Жила-была девочка. Однажды мама сделала ей подарок. Вроде бы ничего необычного. Но девочка держалась за него. Звали девочку Лариса Волкова.
– В 1937 году, когда мне было четыре года, сначала арестовывают маму, потом папу.
В это время мы с бабушкой были на даче. Потом бабушка прятала меня по разным местам. Я ничего не знала про арест родителей. О маме бабушка говорила, что она — в больнице.
В 1939 году случилась эта почти детективная история. Бабуся одевает меня долго, тепло, говорит, сейчас поедем на трамвае очень далеко, но ты никому не говори об этом. Мне интересно и немного страшно. Уже вечер, темно, едем час, два. Конечная остановка, трамвайный круг. Идем куда-то пешком. Возле какого-то дома нас ждет женщина. Меня пугает ее рост, она крупная, большая-пребольшая. И в мороз почему-то без платка на голове. Бабуся и она говорят шепотом, я не слышу ни словечка. Потом эта женщина передает бабусе какой-то маленький, завернутый в бумагу пакет. Они быстро прощаются, мы уходим.
Снова трамвай, домой приезжаем совсем поздно. Меня разбирает любопытство, что же там в пакете, почему бабуся все время оборачивалась, когда мы шли с ним к трамваю, как будто боялась кого-то. Разворачиваем пакет, а там в двух толстых конвертах один маленький пакетик, а в нем — салфеточка! Маленькая, из тонкого белого полотна, в кружевах, вышито: «Ларуся, люби маму», и дата моего пятилетия. Моя бабуся, слез которой я не видела никогда раньше, плачет. Я не понимаю, почему она плачет. Бабуся говорит: «Это тебе из больницы прислала мама».
Потом я узнала, салфеточка шла из лагеря почти год*.
<...> Папа из ссылки вернулся в 1940 году. А 12 июля 1941 года ушел на фронт, и под Москвой его тяжело ранили в живот. А мама в это время, как я потом узнала, была в лагере на Колыме. Возила лес на лошади и звала лошадь Дочкой.
До войны я часто играла с маминой салфеточкой, но бабуся все время предупреждала, чтобы я была осторожна и берегла ее. В эвакуацию бабушка почти ничего не взяла с собой из вещей, только эту салфеточку и две подушки. Почему подушки? Когда мы плыли на пароме и нас бомбили, бабушка кидала на меня подушки, а сама ложилась сверху.
В 1945-м меня отрывают от бабуси. Папа очень хотел, чтобы я с ним была. Он вернулся с войны, женился и получил квартиру. Когда нас с бабушкой разлучили, она отдала мне мамину салфетку.
К этому времени я уже с мамой переписывалась, и мама мне написала, что теперь у меня есть братик. Мама его в 1942-м родила в лагере на Колыме. Мы так никогда и не узнали, кто его отец. Мама умерла в 1991 году, и до последних ее дней мой брат Валера умолял признаться, но она говорила, что это не имеет никакого значения.
С начала войны у мамы не было никаких сведений о нас с бабушкой. Она даже думала, что мы погибли. Так что Валера ее спас. Просто самим фактом своего рождения.
Когда мы вернулись после эвакуации в Киев, бабушка мне удивительно простыми словами рассказала про «больницу», где была мама, и что все это называется словом Колыма.
...В 1947 году мама из лагеря вернулась. Прибегает тетка и говорит: бабуся себя неважно чувствует. Бабуся жила у моей тетки, и я к ней бегом, бегом. Комната такая большая, круглая, и люди кругом. И женщина, в чьи яркие глаза я смотрю, и молчание. Я стою, сердце бьется, и понять ничего не могу. Бабуся со мной рядом. Она меня так чуть-чуть толкает и тихо говорит: «Поцелуй, это твоя мама». А больше ничего не помню. А потом из другой комнаты появился Валерочка. Ему пять лет. Братик.
…В 1949-м умирает моя бабушка и вновь арестовывают маму. Бабушка лежала в тубинституте, скоротечная чахотка. Меня-то она спасала, а сама почти ничего не ела в войну. Она была такая высокая, худая, породистое лицо. Я засыпала с ее рукой. Это ощущение до сих пор помню**. Она умирает в начале 1949-го, от меня два дня скрывают, а потом ловят у могилы, я не хочу жить без нее, ну понимаете, 16 лет.
А в ноябре снова арестовывают маму. Причем арестовывают так, что она просто пропала. Мы обзваниваем больницы, морги, потом мой опытный папа говорит: надо писать туда-то. И я написала туда-то. Через несколько дней получаю оттуда-то повестку. И вот в 16 лет мое первое знакомство со следователем. Его звали Кузнецов Александр Михайлович. Кузнецов говорит: ваша мама у нас, принесите ей то-то и то-то.
