В московском Музее Анатолия Зверева проходит выставка «Атака Дон Кихотов». За тем, как сервантесовский хитроумный идальго менял обличия в искусстве XIX–XXI веков, наблюдал Сергей Ходнев.
Донкихотскую тему подняла генеральный директор Музея Зверева Наталия Опалева, а развила куратор Полина Лобачевская: как заведено в зверевском музее, выставка строится не на монографичности, а на сопоставлениях. Для которых в самом деле не придумаешь более удобного героя, чем Дон Кихот, экстраординарно любимый Зверевым, но и вообще в мировом искусстве со времен почти что сервантесовских осмыслявшийся едва ли не чаще, занятнее и многообразнее, чем какой бы то ни было литературный персонаж.
Самый ранний из показанных образчик для сопоставления — роскошное издание романа Сервантеса, иллюстрированного Гюставом Доре: французский график создал огромный, в три с половиной сотни изображений, донкихотовский цикл, ставший для последующих десятилетий таким же каноническим, как и иллюстрации того же Доре к Библии, «Гаргантюа и Пантагрюэлю» или «Божественной комедии». И этот Дон Кихот — казус в каком-то смысле переходный. В XVII–XVIII веках рыцаря печального образа норовили воспринимать как персонажа сколь угодно колоритного, но забавного, пародийного; недоумевать по поводу его чудаковатости — это пожалуйста, но вот восхищаться или проливать слезы совершенно ни к чему. У Доре же в полоумном тощем старце с эспаньолкой торчком все-таки заметнее сложная человечность, а не очередной объект для классицизирующей насмешки.
ХХ век и подавно в злополучном идальго предпочитал видеть возвышенность и благородство. Чаще взывающее к жалости и сочувствию, но иногда безудержно-эгоцентричное — как в представленных на выставке драгоценных подписных литографиях Сальвадора Дали. Тот в 1957 году перемешал в образах Сервантеса сюрреализм с барочной традицией, рассказывая небылицы о процессе создания иллюстраций: стрелял, мол, в камень пулями с литографской тушью из редкой аркебузы XV века.
А еще есть бронзовая скульптура Николая Силиса, а еще сделанная специально для выставки медиаинсталляция Платона Инфанте, а еще очаровательно ироничные световые объекты Дарьи Коноваловой, и все это под подобранный Ираидой Юсуповой саундтрек с музыкой в том числе испанского ренессанса и барокко. И все же произведения Анатолия Зверева (из коллекции самого музея и из других московских собраний) совершенно в этом многоречивом контексте не теряются.
Серию «Дон Кихотов» Зверева и серией-то не назовешь: это скорее многолетняя одержимость сервантесовским персонажем, породившая невообразимое и несчетное количество работ на холсте, бумаге, оргалите, картоне — графических и живописных, сделанных импульсивно или затеянных для очередного подарка кому-нибудь.
Страшно велик соблазн увидеть здесь что-то метафорическое на тему «художник и эпоха». У нас в искусстве испанские сюжеты вообще всегда манифестация чего-то не просто избыточного, цветастого, страстного, но еще и заведомо дальнего. Италия как-то яснее, и потом, есть же у нас свой «град св. Петра» и своя северная Венеция. А северной Валенсии отродясь не бывало. И нужно себе представить, как романная Испания с ее пастухами, трактирщиками, пройдохами и возвышенным безумием главного героя смотрелась через серую вату реалий брежневского СССР. И с какой дополнительной горечью воспринимались шутки да розыгрыши, с которыми сервантесовскому идальго приходилось иметь дело. Тем более что так красиво перекликается юродство странствующего рыцаря, повредившегося головой от старинных романов, и юродство самого Зверева со всей его житейской неустроенностью.
Как ни удивительно, но трагической позы у зверевского Дон Кихота нет вовсе — и даже его Россинант выглядит обычно не пугающе-жалобным замухрышкой, а вполне себе романтическим скакуном. Греза, хмель, яркость, наивность при чудесной маэстрии что рисунка, что цвета — те есть. А печального образа в общем не больше, чем хотя бы в столь же многочисленных наездницах Фонвизина. Приходится признать, что Дон Кихот советского художника куда ближе к веселой идиллии с двойным дном, которую в сервантесовской книге видели когда-то, чем к принципиально скорбному одиночке, которого так часто поднимал на знамя ХХ век.
Сергей Ходнев
