Часть первая. Плацкарт в Татарстан
Я живу в панельной многоэтажке, облицованной мелкой голубоватой крошкой. Какой-нибудь циничный светоч с томиком Данилова на столе, наверное, смог бы рассказать о далёких странах, полярных пустотах и героиновых притонах. Женщина на теплоходе могла бы наблевать такому светочу в рот, как Селину, и он безошибочно, в подробностях, описал бы, какой сорт крупы она ела на завтрак. Но это удел битников — рентген желудка, а я не певец эпохи, я имею право тихо рассказать, как скучно живу на восьмом этаже.
Моя квартира ничем не хуже других. В ней свет и простор, кровать и холодильник. Здесь я взрослел. Набивал от стены шариком для пинг-понга, играл с кошкой, примерял выпускной костюм перед зеркалом. В начальных классах ко мне в гости приходила девочка. Она жила с бабушкой и сестрой. Мать её буйно пресекала контакты, пила и строила жизнь. У них дома страшно воняло, все углы были изрисованы детскими абстракциями от руки. Моя скромная однушка с вымытыми полами и планетами, наклеенными поверх обоев, вызвала в ней восторг и зависть. Мы обычно жили — хуже многих, но лучше её семьи.
Вот и сейчас я смотрю в ту же стену: планеты эти, нелепые и статичные, никуда не делись. Теперь они, разве что, не светят ночью — фосфор испарился. Я ещё не успел переклеить обои. Недавно переехал обратно, жил в другой квартире, потом вернулся. Родители купили новое жильё, а это перешло мне. Шатаюсь теперь туда-сюда, пытаюсь вспомнить какие-нибудь истории. Эмоция тухнет со временем, остаются голые детали. Я вот совершенно не умею предаваться доброй ностальгии. Она пугает меня и расстраивает. В квартиру вернуться можно, но сами проекции прошлого всегда неуловимы — детство, потерянные координаты Республики ШКИД.
Светлая грусть для меня непознаваема.
То есть как? Я примерно понимаю, что это такое, но моя светлая грусть не является выстраданным катарсисом. В ней слишком много тоски и слишком мало тёплого приятия. Наверное, из меня вышел бы паршивый персонаж для картины какого-нибудь Мартина Макдонаха.
***
Что я делал здесь последние полгода? Курил и смотрел сквозь москитную сетку на соседнюю пятиэтажку. Как в той песне о вселенской любви: заглядывать в чужие окна, пытать счастливые дома. В вечернем свете они напоминают отличные друг от друга банки с мочой в поликлинике на стойке для анализов. От густого янтарного до бледного цвета луковой настойки с сахаром.
Я знаю, что на первом этаже живёт отпетая бабка, она не ставит на окна решётки. На третьем этаже мужик неизменно разгуливает в трусах посреди любой зимы. Он ужинает с сыном. Жена у него тоже есть, но она сидит за пределом моей видимости. На пятом этаже живут две молодые семьи. Они курят по сменам — сначала женщины, потом мужчины. Как-то раз у них была весёлая попойка. Я никуда не выбирался тогда, все локти изгрыз от зависти.
Ещё есть одинокое окно девятиэтажки. Оно светит долгую ночь до утра, но я никогда не видел кто в нём существует. Иногда я думаю, что там, за стеклом родная моя душа или Бог, или смерть, или трансцендентное откровение. Любопытное окно. Мы друг против друга, но никогда не пересекались, что-то потустороннее в этом есть.
Так я и называю его про себя — «Мамлеевское окно».
Ещё дальше, конечно, шоссе. Всё в фиолетовых фонарях, прямое, как сельская ментальность. Я очень долго его не замечал. Шоссе открылось, когда я начал больше думать о себе. Кто я такой? Не знаю. А там что? Там шоссе. Тогда, признаюсь, оно меня заворожило и подарило странную надежду. Страшно хотелось взойти по нему в каком-то жалком путешествии духа. Шоссе-Кундалини.
***
Вот так я жил до поездки в Казань, не хорошо и не плохо. Уныло, а самое главное — без сюжетообразующих элементов. Драматургия начала зарождаться как раз по приезде. Я провалялся с температурой несколько дней. Дома никотиновые практики шли куда легче, чем в поезде. Не было шума и суеты холодных станций. Не приходилось подниматься в вагон по железным ступеням, тащиться по вагону, огибая вытянутые ноги пассажиров, искать своё место, а после гадать: смогу ли я вообще забраться на верхнюю полку в таком состоянии?
Дом — другое дело. Нужно всего лишь докурить сигарету, кинуть окурок в блюдечко с нарисованными цветами и упасть на диван.
Примерно так и выглядели мои будни в те дни.
Покурил, подумал: «Что за жалкая жизнь! Завтра бросаю», кое-как дополз до дивана.
Сыграл пару партий в быстрые шахматы на «Chess.com», восстановился немного, проверил мессенджеры, посмотрел какое-нибудь видео на YouTube типа: «ТОП-10 самых опасных объектов в космосе» или «Типология скуфов».
Всё — цикл жизни окончен.
Шива пробуждается и начинает свой апокалиптический танец, вселенная гаснет, собирается обратно в точку без объёма и массы, наступает смерть времён и видов. А потом всё по новой — я курю, созерцаю позднюю осень, пытаюсь о чём-то многозначительно размышлять, ловить красоту момента, но на деле просто жду, когда от никотина снова станет плохо, и я вернусь на диван, чтобы играть в шахматы, смотреть видео и ждать своего воскресенья.
Круг за кругом, кальпа за кальпой.
Никотин играет очень злую шутку.
С одной стороны, он обещает комфортные условия для размышлений. Сиди себе на кухоньке, топи подоконник в пепле и погружайся в себя. С другой стороны — это чистой воды обман. Изощрённое коварство условных рефлексов, которые связывают с курением идею о глубоком самоанализе, но это морок, голограмма.
Идея о самоанализе — не равно самоанализу. Честно скажу, я пробовал сотни раз, тысячи раз. Я надеялся превратить курение в медитацию. Это невозможно. Мысли рассыпаются, ты отвлекаешься, забываешься, чувствуешь недомогание и злишься на себя. Вот в таком бессмысленном и беспощадном круговороте попыток — я пытался осмыслить события, произошедшие в Казани. Разумеется, ничего не вышло. Осмыслил я их много позже.
Продолжение в следующем тексте…
Дмитрий Орёл
Иллюстрация: Unsplash/Zoltan Tasi
