Рыцарь вне авангарда

…Промозглый вечер, Тверская. Домофон, консьержка; лифт на шестой. Квартира — а какой ей быть? — повсюду цветы — свежие, не увядшие, а со стен — афиши.

— Вы знакомы? — Родион Константинович «на секундочку» проводит меня в кухню. Майя Михайловна, отрываясь от легкой трапезы, буквально хватает за руку:

— Ну-ка садитесь! С интервью успеется. Нам тут икры прислали… Вот вам чай. Сыр французский, сейчас отрежу, а то ведь сами не возьмете…

И ложкой накладывает горку черной икры, черпая из пол-литровой банки.

И — ничего с собой поделать нельзя: забываешь, что она Плисецкая, великая, — юркая, грациозная, вся в черном, жадная до жизни, а ты… будто с нею на свидании. Причем оба — бедные студенты где-то в общаге, а тут с оказией банка икры перепала…

Кабинет маэстро. Стол, ноты, рыжий «Стейнвей»; полумрак. С улицы — трели намертво запертой Тверской…

— Хотел бы вас спросить о жене, да любой вопрос, сто раз задаваемый, пошлостью отдает: кто был знаменитее, когда вы только встретились, — дурь какая-то…

— Она-она. Она была знаменитее, балет все-таки! 48 лет как вместе уж справили. И это только с того момента, как расписались. Я познакомился с ней в доме Лили Брик. Но… без нее.

— Это как же?

— Услышал голос. Лиля Брик в ту пору (1954) жила со своим последним мужем, Василием Катаняном. Денег у нее было много: получала как наследница Маяковского. Пригласят меня, скажут: а сыграйте нам что-нибудь из Шопена, Рахманинова или позднего Скрябина. Ну и свое, конечно… Потом Лиля Юрьевна даст денег на такси — за «туда и обратно». Разумеется, ни на каких такси я не ездил — чем плохи трамвай да метро? А денежки сохранял… И вот однажды они купили магнитофон «Днепр» (огромная такая махина, на бобинах!). И стали делать звуковую «коллекцию друзей дома». «Друзья» были, скажу вам, неплохие — Асеев, Пастернак, Тышлер, Черкасов… «Хотите послушать?» — А-а-а, магнитофон! Конечно! — «Тут одна молодая балерина из Большого театра поет музыку из прокофьевской «Золушки»… И вдруг я слышу совершенно чистый голос, точно совпадающий по тональности: «Золушка»-то сложная! Обомлел: «Это же не балерина. Это…»

— Нет, балерина! — улыбается Лиля Брик. — Такая красавица рыжая, а как сложена!..

Заехал на яму, сменил масло… Что тут такого?

…Маршруты следования знаменитой четы давно всем известны: дом в Литве — госпожа Уединенность, там уж 25 лет (как купили дом) рождается музыка; квартира в Мюнхене — свидания с издателем да адвокатом, дела «технические»; Москва… для души, для друзей, для премьер: ведь еще 30 октября в консерватории давали «Боярыню Морозову», наделавшую столько шума.

— Москва-Москва… Нас приглашают в самые разные места. Но как посмотришь, куда ехать надо, — отказываешься. К чему полдня на дорогу тратить? Эти пробки — сущая катастрофа: машины стоят и так, и сяк, и наперекосяк — как в фильме о конце света!

— В Мюнхене проще?

— Вот еду я по Мюнхену и думаю: «А неплохо бы сейчас повернуть налево». И — о чудо — тут же возникает поворот налево. В Москве же все крайне алогично: чтоб попасть на радио, на Пятницкую, тебя повезут к черту на рога, куда-то на Валовую, потому что здесь — кирпич, там — одностороннее!.. А если развернуться надо? Это ж до самого Петербурга ехать придется!

— Нет чтоб с собственным водителем ездить… Статус все-таки.

— Я всегда с большой долей скепсиса относился к тем моим коллегам, которым нужно обязательно как-то подчеркнуть, что их миссия в жизни «особая». То длинные волосы отрастят, то бородищу отпустят. Или серьгу в одно ухо вставят… Мол, это вам не просто так! Сам этим не отличался никогда: не было времени выпендриваться. А масло сменить — всего-то и нужно было что яма да гаечный ключ.

