Что мы знаем о Костолевском? Вернее, что мы о нем думаем? Герой-любовник, красавец, баловень судьбы. Жена — француженка, а стало быть, наверное, и дом в Париже. В общем, такой, каких переиграл в кино множество: легкий, беззаботный, удачливый. Что Костолевский думает о себе? О, очень много!
Самоед, самокопатель, самоуничтожитель. Сомневающийся во всем и вся. В себе самом — в первую очередь. Оттого и крутится как белка в колесе, каждый раз меняя личину.
Лишь бы не застояться, не закиснуть, не забронзоветь. Его единство — в борьбе противоположностей.
И
— Игорь Матвеевич, пять лет назад вы говорили: я человек второй половины жизни — по гороскопу, мол, Дева, Девам это свойственно, и мне нравится мое сегодняшнее состояние. Сейчас готовы повторить те же слова?
— Да, готов подписаться. Считаю, что сейчас я в большем согласии с самим собой. Мне интересно жить, я стал получать больше удовольствия от профессии, от выхода на сцену.
— Но что же раньше вас смущало?
— Раньше происходила такая вещь: раньше я все время пытался доказывать и себе, и другим, что я — артист, что имею право этим заниматься…
— Выходит, доказали?
— Не то что доказал — я все время этим занимаюсь. Вообще я человек, подверженный неким самокопаниям, самоедству. Оно продуктивно, наверное, но раньше очень часто зашкаливало, шло во вред. А теперь я просто перестал излишне суетиться. Хотя не могу сказать, что наступила некая успокоенность. Если бы успокоился, я бы вообще ушел из этой профессии.
— Придется повторить вопрос. Что же все-таки изменилось, если вы, до сих пор не сытый и не успокоенный, во второй половине жизни стали ближе к себе настоящему?
— Ну да, наверное, это больше связано с моей личной жизнью. Рядом со мной человек — моя жена Консуэло, Дуся, как я ее называю. Которая очень изменила мою жизнь.
— И все сошлось в пазы?
— Я не знаю, как сошлось в пазы, наверное, все в пазы никогда не входит, вы понимаете, жизнь — она разнообразная, синусоидальная, и все в ней бывает. Но когда есть главное, то уже и со всем остальным
«Сегодня никто никому не нужен»
— Теперь вам исполняется 60. В советские времена многие мужчины вздыхали: эх, скорей бы на пенсию, хоть отдохну…
— Нет, это совсем не про меня.
— Перфекционистам, наверное, сложно в жизни приходится: несовершенство сплошь и рядом.
— Сложно. Сплошь и рядом.
— И как на это реагируете?
— Страдаю. (Костолевский засмеялся.)
— Бедный артист! Что же заставляет Игоря Костолевского страдать? В кавычках, разумеется.
— Да даже не в кавычках. Но я почему сказал «страдаю»? Я играл в пьесе Горина «Кин IV», и там у меня был монолог, когда я говорю: «Вы знаете, графиня, я в детстве любил одну девочку, а она любила другого. Тогда я прибежал к отцу и спросил: «Папа, я люблю девочку, а она меня не любит, что мне делать?» — «Что делать, сын? Страдать». Вот по этому принципу я и страдаю… Во всяком случае, если говорить о том деле, которым занимаюсь, мне хочется действительно быть профессионалом и как можно больше знать. Я часто говорю, что если бы у нас были курсы повышения квалификации, я пошел бы на них обязательно. При том, что у меня достаточно интересный репертуар, я не обделен ролями, за что благодарен своему главному режиссеру Сергею Арцыбашеву. Но тем не менее вот это желание все время раздвигать границы… Если вы обратили внимание, я все время разные вещи играю, играть одно и то же мне неинтересно. Мне интересно то, чего я не умею, чего еще не знаю.
— Станьте режиссером.
