На прилавках книжных магазинов появилась новая книга лауреата литературных премий Евгения Чигрина «Невидимый проводник». В интервью «Известиям» он рассказал о роли лирика как хранителя языка, мистических и прозаических корнях русской поэзии и современном кризисе жанра.
— Почему «Невидимый проводник»?
— Слово «проводник» есть в Библии. Христос — проводник тайн, знаний, метафор, смыслов. Библия и сама — невероятная метафора. Именно поэтому: обложка цвета новозаветных песков. «Невидимый проводник», потому что любой человек может открыть книгу, и автор как бы ведет его по неизвестному для читателя миру своих вдохновений, аллегорий, неожиданностей, образов, многоточий. Ну, и наконец, это словосочетание вписывается в другие названия моих поэтических книг: «Погонщик», «Неспящая бухта», «Подводный шар».
— Поэт Юрий Кублановский написал в послесловии, что ваша поэзия «сфокусировала в себе традицию, которая у нас прежде витала в воздухе, но была размыта». Что имелось в виду?
— Думаю, он говорил о том мистическом пласте русской поэзии, которая существовала во второй половине XIX века. В первую очередь в лирике замечательного Константина Случевского, который, конечно, тяготел к аллегориям, мистике, потусторонним мирам, но не был зациклен на демонологии. Большее влияние на эту забытую сейчас поэтическую ветвь оказала проза. Здесь и «Пиковая дама» Александра Сергеевича, и «Упырь» Алексея Толстого, и, конечно, Николай Гоголь. А еще — готический роман ирландского священника и писателя Чарльза Метьюрина «Мельмот скиталец», почитателем которого был автор «Евгения Онегина».
В эпоху Серебряного века произведений такого плана появилось немало, особенно отметились Федор Сологуб и Николай Гумилев, да и у Блока можно найти подобное. Не говоря уж о культовом романе Валерия Брюсова «Огненный ангел». Нельзя не вспомнить и Владимира Нарбута, который сгинул в дальневосточных лагерях.
В культовом, как теперь говорят, романе «Алмазный мой венец» Валентина Катаева поэт Нарбут получил прозвище Колченогий. Многие его стихотворения проникнуты мистикой и мифологией Малороссии, и особенно это укоренилось в его оригинальном языке. Кстати, его книга «Аллилуйя» была сожжена как кощунственная по решению Святейшего синода.
— В некоторых текстах обычная бытовая жизнь соединяется с галактическими мотивами: наплывают химерические видения, происходит расширение лирического пространства. Это кропотливая работа или вдохновение?
— Скорее вдохновение. Хотя и не всегда. Но каждый пишущий — и есть автономный космос. А вокруг, конечно, целая космическая система. Вот и контактируем посредством рифмованной речи. Как заметил Иосиф Бродский, то, что в просторечии «именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка». Когда пишешь, включается усилитель сознания — через поэта, как через медиума, «муза» фиксирует себя в тексте.
— Муза что-то больше не любит рифмы. В европейских странах да и в России теперь больше пишут белым стихом, верлибром. Считают его прогрессивным.
— Если это не банально, то почему бы и нет? Но русская просодия — это совсем другое дело. Вообще-то прогресс в искусстве далеко не главное. Разве музыкальные сочинения Доуленда или Баха менее современны, чем сочинения верлибристов? «Прогресса нет, и хорошо, что нет…» — написал один наш современник.
Стихотворение Блока о том, что у поэта «всемирный запой и мало ему конституций», актуально всегда. Все дело во вкусе и даровании. В русской поэзии рифма, виртуозность, интонация, ритмика (а главное — поэтический слух) значили всегда очень много. Рискую выглядеть ретроградом, но искусство — это свод правил, свод заповедей и так далее. Все-таки добавлю, что и в русской поэзии верлибр существовал с очень давних времен, и сегодня есть интересные авторы, пишущие белым стихом и верлибром.
— Как относитесь к «актуальной» поэзии, которая сейчас имеет разные формы подачи, от злободневной ритмизованной риторики до выступлений рэперов?
— Смотря, что считать таковой поэзией. Если бы сейчас появился такой гигант, как Маяковский, то ему бы потребовались большие тиражи газет, федеральные каналы, абсолютная свобода высказывания. Кстати, она у него, особенно в первые годы Советской власти, была. К тому же, человек, который пытается писать актуальную лирику, обязан настраивать себя на конкретные темы, а муза — барышня капризная, она любит, когда работают на нее, а не на публику.
Хотя, конечно, в русской поэзии, есть много замечательных вещей, написанных поэтами в духе «не могу молчать». От Некрасова до Мандельштама и до наших времен. Но, вообще-то, искусство напрямую никому не служит. Трудится более судьбоносно. В настоящей цивилизации, которая сама себя планомерно губит, искусство, может статься, содействует наполнению нашей пустоты неким восхитительным смыслом. Что касается рэперов, то тут я не специалист, но попробую восполнить, по возможности, и этот пробел.
— Рэперы сегодня собирают стадионы, как когда-то поэты-шестидесятники. Почему, как вам кажется, прошли времена поэтических аншлагов?
— В советские времена большая часть публики приходила слушать поэтов в большие залы и даже на стадионы в поисках некой правды, живого небанального слова. Особенно в период застоя. Существовала цензура. То есть и тогда шли не ради искусства. Точнее, не только за этим. К тому же поэзия была в моде. Авторов показывали по телевизору, некоторых выпускали за границу, как проповедников образа нашей жизни, они были своеобразной ролевой моделью для многих.
А сегодня живых поэтов показывать побаиваются. Хотя официальной цензуры нет. Суть вот в чем: можно поднимать духовную планку, а можно опускать. Вот поэты и ушли в Сеть, на небольшие поэтические площадки. А ведь поэт, даже самый скромный, это, в какой-то мере «хранитель языка».
Что тут можно добавить? Наверное, вот что: нравится это кому-то или нет, но русское искусство — настоящий бренд, который мы утрачиваем. Собственно, благодаря отечественной культуре нас знают в мире до сих пор. И это не только Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов, но и иконопись Андрея Рублева и Феофана Грека, русская реалистическая живопись и русский импрессионизм, и, конечно, десять веков русской поэзии...
Арина Стулова
