилия и страха. Атомная бомба, экологические катастрофы, геноцид и, конечно, концентрационные лагеря. Под последним термином имеется в виду явление, связанное с функционированием двух жестоких режимов и ставшее с момента своего появления фактом культуры, политической теории и практики.
Концлагеря появились в XIX веке. Формально первым концлагерем исследователи считают Андерсонвилль — американский лагерь для военнопленных-северян, организованный южанами вблизи одноименного города во время Гражданской войны в США в феврале-марте 1864 года. У северян был свой лагерь для военнопленных-южан — Кэмп-Дуглас.
Затем такие лагеря открылись в Африке в ходе англо-бурской войны, — они назывались «лагерями для беженцев». Словосочетание «концентрационный лагерь» закрепилось во время Первой мировой войны, но своего расцвета это явление достигло в нацистской Германии и в СССР, поэтому и существуют два условных обозначения двух типов концлагерей — Освенцим и ГУЛАГ. Естественно, под Освенцимом имеется в виду не только фабрика смерти Аушвиц-Биркенау. Освенцим — это имя нарицательное для всех лагерей смерти, созданных нацистами. ГУЛАГ — тоже имя нарицательное, представляющее целую индустрию.
Нужно отметить, что Освенцим — не синоним Холокоста. Хотя исторически эти явления очень связаны и зачастую обсуждаются вместе, их следует разделять. Холокост — это программа геноцида, а Освенцим — индустрия смерти. Холокост работал и без Освенцима: когда зажглись печи Освенцима, половина европейских евреев уже были убиты. Лагерь, в свою очередь, работал и без евреев, на «топливе» из советских военнопленных, цыган, гомосексуалистов и других.
Если сопоставлять Освенцим и ГУЛАГ, становится ясно, что они представляют собой два типа концлагеря: эксклюзивный и интегрированный. Существование лагерей смерти долгое время скрывалось, до конца своего существования нацистский режим старался скрыть назначение лагерей. Программа уничтожения «расово неполноценных» европейцев официально никогда не была объявлена. Лагеря представлялись пенитенциарными учреждениями, резервациями для временного содержания. В Чехии был создан показательный лагерь Терезиенштадт, куда возили иностранных журналистов, чтобы продемонстрировать, что евреи там вполне благополучно существуют. Потом их тоже убили.
ГУЛАГ не был машиной смерти, он представлял собой хозяйственное учреждение, уничтожающее людей вдобавок к своей основной функции. Освенцим же, наоборот, был машиной уничтожения людей, помимо этого выполняющей хозяйственные функции.
И ГУЛАГ, и Освенцим встраивались в карательные институты своих государств. Формально концлагеря должны были действовать в рамках пенитенциарной системы, но по совершенно иной логике, это не тюрьма, хотя некоторые люди отбывали там наказание. В нацистской Германии, кроме Освенцима, существовали лагеря для уголовников, но концлагерь как явление, как проблема для европейской социальной мысли второй половины XX века — это не тот лагерь, где обычные преступники отбывали свой срок.
Что такое лагерь
Лагерь — это выделенное государством место чрезвычайного положения, где правовые процедуры действуют формально и произвольно. Попадание в лагерь предопределяется особыми законами. В Германии был введен особый закон о чрезвычайном положении. В СССР, например, действовали специальные антиконституционные внесудебные органы (особое совещание, «тройки»).
Людей забирали в лагерь согласно внешнему и произвольному принципу — без вины. Граждане попадали туда не за какой-то проступок, а потому, что они были другими по своим расовым признакам или происхождению. Этим лагерь отличается от тюрьмы.
Государство проводило между людьми границу — как нечто само собой разумеющееся. Кто такие евреи? Легко было считать человека евреем, если у него семитская внешность или он говорит на идише. Но в Освенциме оказывались и люди, которые узнавали, что они евреи, только в момент ареста.
В СССР было много разных признаков, по которым людей отправляли в лагерь. Они вводились государством и затем закреплялись в массовом сознании как естественные. В русском языке, например, до сих пор сохранилось слово «раскулаченные». В СССР в эту категорию попадали и священники, и даже малоимущие люди, которых кто-то назвал «кулаками».
Управление людьми в лагере сводится до управления их телами. Как писал Шаламов, в шахте преимущество было у тех заключенных, которые могли работать лучше при отсутствии нормального питания, — то есть их тело было выносливее. Интеллект, образование, воспитание и другие формируемые культурой качества никак не могли на «общих работах» повлиять на продолжительность жизни человека. Он же описывает превращение заключенных из людей, лишенных свободы, в рабочую силу.