— Не стану. Потому что это дилетантизм. Я заканчивал актерско-режиссерский факультет у Гончарова, я вместе с режиссерами учился, и я все про это знаю. Я понимаю, вы мне сейчас скажете: Станиславский был актером, Мильтинис. Но чаще всего это актерская режиссура, и это другое. А если говорить о режиссерской профессии, как я ее понимаю, то она особая, она очень отличается от актерской, она в противоположной стороне. И это совершенно не мое дело.
— Вы — актер. Но вы не похожи на такого Актера Актерыча, который будет говорить: ах, искусство! ах, театр! умереть на сцене!..
— Нет, не буду. Я не буду так говорить, потому что я плоть от плоти этой жизни. Я живу не на облаке…
— А вы человек
— Черт его знает. Могу повторить опять, как в одной пьесе сказано: «Я сам себе современник, я иду в ногу со своим временем».
— Но ваше время совпадает с днем сегодняшним? Все ли технические достижения, к примеру, освоены?
— Нет, не освоены. У меня нет компьютера, например. И вы знаете, это лень, я этим никак не горжусь.
— Но вы же трудоголик.
— Послушайте, я трудоголик в своей профессии. А компьютер… Мне надо просто взяться. Если возьмусь, я освою. Так же было с изучением языков: мне надо было — я выучил, надо было — играл на языках. Может, дойдет и до компьютера.
— А не дойдет — и бог с ним. Но что в жизни сегодняшней вас, «сам себе современника», раздражает?
— Да вы знаете, раздражает некоторая легковесность, гламурность сегодняшнего дня. Пошлость! Вот уровень пошлости сегодня,
— Назовете эталон?
— Ну, пошлость, например, когда выступает какая-нибудь безголосая звезда, которая говорит: вы знаете, в моем творчестве… И таких примеров масса. Когда люди коверкают язык, чудовищно разговаривают. Когда нет интереса подлинного друг к другу. Когда есть обмен словами, но нет обмена чувств… Я вам скажу, чего сегодня не хватает. Не хватает уважительного отношения друг к другу и сердечности. Никто никому не нужен, по большому счету.
— Живем по принципу: я никому не нужен, никто не нужен мне?
— Да. И то же самое я вижу часто на экране. Там ходят люди — с такой вроде бы свободой, но свободой малахольной. К подлинной свободе отношения не имеющей. Люди — да, профессиональные, они демонстрируют свою умелость. Но это имитация умелости… Опять-таки извините, я артист, поэтому у меня нет большого количества мыслей, могу повторяться. Но их поведение, то, как они существуют, как легко идут на смех, на слезы, — это не оплачено трудом души, это все очень на поверхности.
— Не боитесь таких мыслей? Именно в связи с приближающимся пенсионным возрастом.
— Как вам сказать… Это пусть читатель думает. Ну, если похоже на старческое брюзжание — значит, похоже, значит, я стал таким. Я могу
«Живу здесь, устал уже повторять»
— А в 26 лет, после «Звезды пленительного счастья», когда вас пригласили в «Кинопанораму», не говорили: «мое творчество»?..
— Никогда в жизни. Мне всегда хватало юмора не относиться к себе со скотским серьезом. А этого как раз сейчас не хватает — самоиронии… И, вы знаете, в этом театре была Наташа Гундарева. Вот ее нет — и это невосполнимая пустота. Потому что это была такая личность мощная, и она задавала такую планку! Она все расставляла на свои места. И когда уходят такие люди, а взамен пока не появляются, — тогда все становятся администраторами собственной судьбы. Тогда все культовое, медийное, все гениальное. И все — вау!.. Но я ни в коем случае не хочу хаять это время, говорить, как было хорошо тогда и как плохо сейчас. Один замечательный питерский академик Пащенко сказал: «Такое было время — так говорят рабы и холопы. Время всегда плохое. А вот каким мы его сделаем — зависит от нас».
— Но о времени нынешнем. Вы
— Нет, меньше. Спектаклей восемь.