Передачи принимали по понедельникам. Очередь на Владимировской, где было областное управление КГБ (в центре Киева, я ехала туда первым трамваем), занимала в шесть утра. К этому времени там собиралось уже человек сто. Конец ноября, холодно, темно. В семь утра железные двери тюремного двора закрывались, и толпа людей оставалась в небольшом замкнутом пространстве до часа или двух часов дня. Сначала у нас принимали передачи, а потом мы все должны были ждать, пока нам не вернут наши сумки с кастрюльками, с описью всего, что было в передаче, и личной подписью заключенного. Нет, конечно, никаких слов мама мне написать не могла, просто подпись, и все. Деньги на передачи давала мамина подруга Надежда Александровна Лазарева-Берз. Я варила картошку, покупала колбасу, булочку, чай, сахар и сигареты «Прима». Это первая просьба, которую следователь Кузнецов передал мне от мамы: принести сигареты и маленькую подушечку (думочку). Дважды я была у этого следователя. Он обещал мне свидание с мамой, но не дал.
С зимы до лета носила передачи маме, по понедельникам пропуская школу, но никому из учителей так и не призналась, в чем дело. А маму отправили сначала в Мордовию, а потом на вечную ссылку в Казахстан.
Мой брат Валерочка после смерти бабушки остался у тетки. Но она отдала его в детдом. Я об этом маме не написала. Бегала в детдом, проведывала Валеру постоянно. А однажды пришла, а детдом расформировали, детей нет. Я в ужасе, не знаю, что делать, думала, что потеряла брата навсегда, и как сказать об этом маме, но через два месяца получила от Валеры каракули, он тогда во втором классе учился и смог написать мне, что на Западной Украине находится. Он, кстати, только несколько лет назад рассказал мне, в каких жутких детдомах был, какие оттуда совершал побеги и как его ловили.
<…> В 1951 году, в самый разгар антисемитизма, я поступала в институт. В школе училась хорошо, но всем подряд евреям на вступительных экзаменах ставили двойки. Короче, два года я поступала и не поступила. А мама уже в Казахстане и меня зовет к себе. И вот я через всю страну еду к ней поездом. И там поступаю в статистический техникум. Мама снимает угол, папа деньги на жизнь нам присылает, мы вызываем к себе Валеру, ему уже 12 лет, дико хулиганистый, но у мамы с ним такая кровная связь, не оторвать, и я скрываю все его проступки, а главное — нам вместе хорошо. В 14 лет я заново учила слово «мама». Потом опять обрыв, и вот 1953, 1954, 1955 годы — и я могу сколько угодно говорить «мама», «мама», «мама», и мне есть кому это говорить.
<…> Салфеточка прожила со мной в Киеве до отъезда в мамину ссылку. А в 1953 году я привезла ее маме в Казахстан.
Я окончила техникум со всеми пятерками и попадаю как медалист в институт. А за мамой начинает ухаживать один человек. Ей пятьдесят лет, но она все еще хороша собой, и этот человек, старше ее намного, влюблен в нее как мальчишка. Я буквально умоляю маму, чтобы она вышла за него замуж. Он и Валерку, и меня полюбил. Вениамин Константинович его звали, они хорошо с мамой жили до самой его смерти в 1973 году.
В 1955 году я уехала в Москву. И поступила в МЭСИ (Московский экономико-статистический институт).
31 августа — собрание абитуриентов института. Ко мне, старосте группы, подходит молодой человек и называет свою фамилию: Гармаш. Это Виталий Гармаш — мой будущий муж. В тот год 19 апреля он вернулся из Лефортова, где был на переследствии. Просидел в лагере четыре с половиной года.
Он убил меня стихами. Я отдала в «Мемориал» тетрадь, которую Виталик хранил в лагере, там мелким-мелким почерком переписаны стихи Гумилева, Ахматовой, Блока. Виталик читал мне все наизусть. Так началась наша дружба. А 3 января 1956 года мы расписались.
Семья Гармашей стала первой семьей в моей жизни. Я полюбила их, они полюбили меня. Это была очень добрая семья, с традициями.
Отец Виталика — летчик. А мама — врач-хирург, всю войну прошла, и через Сталинград, и через Прохоровку, до самого Берлина. А отец — другой фронт, там, где Калининград. После войны их направляют в Москву, отца в летную академию, а потом в Управление ВВС, секретарем парткома, а мама работает в Филатовской больнице детским хирургом. (Арест сына, конечно, поставил крест на карьере родителей, особенно отца.)
Виталик любит поэзию, пишет стихи, родителям все это не нравится, другое поколение, другая жизнь. С легкостью поступает в юридический институт, который то ли бросает, то ли его вышибают. Поступает в Московский государственный экономический институт, очень тогда престижный. А в ноябре 1951 года его арестовывают. Прямо на улице Горького. Он очень яркий был, способный, свободный.
