О возвращении на сцену, системе Станиславского и забастовках Уго Маршан рассказал Марии Сидельниковой.
— Мы с вами согласовывали время встречи до последнего. Так загружены работой?
— Работы действительно много, но дело не в этом. Каждый понедельник вся балетная труппа сдает тест на коронавирус. Результат мы получаем либо вечером, либо во вторник утром, и уже в зависимости от него строится расписание. Если все в порядке, возвращаемся в класс. Нет — садимся на карантин всей группой: и тот, у кого положительный тест, и все, кто с ним общался. Непросто, но это единственная возможность работать в безопасности.
— Какие еще санитарные нормы существуют в театре?
— Мы занимаемся классом и репетируем все время одним составом. Маски в театре обязательны, но работать в них невозможно. В какой-то момент начинаешь задыхаться, а на больших прыжках и вовсе ощущаешь, что вот-вот потеряешь сознание. Приходится снимать. Парижская опера делает все, чтобы соблюдать протокол, хотя эти правила, на мой взгляд, слишком радикальные, даже диктаторские, учитывая точность сегодняшних тестов. Но ничего не поделаешь, вариантов у нас нет. Подхватим заразу — не сможем танцевать. Не будем репетировать — тоже не сможем.
— Вернулись ли вы в форму?
— Есть еще над чем работать. Во время карантина я очень много занимался, заставлял себя, как, пожалуй, никогда раньше. Помимо класса, который Парижская опера давала нам онлайн, я бегал, делал упражнения с весом, занимался пилатесом. И в июне вернулся в театр в очень хорошей форме. С 15 июня мы отработали всего три недели и разъехались на каникулы. У меня были выступления в Италии, где я танцевал «Сюиту танцев» Джерома Роббинса. Репетировал со мной по зуму Жан-Пьер Фролих из Фонда Роббинса, и это было совершенно сюрреалистично. Но все прошло хорошо, хотя не скрою, перед выходом на сцену в Равенне был мандраж. Тело забыло, каково это — танцевать перед зрителями. В августе я позволил себе полностью отключиться от всего и отдохнуть, потому что психологически эти полгода были едва ли не тяжелее, чем физически. За «Три Гноссианы» Эрика Сати в постановке Ханса ван Манена я не волнуюсь. Мы с Людмилой Пальерой давно танцуем этот дуэт, и после нескольких репетиций все встало на свои места. С «Сюитой» сложнее, но я все равно выложусь по полной, по-другому я не умею.
— А как будет выглядеть сцена? Ведь сейчас в Palais Garnier идет ремонт.
— Да, оборудование приводят в порядок, чтобы уберечь артистов и музыкантов от несчастных случаев. Новую сцену построили над оркестровой ямой и первым рядом партера, она будет 10 на 12 метров. Нормальная сцена, мы танцевали и в более сложных условиях. Мы живем в период, когда необходимо адаптироваться. Нужно забыть о комфорте, к которому мы привыкли в Опере и других больших театрах, принять ситуацию, понять, что все немного по-другому и все меняется за один день. Уметь быстро перестраиваться — хороший, полезный навык. Надо его тренировать. Для меня это вызов, и я его принимаю.
— Все ли артисты разделяют ваш энтузиазм? Какие настроения в труппе?
— Мне кажется, что есть страх — и заболеть, и заразить других. Неопределенность — это всегда стрессовая, очень непростая ситуация. Сложность еще и в том, что в программах в октябре заняты только солисты. Кордебалет выйдет на сцену в ноябре в одноактных балетах современных хореографов. На декабрь запланирована «Баядерка», но к ней мы еще не приступали. И учитывая санитарную обстановку в Париже и регионе, растущее каждый день количество заболевших, есть большие сомнения. Сможем ли мы быть одновременно на сцене в таком количестве и без масок? Даже если все будут сдавать тесты. С этим вирусом завтра — неизвестность, поэтому я для себя решил жить сегодняшним днем, максимум — предстоящей неделей.
— К актерской работе над ролью вы подходите основательно, в ваших героях — Альберте, Зигфриде, Ромео — очень много человеческого. Это правда, что вы читаете Станиславского?
— Я не могу притворяться на сцене, мне нужно проживать роль. Про книгу «Работа актера над собой» Станиславского я столько слышал, что купил и даже начал читать. Как строить роль, как актерски работать с телом — у нас же, у балетных, нет слов, только тело. Танец очень быстро может наскучить, стать бессмысленным. Но когда за персонажем виден человек, все складывается. Так что Станиславского обязательно дочитаю!
— Станиславский, кстати, считал, что актер может не явиться на спектакль только в случае смерти. Это к вопросу о забастовке в Парижской опере, которая в прошлом сезоне парализовала театр на два месяца. На каком этапе сейчас пенсионная реформа?