—
—
— Значит, у вас
— Нет.
— Почему? Вам бы пошло.
— Да мне много чего бы пошло, понимаете. Нет, я знаю, что произвожу на людей впечатление такого делового, успешного человека, благополучного, как я говорю, с трехразовым питанием на лице. И в 60 лет
— К сожалению?
— Нет, мне не жаль. Бизнес — совершенно не мое, я в этом ничего не понимаю. Так что же мне им заниматься — пусть бизнесом занимаются те, кто умеет. Я вам хочу сказать: я никогда не был богатым человеком. Богатство само по себе меня
— Но сейчас, как ни крути, деньги — коэффициент успеха.
— Вот весь ужас в этом. Меня останавливает гаишник, он меня узнал. Спрашивает: «Где вы сейчас снимаетесь? А какой бюджет?..» Ну святое дело! Вот бюджет ему просто необходимо знать. От того, что деньги сейчас приравниваются к успешности, многие просто дуреют, сходят с ума. Вот, дескать, на Западе все миллионеры. Но никто же не говорит о том, как люди на Западе работают, как они вкалывают. Как проклятые!
— Вы относительно недавно возобновили съемки в кино, где все-таки зарабатываются деньги. А до того что же — жили на одну театральную зарплату?
— Да нет, я
— А было ли такое время, когда вы чувствовали себя потерянным, когда попросту растерялись?
— Вы знаете, это периодически происходит, — когда ты вдруг теряешься, когда блуждаешь как в лесу. Это жизнь — она вообще такая, и у меня были разные периоды, и достаточно тяжелые. Например, во время перестройки. Когда я ничего не играл, мне никто ничего не давал играть. И вдруг поступило предложение поехать в Норвегию, играть на французском и норвежском языках «Орестею». А я ни того ни другого языка не знал. И я поехал, и я играл…
— Но это же авантюра чистой воды.
— А что мне было делать? Да, авантюра. Но я благодарю судьбу за эту авантюру. Потому что там я сыграл одну из лучших своих ролей. Потом было «В ожидании Годо» в Швейцарии, потом я попал к Штайну и играл у него. Но ситуация заключалась не в этом. А в том, что когда я уехал, тут же пустили слух, что я эмигрировал. И когда через полгода я вернулся, здесь в
— А сейчас можете думать на французском?
— Вы знаете, да я говорить
— Вы вообще склонны к авантюрам?
— Ну а это что, не авантюра?
— Так может, случайность, а в остальном у вас все по полочкам разложено, на пять лет вперед расписано.
— Склонен, склонен. Даже те роли, которые я играю, — тоже своего рода авантюры. Для меня все равно это некая игра. Я не могу с тупым угрюмством говорить: профессия, театр, сцена… Нет, это все равно игра. Тяжелая, мучительная, которая оплачивается очень дорогой ценой. Но игра! Такой вот способ жизни…
«После Гончарова мне ничего не страшно»
— Может, еще и вызов обстоятельствам?
— Конечно, абсолютно правильно: это вызов. Вызов в первую очередь самому себе. Я за счет этих вызовов всегда и существовал. Так было на «Звезде пленительного счастья», когда меня не утверждали…
— Выбор актерской профессии после двух курсов МИСИ — это уже, наверное, вызов.
— Абсолютная авантюра! Взял, пошел, с нуля… Потом меня Гончаров выгонял с «тройкой» с минусом. Надо было выживать, надо было становиться артистом — строителем у меня быть не получилось, меня забрали бы в армию. Вот такие экстремальные ситуации, преодоление страха. Ведь
— Вы
— Ну, насчет «успешно» — вы так уж серьезно не относитесь к словам артиста…
— О, я могу вам напомнить еще одну вашу фразу: «Я слишком умный для актера».
— Да, могло быть и такое… (Актер заулыбался.)
— Общение с Гончаровым добавило вам самооценки или, наоборот, принизило ее?
