Дневники великих похожи друг на друга, как регби на бадминтон. Одни фиксируют повседневность, быт и мелочи трудового дня, другие — движение большого мира, события, которые должны влиять на историю, новости, претендующие на место в анналах и на скрижалях.
Джордж Оруэлл (1903–1950) вел оба типа дневников. Сейчас они изданы на русском под одной обложкой; это работа квартета выдающихся переводчиков — Виктора Голышева, Леонида Мотылева, Марка Дадяна и Любови Сумм. В «Домашних дневниках» автор «1984» и «Скотного двора» выступает как мелкий фермер, он фиксирует жизнь нарциссов и гиацинтов, замеряет очищаемый кабачок, следит за погодой — в общем, типичный календарь садовода, разве что тщательный учет собранных яиц отличает его от дневника дачника из СНТ где-нибудь в Подмосковье. Цены на яйца — их число достигало 17 в день — Оруэлл аккуратно записывал в шиллингах и пенсах (они варьировались от двух до трех шиллингов в неделю). Главная же новость — «копал канавку для бобов».
Когда же Оруэлл комментирует события политики, он не всегда провидец, но всегда внимательный наблюдатель. Так, он пишет, что Коминтерн всюду проигрывает фашизму, а вместе с Коминтерном проигрывают и все его союзники: к ним Оруэлл относил и антисталинистскую POUM (это испанская аббревиатура названия троцкистской Рабочей партии марксистского объединения; в ее рядах Оруэлл воевал в Испании). Выбор объясняет его восприятие кремлевского горца. 24 июня 1940 года он формулирует отношение к реальному социализму: «После Испании я не могу избавиться от чувства, что Россия, то есть Сталин, непременно будет врагом любой стране, где происходит подлинная революция. Эти страны двигались бы в противоположных направлениях. Революция начинается с широкого распространения идей свободы, равенства и т. д. Затем наступает рост олигархии, которая столь же заинтересована в сохранении своих привилегий, как любой другой правящий класс. Такая олигархия непременно будет враждебна революциям в других странах, где неизбежно пробуждаются вновь идеи свободы и равенства». Три дня спустя Оруэлл обнаруживает в пакте Молотова—Риббентропа не столько выгоды для России, сколько для Германии. Вывод резок: «В Западной Европе коммунизм и левый экстремизм в целом сейчас почти весь стал формой мастурбации. Люди, которые на самом деле не имеют власти над событиями, утешаются, притворяясь, будто каким-то образом их контролируют».
Отношение к СССР не было только негативным, после начала войны Оруэлл пишет, что был настроен против русских, точнее, Сталина, когда страна казалась сильной, а до 1933 года и после 1941-го был за Россию. «Можно по-разному это истолковывать»,— замечает Оруэлл; его замечание применимо ко многим записям, позволяющим понять царившую в Европе даже после нападения на СССР атмосферу недоверия к Москве. Здесь чувствуется скепсис интеллектуала по отношению к сталинизму и проясняются одни из причин задержек открытия второго фронта. На следующий день после нападения Оруэлл рассуждает о возможном перемирии, ведь в России «существует сильная пронацистская партия, и, смею сказать, Сталин во главе ее. Если Россия вновь перейдет на другую сторону и Сталин сыграет роль Петена, без сомнения, местные коммунисты последуют за ним и вновь станут пронацистами. Если советский режим будет попросту сметен, а Сталин — убит или взят в плен, многие коммунисты, по моему мнению, перенесут свою лояльность на Гитлера». Стоит ли удивляться отношению к Оруэллу в СССР?
Спустя неделю — критическая не только по отношению к диктатору, но и к эпохе в целом запись: «Нет лучшего примера моральной и эмоциональной выхолощенности нашего времени, чем тот факт, что мы теперь все стали более или менее просталинскими. Этот омерзительный убийца временно на нашей стороне, и потому чистки и т. д. внезапно забыты… Единственное, что можно искренне сказать в пользу Сталина, так это то, что он, вероятно, лично искренен, чего нельзя сказать о его последователях, потому что его бесконечные смены курсов — по крайней мере его собственное решение».
На фоне этой хронической антисоветчины вряд ли выглядит странным то обстоятельство, что в Мадриде у троцкиста украли две части дневника. Публикаторы уверены: сейчас те хранятся в архивах НКВД. Утверждение скорее оптимистично, чем реалистично: зачем хранить, а главное, вывозить из воюющей страны записи малоизвестного тогда — да и после войны тоже — литератора? Оруэлл из числа авторов, чье значение становится ясно с годами. Сегодня он выглядит фигурой, сопоставимой с Черчиллем. Та же «Альпина», кстати, как раз выпустила и биографию знаменитого политика, который ведь был и нобелевским лауреатом по литературе. Сравнение может показаться преувеличением, но лишь поначалу. В итоге от политика остаются мифы, а от писателя — тексты; у хороших авторов они наполняются с годами новыми смыслами, даже если полны записями о ценах на куриные яйца и канавке для бобов.
Алексей Мокроусов
