– Скучаете по телеэфиру, Сергей Леонидович?
– Мне некогда скучать. Человек в медовый месяц – он же не смотрит порнографию. Потому что степень истощения такова, что хочется уже поесть креветочек.
– Все равно: вам же нужна аудитория, нужно, чтобы вами любовались, и камера в студии…
– Любовались? Нет, эта камера давно здесь стоит. Кстати, плохая, надо поменять… Я паясничаю и танцую перед своей соведущей. Девочка, что со мной сегодня эфир ведет, – вот она для меня зал, аудитория, она для меня Бекки Тэтчер. Перед ней я танцую и перед ней хожу колесом.
– Жена, дочки не ревнуют?
– Но это же сценическое! Это аудитория, а ты должен ходить колесом перед аудиторией, ничего не поделаешь.
– Не выдали еще дочерей замуж?
– Не выдал… Они теперь, это поколение, считают, что до тридцати лет надо чем-то другим заниматься. Карьерой, учебой. Не хотят связывать себя. Не знаю. Трудно понять, хорошо это или плохо. Это поколенческая вещь.
– Я про дочерей спросил, потому что, готовясь к сегодняшней встрече, перечитал ваше интервью «Собеседнику» годичной давности. И следующий вопрос – тоже отсыл к нему: не изменилось ли чего? Вот ваши слова: «8 августа 2008 года (когда Грузия напала на Южную Осетию. – Ред.) история России разделилась, началась новая, и эта новая мне нравится гораздо больше». Вам по-прежнему нравится эта новая, как вы сказали, Россия?
– Да, очень нравится. Вот если бы мы 8 августа не ответили на агрессию, то с нами бы уже вообще никто не разговаривал. Мы бы пали уже ниже нижнего. Это, может, был символ, но символ очень важный. В толпе к вам может подойти какой-нибудь подросток и плюнуть в лицо, фекалиями измазать, в этот момент нужен поступок – не обязательно бить, но обязательно нужно занять позицию. Если бы мы предали осетин и заняли импотентную позицию, то мы бы расписались в импотенции страны, после чего с нами бы уже никто не разговаривал. Ни Корея, ни Польша… Вообще никто! И я абсолютно счастлив, что наконец-то – после 8 августа – наша правящая верхушка начала вдруг ассоциировать себя с Россией. Мы заполучили их обратно. То есть по-настоящему произошла война не в Цхинвали, это произошла война в душах. Революция произошла – переключение в мозгах. Единственная беда – мне хотелось бы, чтобы они взяли Тбилиси, чтобы они себя существенно больше скомпрометировали перед правящими кланами Запада и де-факто переместились в Россию еще больше, были бы больше нашими: их дети, например, учились здесь, или работали здесь, или, например, пошли бы здесь в армию. Вот такие трогательные надежды.
– Ладно, мы заявили позицию: мы сильные…
– …Не «мы сильные», а что у страны и у правящей верхушки примерно одна судьба.
– А какую войну нужно выиграть, чтобы прекратилось поголовное, в геометрической прогрессии растущее воровство государственных денег? Ведь даже президент уже говорит: сколько бы ни дали, все равно разворуют… Какую выиграть войну?
– Для этого нужно, чтобы страна не вахтовым методом осваивалась. Пока же… Есть члены кабмина, хотя, возможно, у меня данные чуть устаревшие, за весну этого года, которые проводят совещание в пятницу рано-рано утром, чтобы успеть на 11-часовой рейс «Аэрофлота» в Лондон. У них семьи в Лондоне живут. У него жена, дети, любимые – все в Лондоне. Там его дом, а здесь он вахтовым методом осваивает Россию. Нужно сломать это, нужно Служение, с большой буквы, возвести в абсолютный императив для чиновничества и бизнеса. Если они заняты Служением, все время у них в голове будет тикать: это страна, где могилы моих предков…
– Так не тикает! Вы знаете рецепт – как сделать, чтоб тикало?
