Вот вкратце портрет женщины, жизнь которой и весь ее внутренний склад оставили меня глубоко неравнодушной. А теперь вернемся к началу и откроем Розанова.
Итак, Розанов, «Уединенное»:
«Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске — имела, однако, во всем только полуталанты. Ни — живописица, ни — ученый, ни — певица, хотя и певица, и живописица, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики). И она все меркла, меркла неудержимо… (за нумизматикой; о Башкирцевой)».
При этом два слова в этом странном психологическом экзерсисе Розанов аж выделил курсивом: «умственном» (блеске) и «неудержимо» (меркла).
В общем, довольно скучная фраза и даже откровенно странная, учитывая, что Дневник Розанов читал, а раз читал, то не мог не знать, что все эти якобы «полуталанты», расписанные им с глубокомысленным видом, не стоят и выеденного яйца — хотя бы потому, что как художник она все-таки состоялась, прекрасный ее голос был отнят болезнью, и не ее в том вина, а ученым она никогда не была.
Только одно удивило меня: зачем вообще нужно было говорить эту чепуху и как вообще можно было ее сказать? Как вообще мог повернуться язык вот так цинично утверждать, что как певица она имела
И еще. Как можно было этой чепухой восхищаться? «Вы сказали то, чего не сказал никто…» И кто был в восторге? Цветаева.
Но давайте разберем по пунктам.
Удивительно, как, небрежно отказывая Башкирцевой буквально во всем, что действительно говорит о ее редчайшей одаренности, Розанов совершенно на пустом месте вдруг снисходительно позволяет ей быть тем, кем она не была и даже и не стремилась быть: «больше и легче всего ученый».
Он ни разу не останавливается ни на «живописице», ни на «певице» и только походя сообщает, что, дескать, полу-, и все тут, а вот мифическому «ученому» он в скобках уделяет целое пояснение, и даже дважды:
«…и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики)».
Зачем же он это делает? Чувствует неубедительность и несостоятельность своих «полу-»? Наверное, так. Но и не только. Потому что вместо того, что просто взять да и выкинуть этого непонятного «ученого», он начинает убеждать в нем других — убеждать глупо и дико. Потому что такие категории, как годы учения и освоение лингвистики не делают из человека ученого. Это нонсенс. Потому что ученый — это больше, чем годы учебы и всего лишь освоение чего бы то ни было.
Да вот, пожалуйста, слова и самой Башкирцевой по этой части: «Я не знаю в совершенстве ни одного языка». И еще: «Я изучила глубже только историю, литературу и физику, чтобы в состоянии читать все, все, что интересно. А все интересное возбуждает во мне настоящую лихорадку».
Слышите ли вы? — не знаю в совершенстве; изучила не глубоко, а всего лишь глубже; изучила только для того, чтобы читать.
Но если утверждение Розанова об учености Башкирцевой вызывает у меня всего лишь ироническое пожатие плеч, то его высказывание о «полупевице» кажется мне пошлым и отвратительным.
У Марии Башкирцевой, по свидетельству многих и многих, был изумительный голос и потрясающий слух. Вот запись, сделанная ею в 15 лет:
«Тетя пошла купить фруктов около церкви, я была с ней. Женщины тотчас окружили меня. Я спела вполголоса в церкви Rossingnolo. Это привело их в восторг, и даже самые старые принялись плясать. Словом — народное торжество. Торговка яблоками сделала мне реверанс, восклицая: „Che bella regina!“»
Однако болезнь убивает голос.
И мне буквально нечего к этому добавить, поскольку ни одному разумному и сколько-нибудь уважающему себя человеку даже и в голову не придет утверждать, что, к примеру, музыкант, летчик или спортсмен — неважно кто — всего лишь полуталантливы только на том основании, что в самый неподходящий момент им перебили руки. Такое утверждение было бы безнравственно и постыдно. Это элементарная человеческая норма, черта, переступить за которую может позволить себе только определенный сорт людей. Равно как и выражать по этому поводу свое восхищение.
Однако больше всего меня удивила «живописица». Какое претенциозное слово! Ведь можно было сказать проще — «художник» или более привычно — «живописец». Почему же именно «живописица»?
Иногда сам выбор слов и их порядок говорит так много о человеке, их написавшем! Иногда выбор слов и их расстановка выглядят совершенно произвольно, но это только на первый — неискушенный — взгляд. На самом деле все эти инструменты неумолимо и жестко подчиняются внутренним наклонностям личности, ее сущности и ее духовным предпочтениям.