Только что смертный приговор был отменен. И вот мальчику, которому всего 20 лет, трибунал Московского военного округа (генералы-дедушки там сидят) дает двадцать пять. Лубянка, потом Джезказган — один из двенадцати режимных лагерей в Советском Союзе. Для самых страшных государственных преступников. Половину срока Виталик провел в ШИЗО. Вел себя очень строптиво.
<...> Когда мама навсегда вышла из сталинских лагерей, она в партии (до ареста была кандидатом) восстанавливаться не стала. И никакими льготами никогда не пользовалась.
С Вениамином Константиновичем жила в маленькой квартирке в Киеве. После смерти В.К. мы с братом забрали ее в Москву.
С 1989 года я работаю в «Мемориале». К нам часто приходят люди. Разные. Вот один молодой человек говорит, что нашел на сайте «Мемориала» фамилию своего деда, о котором ему никто в семье ничего не рассказывал. Расстрелянного деда. И мы начинаем искать. И — находим. А вот одна пожилая женщина, ей уже 80 с лишним лет, искала захоронение деда, мы всюду писали, знаете, такие многоэтапные запросы, и — никаких следов. И вдруг она вспоминает: бабушка что-то про Свердловск говорила. Я делаю запрос, и мы получаем ответ, что дед этой женщины умер в лагерной больничке и похоронен там-то и там-то в Екатеринбурге.
Я люблю этих людей. Тех, кто память семьи непрерывно берегут. И эту вдруг возникающую память.
...Когда в 1955 году я уехала из Казахстана поступать в Москву, салфеточку оставила маме. И она прожила с мамой вплоть до ее смерти.
1991 год. Похоронив маму, взяла салфетку в руки. С какими-то новыми чувствами. Это уже не была реликвия из детства, которая требовала, следуя бабушкиным наставлениям, «повышенной бережности». Она стала фактом истории.
Вещдоком.
Вместо послесловия
На ту беду, что случилась у Ларисы Даниловны Волковой-Гармаш в детстве, она ответила «собственным самосозиданием». Училась, работала в науке, растила двоих сыновей, потом шестерых внуков.
С мужем Виталием Ивановичем Гармашом прожили — в любви и радости — пятьдесят один год. 7 мая 2007 года он умер.
С братом Валерием нежно дружат. У Валерия — строительный бизнес. И вот он то ремонт в квартире сестры сделает, то огромный телевизор купит. Но это не вопрос денег. Они родные не только по маме, но и по духу.
А вы, конечно, заметили? Лариса все время говорит о салфеточке: «Она прожила со мной, она жила у мамы».
Ну и что такое Сталин? А салфеточка — живая.
Лариса Гармаш отдала ее в Музей ГУЛАГа.
P.S. Виталий Иванович Гармаш заслуживает отдельного рассказа. Сидел в Степлаге, одном из двенадцати специальных режимных лагерей для самых опасных государственных преступников. Именно в Степлаге в 1954 году произошло спровоцированное лагерным начальством Кенгирское восстание — тогда погибли сотни заключенных.
Виталий Гармаш в восстании не участвовал, так как за несколько дней до него был переведен из Кенгира в лагпункт Рудник.
После института работал в ЦСУ, в аппарате Совета Министров СССР, после 1991 года — в Министерстве РФ по делам СНГ.
С двенадцати лет писал стихи.
*Та большая женщина была на Колыме у своей сестры, и мама через нее передала. Мама никогда никаким рукоделием не занималась, наверное, в лагере женщины ей помогли. А сам материал салфеточки, как я сейчас думаю, это кусок батиста, от подола маминой рубашки оторванный.
** О спасительной роли бабушек в репрессированных семьях можно написать многотомный труд.
Виталий Гармаш
Памяти зэка, расстрелянного в марте 1953 года в Степлаге
Все прощены: и жертвы, и убийцы.
Зуд примирения. Но что-то грустно
мне,
Смотрю вокруг и вижу те же лица,
Как в Джезказгане в лагерной тюрьме.
И был январь. Он шел еще в колонне,
Еще стукач не думал доносить,
А надпись «Смерть тирану» на вагоне
Уже пошла по рельсам колесить.
Потом был суд. Не напрягаясь
слишком
И вечно верен долгу своему,
За пять минут ему он выдал «вышку»,
А остальным — «закрытую» тюрьму.
Был пьян палач, была пьяна охрана,
Из многих пуль попала в грудь одна…
Был месяц март, и за душой тирана
Уже примчался лично сатана.
И вот теперь нас власть зовет
мириться —
Кому и с кем, начальству все равно…
Мне жаль страну, где прощены
убийцы
И каждый пятый с ними заодно.
Зоя Ерошок
Опубликовано 17 февраля 2016