– Идеологическое общество нужно создать. Нужна идея, ради которой – жить и умирать. Без этого не получится. Сегодня, через десятилетия после идейных сионистов, я на набережной Тель-Авива встречаю рыжих, кудлатых таких девчонок с автоматами, в форме израильской армии и понимаю: они знают, за что умирать. Кучерявые, смешные дурынды! Смотришь на веснушчатых и понимаешь, что они готовы идти в бой. Они пойдут в бой реально. У них есть идея. Не могу сказать того же самого о группе русских девчонок, например, близ Хопра в Урюпинске, которых наблюдал этим летом. А я хочу видеть мальчиков и девочек, а также дяденек и тетенек, которые знают, для чего живут и за что хотят умереть. Хотят умереть – внимание: это очень важно!
– Но идеи нет. И что, нам сидеть и ждать, когда кто-то ее придумает?
– Не ждать – все время упрекать интеллектуальный класс, упрекать церковь, упрекать образованных людей, интеллигенцию. Которые вместо того, чтобы думать о современности, постоянно поливают собственное советское детство за то, что оно было недостаточно хорошо. Клянут собственное детство, которое было абсолютно несчастным, которое было абсолютно убогим, уродливым, и плачут, какие они были «совки» и в каком они жили «Совке». Я вообще когда с ними разговариваю, то чувствую, что разговариваю с иностранцами – потому что я жил в великом Советском Союзе и я был советским парнем, советским мальчишкой, и вообще я дико гордился этим. И продолжаю гордиться. Мне кажется, убого плевать в собственное детство потому, что тебя не пустили сейчас к кормушке. Или почему? Очень смешные.
– Сергей Леонидович, ваши эфиры – за ними чувствуется не показушная, а внутренняя, настоящая сила и смелость. Это у вас от отца-военного?
– Не знаю. Я, правда, вырос в гарнизонах с ощущением миссии, с ощущением служения. На том, что батя по боевой тревоге улетает в сторону Китая. Он улетал в сторону Китая, а мы не знали: это война или нет, потому что это было после Даманского. Я думал каждый раз, что это может быть война. Что он не вернется. А мы в 30 километрах от китайской границы. Значит, нас просто расплющит. И отец умрет, и мы тоже. Это не постоянно, сколько-то эпизодов в моей жизни, но это в очень ранней молодости, в детстве, когда становление какое-то происходит. Оно происходило именно в условиях жертвенности и готовности за Родину умирать. И понимания, что вот этим занят твой отец. Он готов – и я готов. Мы готовы. А что ж? Вот тебе граната, рядовой Доренко, вот тебе, как говорится, танк фашистский – вперед.
– А у Путина (черт, не удержался, а ведь планировал обойтись без упоминания) есть понятие офицерской чести?
– Не знаю. Я не стал бы преувеличивать степень нашего знакомства, хотя мы виделись очень много… Он, вообще говоря, человек тайных обществ. И это не только наследие его биографии в органах. Я думаю, что он еще прежде органов, еще ребенком был человеком тайных обществ. Команды, которая должна прорываться во враждебном окружении. Он очень дисциплинированный член команды… Но насколько широко он видит команду? Видит ли он команду, как планету Земля? Не думаю. Как все население России? Не думаю. Видит ли он команду, скажем, как патриотов России? Не знаю. И т.д. Для него порядочность и все другие главные критерии связаны с командностью. Вы человек команды или нет? А сказать «Я вообще не человек команды» – ни хрена…
– Никакой! Недопущение подобного…
– Да. Полагаю, Путин в этот момент подумает, что ты что-то скрываешь. А мне кажется, что важное что-то все-таки заключается в том, чтобы не быть человеком команды. Служение, пусть внешне глупое, не интересам команды, а идеалам, идеям, на мой взгляд, вдолгую продуктивнее, чем служение команде. Хотя оно абсолютно правильное на коротких прорывах… Не пытаюсь осудить, просто пытаюсь охарактеризовать.