— Первая машина — «Волга»?

— «Победа». Я свою профессиональную жизнь начинал с музыки для кино. А там платили недурно. И квартиру купили, и дачу. Вот и машину… Помню отлично: серая, номер 74—44. Да она дешево стоила тогда (1955 г.)…

До хрущевской денежной реформы 1961 года «Москвич» стоил 9000 руб., «Победа» — 12 000, «ЗИМ» — 16 000.

— А где ездить учились?

— Во-первых, на курсах. А во-вторых… наследственное. Один мой дядя был испытателем мотоциклов на Тульском заводе (потом он сильно ранился и стал заниматься настройкой роялей). У другого лодка была с «полусильным» мотором. Плывет через Оку, тарахтит…

Ну что вы, машина — это так естественно для музыканта! Рахманинов обожал авто, водил в своем фамильном поместье в Тамбовской губернии. Или вот: «дворники» изобрел друг его — пианист Иосиф Гофман! А когда мы купили наконец «Мерседес», я часто советовался по тому или иному вопросу с Леонидом Коганом — знаменитым скрипачом и потрясающим знатоком машин. Говорю ему: «Леня, тут масло… немного непонятно…» Он: «Да приезжай ко мне на дачу, все тебе сменю!»

Садишься в «левака», а там — бом-бом-бом!

— Интересно залезть на «композиторскую кухню». Вот вы приходите, садитесь и просто пишете?

— Нынче я живу на «западный манер»: на 95 процентов работаю по заказу. Заказы же бывают самые прелюбопытные. То концерт для 1000 виолончелей, то мюзикл писал по заказу японцев на сказку «12 месяцев». Проблема была в том, что сочинить его надо было за два месяца к конкретной «волшебной» дате — 8.8.88.

— А почему выбор пал на вас? Вы вроде до этого не писали мюзиклов?

— И после не писал. Но поскольку сказка русская, японцы через посольство забили в компьютер сведения о 100 русских композиторах. Целые досье из разных пунктов — «владение вокальной музыкой», «пьющий — не пьющий»…

— А это еще зачем?

— Ну как? Сроки поджимают! А вдруг запьешь, и никакого тебе мюзикла! Компьютер выбрал меня. Тут они и стали штурмовать. Но сначала я отказался… Потом же Майя Михайловна (она была в Японии 37 раз) говорит: «Не отказывайся. Ты же любишь японскую кухню… Ну мало ли — не успеешь, не получится, — но зато хоть вкусно поешь!» Ко мне приставили персонального повара…

— Каково быть авангардистом?

— Никаким авангардистом я себя не ощущал и не ощущаю. Если есть у меня какие-то музыкальные способности — пусть ими руководит моя интуиция. Вот и все. А в эти маленькие музыкантские религии я никогда не вписывался. Потому что весь тот авангард, который был в мире, — это сплошь диктатура. Тот же Булез — большой диктатор. Но ведь что пишут они — и музыкой-то язык не поворачивается назвать!

— Ну почему же… Оливье Мессиан…

— Мессиан? Мне довелось с ним работать в жюри первого конкурса Глена Гульда в Торонто. Знаете, что он мне сказал тогда? Одну горькую-горькую фразу: «Авангард украл у меня 10 лет полноценной работы!» Стоишь нетвердо, как на коньках. А тебя под локоток — туда, сюда! Ну что ж ты, старая калоша?! Почему несовременен?! Почему Сибелиус так рано бросил музыку писать, уничтожив свою последнюю симфонию? Та же причина. Чувствовал себя никому не нужным, отставшим, калошей… Это трагедия. А слушатель? Что получил он? Если вы идете на премьеру «авангардного сочинения», то отлично знаете, что вас там ждет. Ни мелодии, ни ритма — потому что «так писать стыдно». Ну и зачем же тогда ходить, если тайны нет? Так современная музыка потеряла своего слушателя, замкнувшись в маленьких фестивальных гетто…

— И что же взамен?