Еще один признак лагеря — существование «серой зоны», пространства конкуренции самих заключенных за статус и власть. Конкуренция здесь — чистое насилие и произвол. В концлагере условно все делится на три части: палачи, жертвы, а между ними — привилегированные жертвы, обустраивающие свою жизнь, перенимая часть полномочий палачей. Примо Леви называет это «феноменом капо». У Шаламова такие люди описаны в «Очерках преступного мира»: «блатные регулярно привлекались руководством лагеря для управления политзэками».
После Освенцима
Освенцим стал шоком для европейских деятелей культуры. Они задавались вопросом: «Как это возможно?»
Важное место в осмыслении феномена концлагеря занимает первая книга Примо Леви, еврея и участника антифашистского сопротивления. Его труд «Человек ли это?», в котором Леви рассказывал о своем заключении в Аушвице, вышел в 1947 году.
Философ Теодор Адорно выпустил в 1949 году очерк, в котором есть такие слова: «Писать стихи после Освенцима — это варварство». Европейская культура, по Адорно, всегда считала себя средством противостояния звериному началу в человеке, и при этом создание Освенцима — результат развития высших европейских технологий.
Мысль философа такова: если культура не смогла это предотвратить, если в ней не было предохранительного клапана, то она ничего не стоит. Адорно заложил определенную традицию в осмыслении феномена концлагеря как основополагающего для Западной Европы культурного события, после которого от нее осталась выжженная земля. Режиссер Анджей Вайда так и назвал свой фильм об освобождении заключенных из лагеря — «Пейзаж после битвы».
Российский философ Валерий Подорога продолжает линию Адорно в книге «Время После. Освенцим и ГУЛАГ: Мыслить абсолютное Зло». Есть и другие мыслители в этой традиции — например, Ханна Арендт, Джорджо Агамбен.
Горе вместо осмысления
Почему ГУЛАГ не стал предметом осмысления в России? Возможно, это связано с его существенным отличием от нацистских концлагерей. Советское общество было репрессивным по своей сути, лагеря возникли вместе с упрочением советской власти и потому растворились в пейзаже. Грубо говоря, система ГУЛАГа перестала существовать, но сам ГУЛАГ никуда не делся.
С началом десталинизации разговор о концлагерях стал возможен, но он жестко цензурировался, ощущался недостаток публичных свидетельств. Осмысление этого феномена шло в художественной литературе и в человеческом горе. Горе — это постоянные воспоминания о тех, кто исчез, но чью память публично почтить невозможно.
Об этом размышляет известный исследователь Александр Эткинд в недавно вышедшей книге «Кривое горе: Память о непогребенных». В ней он рассказывает, как в 1950-1960-е годы писатели и художники возвращались к памяти своих родителей и родных, которые погибли в ГУЛАГе, в форме иносказаний и намеков. Вернувшихся оттуда было немало, но они долгое время не могли публично свидетельствовать.
Важнейшим и фундаментальным свидетелем ГУЛАГа стал Александр Солженицын, а затем и Варлам Шаламов, но «Колымские рассказы» Шаламова не были опубликованы в СССР при его жизни.
В постсоветское время в России сформировался двойной норматив: было признано, что ГУЛАГ — это преступление, и виновных (в том числе Сталина) назвали. С другой стороны, было признание некой исторической обреченности, необходимости этих преступлений: «война, индустриализация, нужно было осваивать Крайний Север, кругом враги» и так далее.
Такое утверждение не было публично проблематизировано, это произошло только в художественной литературе, начиная с великого романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». С моей точки зрения, проблема необходимости или безальтернативности этого преступления является ключевой для осознания роли ГУЛАГа в становлении современной российской духовной и интеллектуальной сферы.
Чему это нас учит
Концлагеря могут возникать и в современных государствах. Интеллектуалы обоснуют их необходимость, они будут легитимны в глазах населения. Проблема состоит только в презентации концлагеря, ведь его уже нельзя позиционировать напрямую. Возможно, его будут представлять в качестве аспекта гуманитарной операции.
Как противостоять прорастанию концлагеря внутри нас? Все суждения, начинающиеся словами «все эти...» или «все знают, что эти...», где «эти» — переменная (мигранты, чеченцы, гомосексуалисты, евреи — кто угодно), начинают раскручивать колесо. Через несколько его поворотов уже готово обоснование необходимости концлагеря. «Поворот колеса» должен быть остановлен в самом начале, на уровне речи.
Но человеческое сознание стремится к типологизации и к абстрагированию. Как без этого мыслить социально? В социальном мышлении последовательная индивидуализация невозможна, а деиндивидуализация чревата «прорастанием» репрессивных практик. Работа социальных философов состоит как раз в решении таких проблем.
История концентрационных лагерей учит политической солидарности, совместному политическому действию — это солидарность потенциальных жертв лагеря. Можно даже сформулировать некий универсальный принцип: политика должна быть такой, чтобы минимизировать возможность возникновения концентрационных лагерей, поскольку всех без исключения современных людей объединяет шанс когда-нибудь там оказаться.