Выбор слова обязательно влечет за собой смысловую оценку — уважительную или снисходительную. А перестановкой одного только слова можно совершить нравственный подлог, навести на нужную мысль — и увести от нужной мысли, украсть доверие, внушить презрение и так далее и тому подобное. При этом стоит ли напоминать, что в данном случае речь идет о писателе, и более того — о философе, который уж без сомнений знает цену точному определению или термину и безусловно осознает всю тайную силу синонимов и коварное могущество суффиксов.
Прочтем же Розанова еще раз:
«Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске — имела, однако, во всем только полуталанты. Ни — живописица, ни — ученый, ни — певица, хотя и певица, и живописица, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики). И она все меркла, меркла неудержимо…»
Вслушайтесь. Кто больше и, главное, автоматически вызывает в нас уважение и серьезное отношение к себе — «живописец» или «живописица»? Кто из них звучит определенно достойно и кто, может быть не слишком заметно, но все же сомнительно? Какое из двух вызывает снисходительные ассоциации?
Но, может быть, все гораздо проще, как, собственно, и бывает чаще всего? Может быть, эта легкомысленная «живописица» не более чем словарное кокетство самого автора, лексическое покачивание бедрами?
Давайте рассмотрим порядок слов вот в этой фразе: «Ни — живописица, ни — ученый, ни — певица, хотя и певица, и живописица, и (больше и легче всего) ученый (годы учения, усвоение лингвистики)».
Расположение существительных в первой части выглядит так: сначала «живописица», потом «ученый», и завершает композицию «певица». Во второй части перо автора красиво подхватывает все ту же «певицу», вставляет в середину «живописицу», после чего… пространно и малопонятно говорит об «ученом». Причем «ученый» помещен между скобок, что опять-таки автоматически — поскольку насильно разрывает контекст — усиливает внимание к нему, тем самым отнимая внимание от середины — от «живописицы» — и даже, благодаря усложненной скобочной конструкции, практически стирая и само воспоминание о ней! При этом «певица» остается и вовсе незамеченной ни в первой части, поскольку перекрывается второй, ни во второй части — поскольку вся вторая часть работает явно и исключительно на образ «ученого», усиливаясь и нагромождаясь к концу.
Почему же он так постарался отделаться от «живописицы»? Почему не захотел признать тот факт, что Мария Башкирцева была действительно живописцем — талантом, вызывающим потрясение и изумление у всех и не вызывающим ни малейших сомнений ни у кого — ни у кого, кроме Розанова?
А она действительно была настоящим художником. В возрасте 19 лет она поступает в частную академию Жулиана, и мастер сразу же обращает на нее внимание:
«Я думал, что это каприз балованного ребенка, но я должен сознаться, что она действительно работает, что у нее есть воля и что она хорошо одарена».
Профессор Робер-Флери, по дружбе курирующий учеников Жулиана, моментально выделяет ее из всех:
«В контурах видна неопытность, это и понятно, но удивительно правдиво и гибко. Конечно, теперь Вам недостает опытности, но у Вас есть то, чему нельзя научиться. Понимаете? Все, чему нельзя научиться…»
И добавляет:
«Работайте. Вы способны выполнить то, что задумаете».
А через некоторое время она напишет:
«Я нахожусь под особым руководством Робер-Флери, который сам пожелал этого».
Спустя одиннадцать месяцев упорного труда она получает первую золотую медаль — за это решение проголосовали такие известные художники, как Бугро и Лефевр.
После ее смерти некоторые из ее работ практически сразу же были приобретены французским правительством для национальных музеев. Ее полотна размещены в Лувре и Люксембургском дворце, в галереях Ниццы, Вены, Афин, Амстердама, в музеях Украины, в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге, в Третьяковской галерее в Москве.
…«Послушайте, Вы сказали о Марии Башкирцевой то, чего не сказал никто…»
Честное слово, сколько бы раз я ни перечитывала изречение Розанова, я так и не смогла понять, что же такого необыкновенно эксклюзивного он сказал, от чего стоило бы прийти в восторг. Я даже на всякий случай попыталась снова прочесть его «Уединенное», но меня одолела скука и раздражение, и я только подивилась, как это исключительно слащавое, переполненное нравственным кокетством произведение вообще могло кому-нибудь понравиться — да хоть той же Цветаевой? Чего стоит одна только история, приведенная навскидку и лишь потому, что встретилась в самом начале:
«Перед Протейкинским (знакомый Розанова. — Прим. авт.) у меня есть глубокая и многолетняя вина. Он безукоризненно относился ко мне, я же о нем, хотя только от утомления, сказал однажды грубое и насмешливое слово. И оттого, что он „никогда не может кончить речь“ (способ речи), а я был устал и не в силах был дослушивать его… И грубое слово я сказал заочно, когда он вышел за дверь».