— Ничего. В огромную образовавшуюся брешь ринулась попса. И теперь мы слышим ее принудительно в аэропортах, аптеках, поездах… Садишься в «левака» и говоришь одну-единственную фразу: «Ради бога, выключите радио!» Это «бом-бом-бом» уже невыносимо. Конечно, невозможно выйти на Тверскую с рупором и крикнуть: «Слушайте Баха!» Люди не поверят, скажут: псих, хорошо, если не побьют… Но в древнейшем искусстве музыки заложена колоссальная сила. И неужели нужен лишь случай твоего обнажения — когда уйдет близкий тебе человек, — чтобы ты понял: Боже мой, что за звуки, что за благоговейная речь? Все эти нынешние кумиры — едва на одно поколение; а Моцарт останется навсегда, покуда будет цела наша планета. Да не ханжа я, поймите правильно! Мол, в наше время и собаки хорошо лаяли…

— Когда Галине Вишневской не понравился черняковский «Евгений Онегин» в Большом театре, она созвала прессу и среди прочего сказала, что пора вводить цензуру…

— Я к Галине Павловне отношусь очень хорошо, но мне «Евгений Онегин» понравился. Поэтому здесь не будет: ах, вот если так думает Вишневская, то и я так же должен думать! Нет, я думаю по-другому. Талантливая, яркая и убедительная постановка, не поднимающая руку ни на Пушкина, ни на Чайковского. И «Аида» Чернякова мне тоже понравилась, хотя Галина Павловна ушла сразу же после первого акта. А с цензурой мы уже жили. Да и потом, кто будет цензором, скажите мне? Я? Или Вишневская? Сейчас такая коррупция, что вынут из кармана пачку потолще, заплатят цензору — и все будет шито-крыто. Скорее уж цензуру надо вводить на телевидении, чтобы стреляли хотя бы на три часа в сутки поменьше и чтобы кровь лилась не Волгой, а тоненьким ручейком… А в искусстве… Если человек талантлив — это и есть его высшая цензура. Будь он даже эпатажен — все равно грани не перейдет.

«Не подумал о мочевом пузыре»

— Мы говорили про тайну в музыке. Но всегда ли ваши произведения приходились публике по вкусу?

— «Темна вода во облацех…» В искусстве ничего заранее не спрогнозируешь. Когда я в вашем возрасте писал музыку к фильму «Высота», разве мог даже на минутку подумать, что эти «грехи молодости» будут жить спустя 50 лет?

— Не кочегары мы, не плотники,

Но сожалений горьких нет как нет.

А мы монтажники-высотники — да…

— Ну вот, вы знаете. Коля Рыбников пел. Но — тут же вам обратный пример. Помните фильм «Нормандия-Неман» Жана Древиля (1960 г.)? Он совершенно четко поставил задачу: ребята, нам нужен шлягер! Чтобы его пели в каждом кафе — как в Париже, так и в Москве. Мы страшно старались! Изо всех сил: Симонов стихи написал великолепные, я — музыку…

Разлучились полночью туманною,

Уводила в бой меня звезда…

…Ну и что? Сейчас эта песня как-тогде-то промелькнет, но ведь надо признать: шлягер-то не получился.

— «Музыкальное приношение Баху» для органа Шнитке назвал вашим лучшим сочинением. Смущает другое: произведение идет «без передышки» более двух часов…

— О-о, у него была нелегкая судьба. В последнее нотное издание я даже вставил примечание: «По воле исполнителя можно делать купюры». В противоположность Римскому-Корсакову, который писал: «Прошу господ дирижеров купюр в моих операх не делать!» Премьеру в Москве играл сам. Это 1985 год, 300-летие Баха. Вот представьте Большой зал консерватории. Аншлаг. Я сажусь за пульт органа. Исполняя, я, конечно, слышал время от времени какие-то поскрипывания… И вот выхожу кланяться — ползала нет. Один мой приятель-врач сказал: «Что ж ты не подумал о мочевом пузыре?» Я был абсолютно подавлен! Но тут ко мне за кулисы пришел знаменитейший ученый из Финляндии, первый специалист по Сибелиусу — Эрик Тавасшерна. И давай засыпать небесными комплиментами! Я расчувствовался, говорю: «Профессор, а поехали ко мне домой…» Здесь выпили водки как следует, а он все расхваливает, причем самое слабое слово, которое он говорил, — «гениально». И вдруг, прощаясь, он улыбается: «Но один недостаток в сочинении есть!» Я насторожился. «Оно слишком коротко!» Но потом мы играли его в Праге. К финалу от переполненного зала осталось от силы человек 30… За кулисами какая-то женщина, рыдая, бросилась мне шею: «Простите этих идиотов, они ничего не поняли!»