— Андрею Александровичу я благодарен. Благодарен за школу, благодарен за то, что не выгнал с первого курса. Он мне очень многое дал. Понимание театра как такового, театра как жизни. Конечно, у Андрея Александровича я претерпел и имел страданий очень много. Мой главный оппонент всегда был он. Я с ним в течение многих лет вел молчаливые диалоги по утрам в ванной:
— Поэтому на них он никогда не кричал?
— Он и на меня не кричал, дело не в этом. Дело в том, что… Даже несмотря на то, что он говорил про меня: да, это мой любимый ученик. Но я не входил в число его любимцев. И я прошел у него через всякое, прошел через боль. Но это ничто. Театр — он выше этого. Театр живет по другим законам, не по законам жизни. И обижаться на Гончарова мне не за что, я ему только благодарен. И чем старше становлюсь, тем больше. Гончаров дал мне школу. Школу жизни. И после него мне вообще ничего не страшно.
— Вы способны на неконтролируемые вспышки?
— Да. Вы «Карамазовых» видели? Способен.
— А я не про сцену.
— Знаете, не могу сказать, что я спокойный человек. Я произвожу впечатление спокойного человека, но я человек не спокойный, я нервный. Спокойные люди этой профессией не занимаются.
— Ошибки молодости вспоминать будем?
— Так скажу. Наверное, в молодые годы я совершал
— По заслугам воздает с той же регулярностью?
— Бывает. Но все же не так часто, как бьет.
— Поэтому и продолжаете есть себя поедом?
— Нет, ну сейчас все-таки меньше, меньше. Сомнения, конечно, есть, характер свой не изменишь. То, что не дурею от самого себя, — это как было, так и осталось…
—
— (Костолевский задумался.) …Знаете, был фильм про Рихтера, потрясающий фильм, сделанный французами. И я запомнил там последний кадр. Сидел великий Рихтер, сидел он в позе роденовского Мыслителя. И вдруг сказал: «
— Конкретизировать будем?
— (Снова повисла тишина.) …Пожалуй, нет.
«Жалею, что не встретил Дусю раньше»
— Тогда напоследок немного о личной жизни, можно? О личной жизни, о которой вы говорить не любите.
— Не люблю. Но, с другой стороны, когда человек публичной профессии начинает все скрывать, это тоже выглядит достаточно странно. А что вас интересует?
— Вы сказали уже, что живете здесь, не во Франции. Ваша супруга тоже?
— Нет, она как раз ездит туда-сюда, больше живет на две страны. Дуся стала представителем РЖД во Франции, может, знаете, по ее инициативе был запущен поезд Париж-Москва, теперь у нее другие проекты, связанные с Мурманском. Поэтому сейчас она чаще в России. А я в Париже бываю наездами: отдохнуть, перевести дух.
— Разница менталитетов еще чувствуется?
— Вы знаете, она такой наш, российский человек. Очень любит русскую культуру, знает язык. Еще до встречи со мной Дуся была эмиссаром Авиньонского фестиваля в Москве, первой организовала выезд наших театров во Францию. Она очень деятельный человек, энергичный.
— Значит, российская жизнь ее не пугает? А то, знаете,
— Да нет, она человек, который в жизни через многое прошел, и в России ее ничего не пугает. А потом, она же не одна здесь все-таки, со мной.
— Когда я был на «Карамазовых», Консуэло сидела неподалеку и с обожанием смотрела на вас. Ваши отношения похожи на юношеские? Вас так легко представить держащимися за ручки.
— А так и есть. И мы этого не стесняемся, нам так хорошо. Десять лет уже так и ходим. Больше вам скажу, мы часто делаем друг другу сюрпризы. И ее последний сюрприз для меня — это то, что она занялась организацией моего юбилея, все взяла на себя.
— За что ей, наверное, большое человеческое спасибо.
—
Дмитрий Мельман