Да буквально слезы наворачиваются на глаза от умиления: ну надо же! сказал «грубое слово» — сказал «однажды» и даже «когда он вышел за дверь»! — да и
Ну как тут не вспомнить «Идиота» Достоевского со сценой игры в рассказы о своих плохих поступках, когда рассказавшие о них стали в глазах окружающих только благородней и краше!
Лично я давно уже имею здравую и не раз оправдавшую себя привычку не верить ни одному слову тех, кто склонен рассказывать о себе подобные душещипательные истории.
Так чем же могла обольстить Цветаеву эта розановская полуталантливая живописица и фальшивый ученый? У меня нет ответа. Разве что очень хотелось понравиться Розанову — может быть, с дальним прицелом получше пристроить Сергея к дальнейшей учебе, о чем и просила Розанова в некоем последующем письме. Но даже и в этом случае никто не заставлял ее выбрать для похвал именно эти строчки.
Прошло так много времени, а я все пытаюсь представить себе, как Цветаева абсолютно спокойно и даже с душевной признательностью читает вот это:
«Секрет ее страданий в том, что она при изумительном умственном блеске — имела, однако, во всем только полуталанты. И она все меркла, меркла неудержимо…»
По Розанову выходит, что речь идет о
Розанов словно и не догадывается, что секрет страданий тяжелобольного человека может быть вовсе не в этом, а в том, например, что ему чрезвычайно, невообразимо трудно осознавать свою возможную скорую смерть, что ему страшно и горько — всего! буквально всего, а не
А кроме того, если говорить о страданиях в творчестве, то Розанову даже не приходит в голову, что, как истинно талантливый человек, она все время мучительно сомневалась в себе — идя к совершенству. Еще раз подчеркну: не полуталанты свои понимала и оплакивала, а мучительно — до страданий — сомневалась в себе.
И кстати сказать, с каждым годом — а, учитывая невероятную работоспособность Башкирцевой, можно сказать, что и с каждым месяцем — ее талант становился только крепче и явственней.
Так почему же Розанову было так важно подчеркнуть фактически творческую никчемность Башкирцевой?
Вот что интересно. В высказывании Розанова — в столь пространном и даже чрезмерном перечислении ее «полуталантов» — я нахожу странное умолчание об одном факте, не заметить который было не то что трудно, но и вовсе нельзя — тем более писателю — тем более что сам факт этот был у всех на слуху — тем более что благодаря самому этому факту о Башкирцевой узнали широкие общественные слои, а не только художническая среда.
Я говорю о несомненном литературном даровании Башкирцевой, которое очевидно и неоспоримо. На основании только одного ее Дневника — написанного, повторяю, сразу набело, без черновиков — можно с полным правом утверждать, что речь идет о блестящих литературных данных.
И тем не менее, обозначив Башкирцеву как «полуживописицу» и «полупевицу» и даже не поскупившись на «полуученого», Розанов ни словом не упомянул о ней как о писателе. Не заметил? Но ведь любой пишущий человек моментально распознает в чужой рукописи собрата по перу — моментально! При этом так же мгновенно и ревностно отметив его творческие достоинства и недостатки.
Чем же объяснить, что, скрупулезно перечислив все, кем Башкирцева была и не была, припомнив ей даже певицу, оборвавшаяся мечта о которой давным-давно вытеснена в Дневнике вспыхнувшей страстью к живописи, Розанов напрочь забывает упомянуть о Башкирцевой-писателе? Как же так?
Уж не потому ли случился сей казус, что Розанов-писатель вполне даже догадался и понял, что Дневник Башкирцевой притязает на неоспоримые литературные достоинства, которые Розанову по
Так что это? Обыкновенная мелкая зависть? Похоже на то. А если еще учесть, что жанр, в котором написаны «Уединенное» Розанова и Дневник Башкирцевой, есть один и тот же жанр, то вот так демонстративно «не заметить» очевидное вполне мог тот, кто заметил это исключительно и чрезвычайно. И… промолчал. Не удостоив Башкирцеву даже «полуписателем».
А чтобы никто не сомневался в его непредвзятости, он и наделил Башкирцеву — чуть ли не с первой строки — «изумительным умственным блеском», при этом выделив срединное слово курсивом, а заодно и включил в список несуществующего «ученого» — для полноты, так сказать, благородства. Даже не заметив, что, признав за Башкирцевой изумительный умственный блеск и при этом изо всех сил низводя ее до уровня творческого ничтожества (и тем самым как бы случайно, как бы не желая того подрывая к ней доверие читателей), он совершил еще одну логическую ошибку — мог бы и догадаться, что «изумительного умственного блеска» без талантов не бывает. На то он и изумительный…
Наталья Воронцова-Юрьева
