Евгений Водолазкин только что закончил роман «История Острова», где он раскрывает логику мировых событий и обнажает их истинные причины. Известный писатель считает, что коронавирус стал для многих стран поводом повесить замки на границы и свернуть глобализацию. А еще автор «Авиатора» не против режиссерского произвола в отношении своих текстов.
— На Московской книжной ярмарке вы презентовали сборник пьес «Сестра четырех» — «о писателе, депутате, карасях в сметане и коронавирусе». Вы не часто пишете на злобу дня. Почему решились сейчас?
— Писать о современности — очень непростая задача, для прозы нужна временная дистанция. Собственно, этим литература и отличается от публицистики. Публицистика измеряет температуру, литература — ставит диагноз.
«Сестра четырех» — пьеса во всех смыслах литературная, а не сценическая, там всё держится на диалогах. Кроме того, она абсурдистская, и дистанция достигается не временем, а способом изображения. Смех, по выражению Михаила Бахтина, — это форма вненаходимости. Но только у меня он совсем не веселый. Если и стоит над чем-то смеяться в этой ситуации, то не над болезнью или ее угрозами, а над гипертрофированной реакцией на нее части людей. Всё, что происходило весной, мне совершенно непонятно. В какой-то мере это смех над собой и собственным непониманием.
— А что вызывало вопросы?
— Почти всё. Ясно одно: эта пандемия — беспрецедентное событие, которое войдет во все учебники истории, когда и кем бы они ни писались. Впервые в истории весь мир объединился в желании закрыться — закрылись страны, города, суды, церкви, школы, двери квартир. Безусловно, это опасный вирус и его надо остерегаться, но ведь человечество знало и более страшные эпидемии, которые выкашивали целые города. Взять хотя бы испанку, чуму XX века. В разные века во Флоренции, Лондоне, Берлине и Париже трупы лежали на улицах, и все-таки это были локальные события — в масштабах города, страны, но не всего мира. В попытках объяснить, что произошло, мы, люди земли, не сходимся. Все говорят что-то свое. Отчасти мое мнение выражено в словах героев. В связи с пандемией на каждой стране и на каждом деревенском клубе висит амбарный замок. Но, может быть, дело не в вирусе, а в замках...
— Думаете, люди устали от избыточного общения?
— Глобализация достигла того уровня, когда все стали искать повода, чтобы закрыть двери. Дойдя до пределов объединения, человечество вдруг вспомнило о границах — и воспользовалось этим событием, чтобы если и не закрыться друг от друга полностью, то хотя бы наметить культурные и национальные границы. Прежде был нескончаемый день открытых дверей, и, видимо, это не всегда было полезно. Конечно, объединение народов, их сотрудничество — это хорошо, пока не доходит до крайности. Люди вспомнили, что двери необязательно держать открытыми днем и ночью. Причем этот процесс происходит на двух уровнях: общественном и личном. Общение прекрасно, но важно не потеряться в его нескончаемом потоке как личность или тип цивилизации. Отсюда — изоляция. А не потому, что собрались какие-то злонамеренные господа, которые решили всем испортить жизнь. Если угодно, это и есть коллективное бессознательное, которое является причиной многих исторических событий.
— Каких, например?
— Это огромная и очень интересная тема. Только что я закончил роман «История Острова», я там много об этом рассуждаю. Дело в том, что история далеко не всегда подчиняется причинно-следственным связям, особенно таким, на которые указывают современные исследователи. Посмотрите: разные народы живут в разных реальностях, притом что стартовые условия у них могли быть схожими. В истории важен ритм, и часто именно он определяет события, а не те или иные экономические или политические факторы. Если мы прочертим два графика, и один из них будет отражать войны, голод, эпидемии, катастрофы, а второй — перевороты, революции, бунты, то эти линии не совпадут. Первое — далеко не всегда следствие второго. Вспомним положение дел в 1917-м — ведь это был не самый худший период в жизни России. Да, сказывались сложности, связанные с войной, но ведь страна знала и худшие времена, а революций не было. События подобны морским волнам, но существуют и более мощные колебания — приливы и отливы. Это надо учитывать
— В «Лавре» прослеживается идея, что цивилизация не идет по пути прогресса, а Средневековье гуманнее, чем Новое время.
— В каком-то смысле — да. Средневековье было равнодушным в отношении непосредственных причин, и если мы возьмем хроники и летописи, то увидим, что причинно-следственного принципа в выстраивании логики событий в них не существовало. Это отмечал и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он говорил, что летописец не указывает на прагматическую связь между событиями не потому, что он ее не видит, а потому что он — визионер высших связей. Когда мне приходится читать лекции, предельно упрощая, привожу студентам такой пример: Иванов обругал Петрова, Петров нанес телесные повреждения Иванову. С точки зрения современности всё понятно: причиной рукоприкладства стала брань. Для человека Средневековья это не так: Иванов обругал Петрова и тем самым оскорбил Господа, и Тот наказал его за это рукой Петрова. Это связи не горизонтальные, а вертикальные, в которых участвуют высшие силы.
— Вы не считаете себя драматургом и на выставке шутили, что и прозаиком еле стали. Тем не менее вас активно ставят в театрах, в «Современнике» вот уже несколько лет с аншлагом идет спектакль по роману «Соловьев и Ларионов».
— Это поставил замечательный молодой режиссер Айдар Заббаров. Он прочитал мой роман, с книгой в руках поехал в Ялту, поскольку действие разворачивается преимущественно там, и потом сделал очень хорошую инсценировку. Но вы верно подметили: пьесы современных драматургов сейчас ставят неохотно, скорее инсценируют прозу. Думаю, это объясняется большей режиссерской свободой. Когда берешь пьесу, нельзя изменить ни слова — это уже вопрос авторских прав. Работая с прозой, режиссер может трансформировать действие, как ему это видится. У меня действительно многие вещи поставлены, но это, скорее всего, потому, что я — некапризный автор. Когда меня спрашивают, можно ли изменить тот или иной диалог, сюжетную линию, отвечаю: «Да, пожалуйста! В этой битве вы — главнокомандующий». Режиссер переводит прозу на совершенно другой язык — язык театра. Что ж его учить или поправлять...
— Многие писатели возмущаются, кода видят инсценировки или экранизации своих романов. Говорят: это уже не моя вещь, снимают имя с афиш или настаивают на формулировке «по мотивам».
— Мне кажется, напрасно они так страдают. Тут один путь — с самого начала понимать, что в театре и кино создается совершенно новое произведение. На ту же тему, с той же идей и действующими лицами, но другое. Это как с детьми: вроде тот же генетический код, но на родителей они непохожи. А иногда совсем другие. Обижаться на это, по выражению Шкловского, всё равно что оспаривать погоду.
Арина Стулова