– Но в практичном, приземленном смысле без команды нельзя? Иначе вы бы не выгнали в свое время, когда стали руководителем на «Первом канале», человек восемьдесят. Да и на РСН состав за год, говорят, сильно изменился.
– А я не видел, чем они занимаются. Просто я сторонник лаконичных конструкций. Невероятно боюсь потерять из виду территорию. Я не владею тем, чем реально не распоряжаюсь. Есть люди, которые владеют, а мне нужно всем, чем я владею, распоряжаться. Закрыв глаза, я должен видеть весь мой мир. Если не вижу, то что-то отсекаю. Даже если это дорого стоит и я потеряю деньги. То же касается и структур в работе. Отсекаю. Мне говорят: но они в высшей степени важные люди. Я говорю: да, но мы же не хоспис. Пошли-пошли-пошли, на выход! Потом, я не люблю таких систем, где есть один ответственный за красную икру, а еще один ответственный за черную икру. Я если иду и вижу окурок, то наклоняюсь и подбираю. Сам мою свои чашки. Реально. Почему каждый не может мыть свои чашки?.. И я действительно упростил структуру невероятно. Но это не жесткость – стремление к лаконизму. И если говорить о стиле руководства, мне, по правде, труднее накричать, чем уволить.
– Если бы вы стали президентом России, то, как я понимаю, никакой демократии.
– Никакой демократии для чиновников. Вообще принципиальная позиция моя очень проста: мега-, ультражесткая диктатура для чиновников означает демократию для народа. То есть чиновникам просто класть руки на колоду – и я лично буду рубить пальцы. Пальцы, кисти, руки. А нет другого закона.
– И нет рисовки в голосе!
– Если бы я был президентом. Но я не буду президентом. Я лишь говорю о том, что мой принцип прост: я не допускаю работы с 9 до 6 – только 24 часа в сутки. Меньше вообще неинтересно. 24 часа в сутки верности не мне, мне не нужна лояльность, я в гробу ее видал, у меня есть собаки. Личная верность мне не нужна. Мне хватает собак… Да, мы сделали команду (я доволен этим), которая в то же время служит не команде, а служит новости. Где очень много мальчиков и девочек хороших, которые заранее не звезды. Которым я даю метод и даю служение. Служение новости. Служение критичности сознания. Я всем им говорю: вот мой дед – ему скажешь… ну что, например, ну вот даже «микрофон», а он: «Так-то оно так, да трошечки ж не так». Критичность сознания. Всю свою жизнь. Старый валах мой дед был – значит румын. А он: «Нет, валах». Он из Валахии, мой дед. Это южнее Дуная, в горах. Он по-русски вообще не говорил, с родственниками – по-румынски, а со мной
– по-украински.
– Как его звали?
– Дед Филипп Доренко. На самом деле Дореску, но переделали в Доренко.
– Сергей Леонидович, за две недели до собственного дня рождения вы были жутко мрачный.
– Да, есть такое.
– Но вот уже два месяца прошло…
– Я не праздновал вообще никак.
– …изменилось что-то после полтинника?
– Ничего не изменилось, мне кажется. Видите ли, я не понимаю поколения своего. Но я не с поколением, точно. Когда вижу людей лет 45, у меня какой-то детский страх перед ними, на «вы» всегда обращаюсь; мне страшно, что дядьки заругаются и еще чего-то. Ну их на фиг! Правда! А которым 50, я бы их просто сдавал в крематорий. Всех поголовно. Потому что какие-то обмылки, окурки какие-то, величественные апломбы. Просто противно на них смотреть. Поэтому я никак с ними себя не ассоциирую.
– Это была «партия шута».
– Нет, правда, до сих пор не ассоциирую.