— Композитор Эшпай обиделся, когда, поздравляя его, мы упомянули в заметке его кантату «Ленин с нами».

— …Расскажу вам, отчего сам написал ораторию «Ленин в сердце народном». Дело вот в чем: в 1968 году я отказался подписать письмо, когда ввели войска в Чехословакию. И «Голос Америки» буквально каждый час вещал: «Три русских интеллигента — писатели Симонов, Твардовский и композитор Щедрин — единственные, кто не…» С Майей Михайловной тут же перестали здороваться в театре — испугались. Да и я вскоре почувствовал «блокаду»: у власти миллиард возможностей тебя зажать и придушить! Остракизм крепчал: тут тебя не сыграли, там отменили концерт… Я понял, что надо как-то выходить из положения, ведь хуже всего приходилось Майе Михайловне. Уж она-то за жизнь хлебнула этих проблем — ой-ой! Вспомнил, что Андрей Вознесенский, когда его «жали», написал поэму «Лонжюмо» (1963), посвященную Ленину… Вот и решил пойти на компромисс, но не теряя совести. А тут как раз «столетие Ленина»… Мне не стыдно за эту вещь с точки зрения музыкальной. Сейчас, если мне предложат какой-нибудь исключительный контракт, я, может, и напишу о Ленине, но дело не обойдется без шпильки довольно большого размера…

И Левитан стрелялся…

— Говорят, для человека творческого даже необходимо, чтобы он время от времени в депрессию впадал…

— Нет, депрессия — страшная штука. Исторических примеров сколько угодно. Исаак Левитан стрелялся. Рахманинов за несколько долгих лет не написал ни строчки, пока доктор Даль его не излечил… И я этого не избежал. Теперь я дружен со знаменитым психологом Владимиром Леви… Это он меня вытащил. Все говорил: не принимайте никаких решений в одночасье, послушайте, что говорит вам внутренний голос. Есть же пословица: утро вечера мудренее. Оно тем и мудренее, что своего ангела по утрам слышишь явственнее. Хотя это трудно во всей этой суете: в Москве — одной, в Мюнхене — другой. Да еще и в таких порциях!

— Повторения не было?

— После Леви депрессия меня не навещала. Три раза постучим…

— А музыка может «вытащить»? Любопытством, что ли…

— Я бы сказал — азартом! Да, конечно. Я же, сочиняя ту же «Боярыню Морозову», не играл ее на рояле. Слышал здесь — в голове. И вот ты приходишь на репетицию и впервые слышишь в натуре — событие чрезвычайное! Как Шостакович на репетициях всегда был полон ожидания, хотя, казалось бы, уж он-то со своим гениальным внутренним слухом все должен был заранее услышать.

— Вы же были с ним знакомы, верно?

— Скажем так: он меня знал с возраста 9 лет. Когда немцы стояли под Москвой, власти отдали приказ: ценных людей вывезти в эвакуацию, в Куйбышев. Брат моей мамы был крупным инженером по части энергетики. Вот он и поехал, прихватив маму и меня, маленького. Потом туда же вывезли Шостаковича. Отец мой ушел добровольцем на фронт, но, по счастью, его контузило — жив остался. Приехал к нам; Шостакович позвал его в оргсекретари Союза композиторов… Так он и был у него фактически правой рукой. Этот союз Шостакович нарочно организовал, чтобы помочь музыкантам. Потому что если ты член союза — у тебя и продовольственные карточки были другого цвета — сейчас не помню какого. Ну, скажем, по обычным давали по 100 г хлеба в день, а по «союзным» — 250… Отец иной раз брал меня с собой: принтеров не было, надо было ноты отнести переписчику. И тогда я видел Дмитрия Дмитриевича — он даже внешне был очень своеобразен…

Музыка и вправду штука древняя. Пишут ее композиторы, или она сама их пишет… Можно превознести или оскорбить человека, а для музыки эти категории бессмысленны. А писать «объективно», «без пафоса» — на мой взгляд, последнее дело, говоря о людях искусства… Музыка же за Щедриным выбор сделала.

Ян Смирницкий