— Реформа поставлена на паузу. Когда ситуация будет постабильнее, правительство вернется к ее рассмотрению. Но я очень надеюсь и верю, что балетные артисты больше не будут бастовать. Какие планы на этот счет у хора, музыкантов и техперсонала, мне неизвестно. Но новую стачку Опера просто не переживет. Это ужасно, это крайняя мера. Сначала я ее не поддерживал и спокойно ждал заявлений правительства. У нас ведь в Парижской опере особенная пенсионная система. Мы начинаем учиться профессии в 8 лет, в 42 года выходим на пенсию и получаем ежемесячные выплаты, которые позволяют жить дальше. Правительство хочет это упразднить и в 42 года выставить нас за дверь без работы и денег. Я согласен, что в сегодняшней форме пенсионная система Оперы больше не может существовать. Это непозволительные в современном обществе привилегии. Но нужно найти замену, чтобы мы могли выучиться чему-то новому, найти работу, содержать семьи. Однако никаких предложений от правительства не поступило, тогда и я в середине декабря присоединился к забастовке. Я знаю, что многие зрители возмущались — мол, как мы можем отменять спектакли за час, а то и за полчаса до начала? Я не хочу вдаваться в детали, просто скажу, что мы, балетные артисты, всегда предупреждали заранее: утром в день спектакля руководство о нашей позиции уже было оповещено, но об отмене все равно объявляли в последний момент.
— Если ли возможность договориться с профсоюзами?
— Понятия не имею. Парижская опера — очень большая машина с сильными профсоюзами, которые сегодня стали в некоторой степени гангреной театра. Я сам из семьи профсоюзных деятелей, но мои родители всегда занимали умеренные позиции, выступали за диалог, за переговоры, и я разделяю их взгляды. Сейчас же все решается в очень требовательной, радикальной манере. В такой ситуации сложно прийти к умному конструктивному решению. Но это мое личное мнение.
— Чем вам запомнился приезд в Москву на конкурс Benois de la danse?
— Я приезжал дважды. Первый раз в 2016 году, когда мы танцевали с Ханной O’Нил и она выиграла приз. На следующий год настала моя очередь. Это был вообще очень важный год для моей карьеры. Сначала я получил звание «этуаль» в Парижской опере, а спустя два месяца меня номинировали на Benois de la danse! Воспоминания очень яркие, но все происходило очень странно. Во-первых, ты ничего не понимаешь — ни слова, все на русском языке. И так ты сидишь примерно час на сцене. И вдруг говорят, что тебе надо срочно выступать, все происходит на бешеных скоростях: за две минуты переоделся, загримировался и вперед. Никогда раньше со мной такого не случалось! И вот передо мной уже эта легендарная, историческая сцена. Большой театр — самый впечатляющий театр, который я видел в своей жизни. Было тревожно, но в то же время счастливо и гордо, что на этой великой сцене я представляю французскую школу и Парижскую оперу.
— Звездное поколение Нуреева гремело на весь мир. Сейчас в Парижской опере есть отдельные замечательные артисты, которых знают от Москвы до Токио, но не целое поколение. Почему, как вам кажется?
— Эпоха Нуреева — совершенно сумасшедшее время. Своей харизмой он внушал трепет и ужас. Помимо того что он был великим танцовщиком, он еще был звездой. Ему поклонялись, как идолу. Когда Нуреев матерился, люди ворчали за его спиной, но никто не мог ему перечить. Он был очень властный и установил свои правила в балете Парижской оперы. Ни один худрук сегодня себе этого позволить не может.
— Но ведь есть еще и институциональная проблема — профсоюзы, бюджеты, государство, меценаты…
— Да, всего понемногу. Во времена Нуреева у Министерства культуры было много денег. Министром был Жак Ланг, и он не жалел бюджета на Парижскую оперу. Так что у Нуреева все козыри были на руках. Но это еще и вопрос времени — новое поколение артистов другое. Мы живем в совершенно ином мире, где больше толерантности, меньше насилия, меньше харассмента. Нуреев был очень жестоким, говорил ужасные вещи. Да, были молодые артисты, которых он выбрал и прославил на весь мир. Но были и те, чью карьеру он разрушил и причинил много боли. Сегодня балетные артисты больше не хотят такого отношения. И это правильно. Мы хотим, чтобы нас уважали. Самые неприятные вещи можно сказать самым приятным образом, и такие замечания будут куда эффективней, чем унижения и оскорбления. Новое поколение, кстати, есть — Элеонор Булак, Валентин Колосант, Жермен Луве, и мы стараемся представлять Парижскую оперу на высоте. Конечно, вокруг нас нет такого ореола, как вокруг поколения Нуреева. Но часто же случается, что артисты уходят со сцены, и начинается: «Ах, какой был артист, какое поколение». Надеюсь, что и про нас однажды скажут что-то хорошее.
Мария Сидельникова