– Теперь про Дон Кихота. Вы недавно решили побороться с мигалками: сайт создать, вывешивать там номера авто тех, кто с этими мигалками рассекает.
– Блог. И нам тут же написали, что есть уже и даже лучше. Теперь мы их рекламируем.
– Но это же как старик с мельницами воевал. Как Немцов чиновников на «Волги» пересаживал, извините за слово «Немцов»…
– Однажды, мне рассказывали, его «Волга» сломалась где-то на юге МКАДа, он встал и все оглядывался, приговаривая: «Не дай бог, Доренко мимо проедет»… Да, думаю, нас забодают потом. Но для того, чтобы быть гражданами, мы должны понимать, что чиновники – это мы. А мы – это они. Что мы – одна Россия. Для этого нам нужно убрать сословность на дорогах. Мигалки есть очевидное проявление феодальной сословности на дорогах. Феодальная сословность входит в противоречие с вновь крепнущим русским буржуазным классом. Возрастает средняя буржуазия. Она чудовищна вообще-то, но речь не об этом. В любом случае феодализм на дорогах оскорбителен для среднего класса, который хочет быть гражданами. И люди говорят следующее: Путин нас позвал быть русскими и любить Россию. Мы рады и готовы. Но тогда если мы востребованы, то почему мы востребованы в качестве быдла?
– Подводя итоги 2009-го. Вот последние события: авария на Саяно-Шушенской ГЭС, подрыв «Невского экспресса», трагедия в Перми. В этом ряду, как в детской игре, можно убрать лишнее? Или здесь вообще каждое событие своего ряда, объединяют их только последствия?
– Боюсь сказать страшную вещь. Самое большее, чего я боюсь, что 2009-й нам запомнится как последний спокойный год. Вот что может оказаться!
– В смысле?
– А дальше пойдет покруче.
– И терроризм, и техногенные катастрофы?..
– Техногенные катастрофы точно. А терроризм... я хочу обратить ваше внимание на абсолютно образованных детей Хасис, Тихонова, которые прикончили Маркелова с Бабуровой. Очень образованные хорошие дети. А дальше, хочу вам сказать, такие пойдут разночинцы… Что потом, через 5 лет, мы с вами будем говорить: «Ёлки, как было хорошо раньше!» Все: «До какого?» – «До 2010-го». Думаю, 2009-й совсем легко может оказаться последним спокойным годом.
– И последний вопрос. Что вы сейчас читаете?
– Ой, сейчас за Гумилева взялся. Накупил столько Гумилева, вы не представляете. «Древняя Русь и Великая степь» на полке лежит, одновременно «Этногенез и биосфера» лежит. Одновременно «Тюрки», это нереально интересно… А всегда, постоянно на этой полке «Алиса в Стране чудес», в переводе Нины Демуровой, конечно.
КСТАТИ
Из блога Расстриги (С. Доренко)
Перед Новым годом, в декабре 1973-го, мы поехали с родителями в тайгу. На реку Хор. Хор впадает в Уссури. Был за старшего среди детей Серега Хуторной, на два года меня старше. Он вообще наставничал – учил меня всяким полезным и модным вещам, сделал из меня бас-гитариста в школьном ансамбле, стреляли мы с ним тоже много. Тут сюжет такой: дня три стреляли по сове одинокой, которую видели у наших домиков. Никто не попадал. Потом увидели ее довольно близко. Серега заставил тянуть спички – кому стрелять. Потому что ружье у нас было одно.
Я страшно не хотел стрелять и убивать. Но мне выпало. Я жахнул сову равнодушно.
А Серега очень хотел ее убить, но ему не выпало.
Правила игры. Понимаете? Иногда тебе выпадает убить. И ты делаешь это бесстрастно и не глядя, чтобы все отвязались от тебя. А рядом энтузиаст – но не его жребий…
Я тогда еще не умел имитировать энтузиазм в убийстве. Уже взрослым научился.
